Текст книги "Постой"

Постой
рассказ
Андрей Хуснутдинов

© Андрей Хуснутдинов, 2016

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

В «измайловской» Дельте у него оставался оплаченный до следующего полудня люкс, но он решил не показываться там, да и вообще забыть о гостиницах: базы данных регистратур уже наверняка шерстили. Поплутав с час по метро, он вышел на Бабушкинской. В торговых павильонах у подземного перехода промышляли сдачей квартир. Так, еще через полчаса, заполучив адрес, он шел в обход заваленного снегом Раевского кладбища к двенадцатиэтажке по Олонецкому проезду. Низкое ночное небо было затянуто мучнистой мглой, снежило.

На пороге подъездного тамбура его встретила старуха, как будто сошедшая с довоенной фотографии: в чиненом бушлате и больших валенках, вынуждавших держать ноги расставленными, так что осанка ее напоминала позу хоккейного вратаря, в пуховом платке, завязанном на затылке, она взяла и пересчитала деньги, затем потребовала паспорт и, уверенно разломив книжицу на нужной странице, скомандовала встать «на свет». Вельцев не только не выказал возмущения, но, подавшись к освещенному окну, стянул шапку с головы. Его физиономию на снимке старуха изучала дотошно. Что-то там ей явно не нравилось. Она шмыгала мясистым носом, дальнозорко щурилась и покусывала клыком нижнюю губу. Чувствуя, что начинает мерзнуть голова, Вельцев надел шапку, полез в карман за сигаретами, и тут увидел, что старуха рассматривает визы. Он хотел спросить, в своем ли она уме, но старуха опередила его, возвратив паспорт и дав отмашку следовать за ней в дом.

Стены подъезда хранили следы недавнего пожара. Новые двери квартир на первом этаже являли разительный контраст со всеми прочими поверхностями, либо закопченными, либо шелушившимися. Ключом, похожим на подкалиберные отмычки, которыми пользуются в поездах проводники, старуха открыла смотревшую в тамбур дверь и оглянулась, пропуская Вельцева перед собой. Он вошел.

Огонь в свое время вовсю похозяйничал и в прихожей. Это было ясно по новому пласту линолеума на полу, по новым обоям на стенах, по новой краске на потолке и той очевидной, хотя и расплывчатой грани, где все это новое и свежее, вдаваясь в квартиру, ограничивалось старыми, не тронутыми плазмой покровами.

– В общем, так – мимо унитаза не ло́жить, в ванну не ссать. На станке не курить, – напутствовала старуха из подъезда громовым полушепотом. – Отдыхай. Телефон в кухне. Если что, баба Агафья я… – И, прежде чем Вельцев успел опомниться, закрыла дверь. Ключ дважды повернулся в замке.

Вельцев подался обратно и шарил пальцами по двери. С внутренней стороны отпирающая ручка отсутствовала, была только шатавшаяся на шурупах скоба. В замочной скважине виднелся трехгранный стержень. Вельцев пошел в кухню, чтоб позвать старуху через окно, но, отдернув занавеску, обмяк: забранное решеткой и полыхавшее новогодней иллюминацией окно выходило на задний двор с кладбищенской оградой, подпираемой гаражами. Окно единственной комнаты, судя по планировке, смотрело туда же. Проверять это не было нужды, тем не менее, протиснувшись между крытой ковром кроватью и шифоньером, он заглянул за парчовую штору. На заслонявшем створ куске фанеры была наклеена фотография тропического водопада.

Расстегнув пальто, он сел на кровать и покачал задом. Мелкие недра отозвались заглушенным треском пружины. Комната пропахла табачным дымом. С грошовой люстры свешивался на шнурке игрушечный человечек.

Наверное, было даже и неплохо, что его заперли. Не переносивший одиночества в первые часы и дни после дела, он, отлежавшись немного, нынче бы наверняка отправился искать приключений на голову. Вчерашняя бойня в закрытом клубе на Тверской уже снилась ему…

– Это мышеловка. Я – сыр.

Вельцев, вздрогнув, обернулся на голос. В простенке за дверью, забравшись с ногами в облезлое кресло, сидела девица лет восемнадцати-двадцати, в цветастом узбекском халате и сбитой на ухо тюбетейке. Жирно накрашенный рот и брови взрослили ее. Она прятала улыбку, довольная, что могла так просто скрывать свое присутствие, и катала в пальцах незажженную сигарету. Вельцев расправил полы пальто.

– Ты кто?

Девица, закурив, пустила струю дыма в потолок.

– Лана, – представилась она таким тоном, будто была удивлена, что этого можно не знать. – Я ж говорю – бесплатное приложение.

Вельцев стащил шапку и почесал голову.

– Так вот зачем бабка дверь заперла. Я не говорил, что…

– Сказу про Буратино помнишь? – перебила девушка. – Где котел был нарисованный?.. Вот. Там – котел. Тут – свобода.

– Какой еще котел?

– А чего ты воображаешь, когда хочешь в отпуск?

– Ничего.

– Неправда. Ты воображаешь… – Мечтательно прищурившись, Лана столкнула тюбетейку на лоб и запрокинула голову с выставленным подбородком. – Пальмы. Океан. Коктейли шлангами. Бабы косяками. Вот и пожалуйста. – Она кивнула на окно, придержав шапочку. – С бабами, конечно, того. Чем богаты, как говорится. Но свободы – по самое не хочу. Тебя как звать-то?

– Послушай, – вздохнул Вельцев. – Я только хотел перекантоваться.

– Вот-вот, – туманно поддакнула Лана. – Только перекантоваться… – Стряхнув пепел в блюдце под креслом, она поигрывала сигаретой, словно договаривала фразу про себя.

– Переночевать, – сказал Вельцев.

– Вчера, – улыбнулась она, – один дяденька, знаешь, что попросил меня сделать?

– Что?

– Попысать ему на срам.

– И что?

– Ничего. Ошпарить яйца, и все. Каждому свое.

Вельцев взглянул на часы.

– Что тебе еще предлагают?

Лана почесала локтем коленку и нацелилась в него сигаретой.

– Замуж! А то не слышал, что из проституток – самые верные жены?

Вельцев устало прилег. Подвешенный к люстре человечек оказался против его лица.

– Слышал другое.

– Что?

– Что жены – верные проститутки.

Лана расхохоталась:

– Женатый, что ль?

– Нет.

– Девственник?

Он повозил затылком по жесткому, как щетка, ворсу ковра.

– Слушай, отстань.

– А я – да, – понизила голос Лана.

– Что?

– Ну, девственница.

Вельцев вздохнул.

– Конечно.

– Нет, честно! – Кресло под Ланой заскрипело. – Не веришь? В прошлом месяце зашилась. Меня узбек сватал андижанский, барыга хлопковый. Ну, пока состав с грузом ждал. Влюбился, говорит, – все. Машину даже обещал. Только, говорит, нельзя по обычаю, чтобы в первую ночь ложа не окровить. Дал, короче, сто баксов на пластику.

– А что ж ты, – Вельцев поковырял пальцем ковер, – за старое?

– Нет, зачем? – искренно удивилась Лана.

– Что – зачем? – не понял Вельцев.

Лана промолчала.

– Извини.

– В общем, не дождался Шарфик поезда. В Яузе вон, за кладбищем, вылавливали.

– Прости.

Она выдохнула дым.

– Да ладно. У каждого своя… клиника. И Шарфик гешефт хотел сюда перетащить, потому что запал на что-то. А это как из поезда прыгать за мухами. Представь? Ты бросаешь все, что у тебя есть – все-все-все, – и сходишь на первой остановке.

– Ну? – приподнялся на локте Вельцев.

– Ну и – все, приехали… – Лана раздавила окурок в блюдце, спустила ноги с кресла, сходила в прихожую и вернулась с фотографией, которую бросила рядом с ним на кровать.

На мятом глянцевом обрезке Вельцев увидел улыбчивого типа со сросшимися бровями. Снимок был сделан со вспышкой, с близкого расстояния, почти в упор. Лицо вышло нерезким, пересвеченным, зато позади вверху оказался во всех деталях запечатлен человечек под люстрой. C обратной стороны снимка тщательно, как монограмма, фломастером была выведена прописная «Ш». Вельцев отложил фотографию, сел и провел кулаком по лбу.

– Ты что? – спросила Лана.

Медленно, не соображая еще, что делает, он достал бумажник, раскрыл его и взглянул в слоистые недра.

– Ты что? – повторила Лана.

Вельцев спрятал бумажник и снова уставился в пол. Фотография напомнила ему о чем-то упущенном из виду, кольнула под ложечку, – но и только, так что в следующее мгновенье он даже не мог сказать, что именно дало знать о себе – вещь, воспоминание или предчувствие.

Лана подобрала снимок, подула на него и засунула между стеклами серванта, сдвинув бумажную иконку.

– Чаю будешь? – спросила она, встав на пороге комнаты. – Или, может…

Вельцев опять прилег.

– Ты без меня пока там. Свет выключи. Мне надо… немного…

– …перекантоваться, – договорила Лана, хлопнула по выключателю ладошкой и закрылась в кухне.

Закурив, Вельцев снова растянулся на ковре. Сигарету он держал в откинутой руке на весу, чтобы пепел падал на пол, другой вхолостую ворочал кремнем зажигалки. Из кухни вскоре послышался приглушенный смешливый голос – Лана говорила по телефону. Вельцев попробовал вспомнить неумело накрашенное лицо девушки, однако вместо лица ему почему-то вспомнилась коленка.

* * *

Пару лет назад он набрел в интернете на статью, в которой доказывалось, что расположенность мужчины к убийству и к женщине имеет источником один и тот же невроз – какой именно, Вельцев не понял, хотя прочел статью дважды. Ученому автору он был признателен не за его темные разглагольствования, а за то, что связь между склонностью к убийству и влечением к женщине получала, можно сказать, официальное признание. После своего первого заказа, промаявшись сутки без сна, он исповедовался в Рождественском монастыре. Для душевного спасения это не возымело последствий, зато материальных результатов было хоть отбавляй. По дороге из монастыря он перевернулся на машине, заснув за рулем. Его первой женой стала студентка мединститута, которая в тот день вышла на первую стажировку в Склифе. Тогда, не столько в травматологии, сколько в общежитии, она возвратила его к жизни. Наутро он будто проснулся в новом мире, а еще неделю погодя – с легким сердцем и даже, что ли, с чувством бескорыстного благодеяния – застрелил досаждавшего ей тульского ухажера-пропойцу. С Оксаной они прожили душа в душу два с половиной года, и то, что Вельцев приносил домой под видом получки инспектора по кадрам в ЧОПе, он безо всякой задней мысли называл их совместным доходом. Секс (не со всякой женщиной, конечно, а с той, которую считал своей) для него был средством отпущения грехов почище исповеди. Будучи со своей женщиной, он возобновлялся телом и совестью, каждое такое объятье виделось ему рождением новой, прекрасной жизни – сто крат лучше его собственной и тысячу крат лучше тех, которые он отнимал. Он верил, что переродится в детях, совершенно искупится ими, пока Оксану не стал беспокоить телефонными звонками Господь Бог. Звонил Бог всегда в отсутствие Вельцева, говорил много, на вопросы не отвечал и, прежде чем отключиться, начинал тяжело хрипеть в трубку. «Ужас, – признавалась жена. – Слышу хорошо, а не разобрать ничего». За полгода, миновавших между первым звонком и памятной ночью, когда Господь решил заговорить устами Оксаны и ее с судорожными припадками отвезли в 4-е отделение Канатчиковой дачи, она смогла вполне усвоить только два божественных откровения: «Все будет джага-джага» и «Мальчики кровавые в глазах». Второй брак, супружество Вельцева с Дашей, которая не любила его, вышел, как ни странно, более продолжительным, длился без малого четыре года, но распался в одночасье, разлетелся кровавыми брызгами вчера под утро, когда по анонимному видеозвонку Вельцев расстрелял предательницу, ее любовника (и своего «работодателя») Митяя, обоих митяевских горилл, Репу и Джека, и расположившуюся позади их стола случайную парочку за ширмой. Недоброе он почуял еще осенью, вернувшись из командировки в Питер. Даша, прежде своенравная, вспыльчивая, вдруг смягчилась, стала покладистой и обходительной. Перемену в ее поведении можно было бы счесть добрым знаком, если бы одновременно это не был признак измены, уничтожившей то единственное, что привязывало Вельцева к жене – всеобновляющее и всепрощающее свойство их близости. Удивительно, но до вчерашней катастрофы вину за то, что перестал воспринимать Дашу своей женщиной, он возлагал не на нее, а на себя, и даже малодушно помышлял о разводе. Вторые сутки, шедшие после бойни в клубе, он не мог избавиться от чувства, будто стал дышать каким-то новым, пустым воздухом, который рвал его изнутри, точно выброшенную на берег глубоководную рыбину…

* * *

– Не прячься, тебя видно, – сказал он и потушил окурок на подоконнике. – Выходи.

Дверь кухни, до сих пор приоткрытая настолько, чтобы можно было подглядывать в щель, распахнулась, и Лана подошла к нему. Тюбетейки на ней уже не было, дурацкий грим оказался смыт без следа, в тени между болтавшимися бортами развязанного халата показывался голый живот. Пропустив руку под халат, Вельцев почувствовал в ладони теплую, пошедшую мурашками кожу. Лана подалась к нему.

– Я тебя обманула, – сказала она.

– Обманула?

– Я… ну, в общем, не делала пластику.

– И что?

Ее живот напрягся.

– Ты не будешь смеяться?

Вельцев задумчиво прокашлянул.

– Постой… Ты, то есть, хочешь сказать, все-таки – девственница?

Лана накрыла его руку своей ладонью.

– А ты хочешь проверить?

Он не отзывался, но и не забирал руку. Лана, замерев, пристально смотрела на него, будто дожидаясь, когда он моргнет. Вельцев выдержал взгляд, но, стоило девушке дотронуться до его гульфика, перехватил ее запястье. Рука Ланы была такой тонкой, что он решил, что сделал ей больно, однако она не думала ни обижаться, ни останавливаться. Так, одной рукой, она распустила ему ширинку, сдернула брюки на бедра, скатала трусы, взяла член и завороженно разглядывала его. Минуту, а то и больше, они не двигались, застыли немой сценой – Лана изучала и ощупывала его прибывавшее в размерах достоинство, а Вельцев, не соображая, продолжал держать ее за руку. Потом она забралась на кровать, встала на колени так, что поджала его бедра с боков. Движения ее пальцев, до тех пор осторожные, даже пугливые, становились резкими. Увлекшись, она забавлялась чувствительной плотью, точно игрушкой, и не заметила даже, как прошлась по головке ногтем. Вельцев, ахнув от боли, крепко сдавил ее маленькую грудь. «Теперь ты…» – сказала она и отпустила его. Сжав одной рукой саднящее место, другой рукой Вельцев поласкал Лану – лишь бы отвлечь ее. «Не так», – выдохнула она с досадой, соскочила к серванту и стала копаться в нем. Воспользовавшись передышкой, Вельцев убрал пистолет из кобуры в карман пальто и выпростался из тяжелых рукавов. Лана вернулась с баночкой душистой цветочной мази и снова взгромоздилась на него. С хозяйским радушием, щедро, как бутерброд, она смазала член, завела его себе между ног и взглянула на Вельцева. Помешкав, он надавил. Лана, поведя плечами, выскользнула из халата и отбросила его. Видя, что ей больно и страшно, Вельцев продолжал давить – но уже не подаваясь к ней, а наоборот, прижимая ее за бедра к себе – чутко, медленно и с таким чувством, что вот-вот должно произойти что-то ужасное. Но ничего ужасного не произошло. Лана аккуратно приподнялась, еще аккуратней присела, поворочала тазом, не то собираясь с духом, не то свыкаясь с болью, после чего возобновила осторожные вертикальные движенья. Трижды, с каким-то конвульсивным содроганием, она замирала, Вельцев думал, что тем все и кончится, но каждый раз Лана принималась двигаться снова. Наконец она уперлась обеими руками в Вельцева, сгребла пальцами кожу на его груди заодно с пуловером и, точно наверстывая упущенное, досаждая своим страхам, задвигалась – поначалу редко, но ускоряясь с каждым ударом – так сильно и размашисто, что в серванте зазвенело стекло и от ковра пахнуло пылью. Придерживая ее за талию, Вельцев тупо смотрел на коротко ходящую грудь, липнущие к ключице хвосты косичек и раскрасневшееся лицо. Подвешенный к люстре человечек поворачивался над ее головой. Задыхаясь, она то хватала Вельцева за плечи, то словно пыталась избавиться от него, уползти куда-то. К каждому ее выдоху, совпадавшему с хлюпающим ударом ему в пах, уже примешивался стон, она срывалась в рыдания, и сам Вельцев вскоре почувствовал, что начинает задыхаться, что к животу от коленей как будто восходит знобящее пекло. Под ковром пела и трещала кроватная пружина, и этот металлический клекот отчего-то навеял ему мысль об угодившей под пули парочке в клубе. «Черт, черт, черт…» – приговаривал он в такт скачка́м Ланы и, сколько мог, пробовал двигаться сам. Они разрешились почти одновременно – Вельцев с негромким стоном, сдавив что есть силы ее бедра, Лана – и вовсе бесшумно, мелко сотрясшись и рухнув на него ничком.

Немного отдышавшись, он поцеловал ее в висок, переложил ближе к изголовью, подхватил пальто и заперся в ванной.

Натертый пах был запачкан кровью и притом источал ошеломляющий аромат цветущей клумбы. Зеркало, стоило Вельцеву податься к нему, затуманилось. Он ткнулся в мутное стекло лбом. Где-то за стеной, отдавая в пол, тарахтела водопроводная труба. В стаканчике на подзеркальной полке стояла детская зубная щетка. Вельцев взглянул на часы, однако перестал их видеть еще прежде, чем сообразил, который был час: циферблат, как и раскрытый бумажник давеча, поманил его напоминанием о чем-то важном и забытом. Он с нажимом провел себя по макушке, посмотрел вверх и по сторонам, но ничего не вспомнил. Думая, что еще можно найти подсказку, он порылся в карманах пальто, взял пистолет, сбросил в руку магазин и вставил его обратно в рукоять. Что после вчерашнего оставалось всего три патрона, он знал и так. «Пах-пах», – сказал он своему проявившемуся отражению, пристроил «беретту» на змеевике так, чтобы до нее можно было быстро дотянуться из ванны, разделся и полез под душ.

«А может, Лана?» – осенило его, когда он намыливался в паху.

Встав, он опять взглянул в потолок, пожал плечами и продолжил намыливаться. Была ли Лана его женщиной, он, конечно, не мог сказать. Как и то, была ли она девственницей. Зато, едва только смыв ее кровь, он понял то, чего не мог выразить раньше: в своих амурных предпочтениях он руководился не столько очевидными плюсами юности партнерш – которые, если не годились ему в дочери, все равно были намного младше его, – сколько тем, что молодость его женщин давала ему, бездетному по долгу «службы», иллюзию полноценной семьи. Его женщины были и детьми его. Не смея обзаводиться потомством на деле, он обзаводился им в воображении, придавая телесной близости свойства как зачатия, так и рождения. Своя женщина была для него чем-то вроде усовершенствованной Евы – не просто обитательницей, но охранительницей рая, державшей в одной руке запретный плод, а в другой – за горло – змея-искусителя…

* * *

Он убрал голову из-под душевой струи и прислушался. Из-за стен доносилось громыханье, то затихавшее, то нараставшее. Шум этот он слышал уже некоторое время и не придавал ему значения, думая, что всё тарахтит труба, но, выключив сейчас воду, понял, что грохот доносится из квартиры, и это не шум водопровода, а шум драки – глухие удары и шарканье сдабривались жалобными криками Ланы и придыхающим от ярости мужским голосом.

Пока он вытирался и натягивал одежду, смысл происходящего более или менее стал доходить до него. Мужчина, говоривший с азиатским акцентом, требовал от Ланы правды о Шарафе – надо полагать, об улыбчивом типе с фотографии – и о долге в триста тысяч. «Если его не найдут, он – кирайний! – хриплым фальцетом орал он. – Туруп! Понимаешь, дура? Туруп!.. А этот, в ванне – если он знает? А? Спроси тогда». «Придурок! – отвечала, всхлипывая, Лана. – Это постоялец, я же говорила…»

Одевшись, Вельцев пристегнул к «беретте» глушитель, дослал патрон в патронник, аккуратно, придерживая пальцем, спустил курок, сунул пистолет в кобуру и с громким ударом двери вышел из ванной.

Лана, кутаясь в халат, сидела на кровати и зажимала в щепоти разбитый нос. Кровью у нее было испачкано не только лицо, но пальцы и шея. На щеке горел след затрещины. Против нее, уперев руки в бока и расставив ноги, стоял ее обидчик – рослый узбек в обсыпанной талым снегом дубленке и калмыцком малахае с наушниками. Рот незваного гостя, наискось от носа до подбородка, пересекал небольшой шрам, из кулака свешивались четки, а из-за отороченного мехом голенища правого сапога торчал краешек резной рукояти ножа – что это убойное, испытанное орудие, Вельцев понял даже не по тому, как выдавалось над ним голенище, а по тому, как горели глаза узбека.

– Ты кто? – выдохнул узбек, медленно, как для броска, поворачиваясь к нему.

Вельцев посмотрел на замершую Лану.

– Сходи умойся, пожалуйста, – сказал он ей.

Она молча встала и, обдав его запахом цветочного крема, прошла в ванную. В двери щелкнул шпингалет. Вельцев достал из серванта вложенную между стеклами фотографию и протянул ее узбеку:

– Я тут из-за него тоже.

– Что? – Узбек взял карточку и непонимающе, как в пустую бумажку, вытаращился на нее. – Из-за чего?

– Я знаю, где деньги, – пояснил Вельцев. – Ты же за деньгами пришел?

– Долг. За деньгами. Да.

– Я тоже. Идем.

Узбек бросил фотографию ему под ноги.

– Куда?

Попятившись, Вельцев выглянул в прихожую – в замке торчал ключ с обмотанной изолентой ручкой.

– За деньгами, говорю. Тут недалеко…

Вокруг подъезда простиралась призрачная, подкрашенная светом окон целина. Валил густой снег. Деревья, машины, гаражи – всё, за исключением перегородившего подъездную аллею «лендкрузера», заросло белым. Свежая снежная гуща трещала под ногами. Вельцев закурил, оглянулся на ходу и кивнул топтавшемуся в тамбуре узбеку.

Пройдя ущельем между заборами кладбища и бизнес-центра, они спустились к Яузе. Неширокое, метров десяти, русло казалось еще у́же из-за намерзшего по берегам льда. Вельцев потрогал носком ботинка неспелую корку и, будто искал что-то, сделал несколько шагов вверх и вниз по течению. Узбек молча светил ему карманным фонарем.

– Тут, – сказал наконец Вельцев и ткнул наугад пальцем в черную воду. – Только надо чем-то поддеть.

Узбек тоже подступил к воде и настороженно всматривался в нее. Фонарик он держал в левой руке, из сложенной пригоршней правой пятерни высовывался конец рукояти ножа.

– Надо чем-то поддеть, – повторил Вельцев, отошел к прибрежным зарослям и, вытянув из кобуры пистолет, огляделся.

Неподалеку на реке, за излукой, слышалось многоголосое утиное кряканье.

Во дворах на том берегу стрекотали и лопались фейерверки.

В снежистом воздухе выстрел лязгнул негромко, словно увяз. Пуля попала узбеку в основание назатыльника, выбив из шапки облачко не то пара, не то пыли. Узбек молча выронил фонарик, рухнул на колени и упал лицом в воду. Вельцев, наклонившись, пошарил в его карманах, выудил брелок с автомобильным ключом и в несколько присестов, ногами, затолкал грузное тело подальше в полынью, где течение вскоре должно было подхватить его. Наушники еще дымившегося малахая расплылись в воде. В крохотном зареве от лежавшего на дне фонарика плясала раздвоенная облачная лента крови.

Снегопад разошелся настолько, что на обратной дороге он не нашел своих следов. Зато на водительской двери стоявшего среди дороги джипа появился след от руки: «Мудак». Вельцев наскоро обыскал пропахший анашой и овчиной салон, отогнал машину к въезду на кладбище и бросил на обочине против ворот. По пути дважды звонила автомобильная сотка, и оба раза он едва сдерживал себя, чтобы не ответить какой-нибудь погребальной остротой.

Когда Лана узнала, что произошло, она обхватила руками голову, села с ногами в кресло и сказала:

– Всё.

– Что? – не понял Вельцев

– Я тоже труп.

– Почему?

– Он по телефону договаривался со своими… ну – с кодлой своей встретиться тут, у подъезда.

– Договаривался – на когда?

Лана посмотрела на часы с кукушкой.

– На полдвенадцатого. То есть, через час уже. Послушай, ты ведь мог спросить, в чем дело? Перед тем, как…

– У тебя есть триста тысяч? – оборвал ее Вельцев.

– Откуда? – вскинула брови Лана. – Пятьсот рублей вон, до среды.

– А этот, Шарфик твой – знаешь, где он?

– Я тебе сказала, где.

Вельцев поддернул рукав на запястье с часами.

– Тогда успокойся.

– В смысле?

– К тебе приходили не за деньгами.

Лана опустила руки.

– А зачем?

– За тобой.

– Зачем?

– Это был мясник. Не понимаешь?

– Мясник?

– Тебе есть, куда поехать?

– Нет.

– На первое время я могу устроить в гостиницу.

– Не получится.

– Почему?

– Я без паспорта.

– Почему?

– У бабы Агафьи он.

– И что?

– Не отдаст она.

Вельцев вытер мокрое от талого снега лицо.

– Я не могу оставаться тут долго.

Лана шмыгнула распухшим носом.

– А я тебя и не держу.

Он с усмешкой, оценивающе присмотрелся к ней.

– Звезда героя тебе за это не светит.

Обхватив колени, Лана слепо смотрела перед собой и перебирала пальцами составленных ног.

– И ладно. У нас тут героев со звездами – целое кладбище вон.

Вельцев вытащил из пистолета в кобуре магазин, поднес его, как градусник, пустыми окнами шкалы к глазам и затолкал обратно.

– В последний раз спрашиваю: пойдешь со мной?

Она не ответила и, казалось, вовсе перестала слышать его. Вельцев взял с полки в прихожей свою мокрую шапку, положил вместо нее деньги и толкнул кулаком дверь.

Снегопад несколько утих, однако поднималась метель. Если во дворах ветер трепал лишь верхушки деревьев, то, стоило Вельцеву выйти на открытое место, как у него перехватило дух. Он возвращался к метро, в сторону Менжинского, тем же маршрутом, что шел сюда и час, и десять минут назад – обочиной проезда между рекой и кладбищем.

«Упертая дура», – думал он, щурясь под секущим снегом. Злился при этом он не так на Лану, как на себя, вообразившего о ней бог знает что. Ждать, пока заявятся подельщики узбека, было верным самоубийством, а где сейчас разжиться патронами, он не представлял: доступ к домашнему арсеналу он вчера перекрыл себе сам, выходить на прежних поставщиков было и глупо, и хлопотно. Оставался еще, правда, другой митяевский стрелок, Кирила-Калмык, которого он как-то отбил от банды скинхедов и был для него чуть не вторым отцом. Но, во-первых, после вчерашнего, когда Кирила остался не у дел, могли измениться и его дружеские чувства, во-вторых, связаться сейчас с ним было невозможно оттого что сим-карту из своего телефона Вельцев разломал и выбросил вчера по выходе из клуба, а звонок из квартиры Ланы мог быть отслежен.

Сделав несколько неуверенных шагов, он встал и обмахнул снег с ресниц – мысль о телефоне в «лендкрузере» узбека поспела за мгновение до того, как он увидел джип перед собой воочию, в том самом месте, где бросил его.