Текст книги "Альтернативный солдат"

– Парадокс общественного сознания состоит в том, что для проведения демократических реформ необходима государственная воля, выраженная авторитарными методами. Только диктатор способен менять государство и общество в целом за короткий отрезок времени. Эволюционный способ развития демократии несет в себе опасность незавершенности реформ в силу инерционности мышления как отдельного индивидуума, так и общества в целом.

В палате воцаряется тишина. Слышно, как за окном тарахтит интернатовский уазик-буханка – «водила» очередной раз что-то там латает в двигателе.

– Что вы имеете в виду, Станислав? – удивленно спрашивает Поцелуев.

– Да пох… ю всем, вот что! – буркнул Таранов.

– В известном смысле – да, – согласился Стас. – Мы все консерваторы от природы, новое нас пугает и тревожит, мы ленивы, а реформирование изначально предполагает труд по изменению прежде всего мировоззрения людей, а это самое сложное. А главное… э-э… поднимите ноги и уберите шлепанцы, мне пол надо помыть.

Онемевшие от неожиданного пассажа старики оживились, даже всегда молчаливый и отрешенный Иван Благой улыбнулся и с интересом взглянул на молодого человека.

– Да-да, вы совершенно правы, юноша! – закивал Поцелуев. – Не строй церковь, пристрой сироту… Каждый должен честно трудиться на своем месте!

– Но не забывать следить, как работают другие! Иначе найдутся мерзавцы, желающие погреть руки у чужого костра, – сварливо сказал Давило.

– Ваш спор неразумен. Юноша прав – люди погрязли в грехе и твердая рука властителя бывает необходима, – миролюбиво произнес Благой.

– Вот видишь, Поцелуев, даже Божий человек со мной согласен! – радостно возопил Давило, а Таранов поддержал:

– Господь Содом с Гоморрой спалил, когда с гомосекством перебрали, – и неумело перекрестился.

Неожиданно дверь распахивается, в палату входит Клыкова. Разговоры мгновенно стихают, старики замирают, словно суслики возле норок, наступает тишина. Взгляд завхоза строг, рыжие волосы собраны в кулак на затылке, узкие губы сжаты в линию.

– Станислав, соберите постельное белье в палате. Потом зайдите в пятую, там лежит парали… обездвиженный пациент, поможете санитарке переодеть и сменить постель. Все ясно?

– Сейчас сделаю, – бодро отвечает Стас.

– А вы, – обращается она к старикам, – идите в комнату релаксации, по телевизору будут показывать обращение президента к федеральному собранию. Это важно! – повысила она голос.

Клыкова уходит, в неподвижном воздухе палаты остается запах настоящей «Черной магии» – где она ее раздобыла? – который безуспешно борется с «духаном» нестиранных носков, подмышек и кишечных газов. Спорщики спешно напяливают шлепанцы, раздаются шаркающие шаги, пациенты торопливо, словно испуганные гуси, идут к ящику. О свободе и демократии никто не заикается. Когда компания стариков вернулась в палату, Стас заканчивал уборку. Полы блестят непривычной чистотой, пыль и грязь с подоконников исчезла, кровати аккуратно заправлены чистым бельем.

– Кр-расота, как в гвардейском полку! – выразил чувства Таранов.

Сложенные лодочкой пальцы правой руки коснулись коротко стриженой головы, словно бывший офицер отдал воинскую честь.

– Да уж… образцово показательная палата, – желчно согласился Давило.

Мясистое лицо скривилось, щеки покраснели, будто обложка партбилета.

– Ладно вам острить, господа. Парень старался изо всех сил. Ведь раньше так чисто у нас никогда не было! – укорил товарищей Поцелуев.

Бывший актер элегантным жестом поправил зачесанные к затылку волосы, левая бровь приподнялась.

– Воздастся за бескорыстный труд сторицей, – улыбнулся Благой.

Прядь волос упала на лицо, скрывая длинный, с горбинкой, нос, впалые щеки окрасил румянец. И только пятый член компании, Николай Кувалдин, промолчал. Голубые глаза безмятежно смотрят на маленький мирок палаты, белые, как у альбиноса, ресницы, подергиваются, светлые волосы смочены водой и приглажены. Из всех Кувалдин самый молчаливый. Стас только единожды слышал его голос и подозревал, что он вовсе не умеет говорить.

– Форточку закрыть? – спросил Стас.

– Нет, пусть будет! Вонища тут … – проворчал Давило.

– Как скажите… Понравилось обращение?

– Чего? А-а, этого… так … – скривился Давило и развел руками.

– Нашел, кого спрашивать, – усмехнулся Таранов, – да ему ничего и никто не нравится!

– А что он такого сказал особенного, твой президент? – взвился Давило. – Одно словоблудие, как всегда – усилить, увеличить, добавить… кому, нам с тобой? Ты видел, какие морды в зале сидели? Вот им и увеличат, и добавят и даром раздадут.

– Можно подумать, что при твоей любимой советской власти было не так? – с сарказмом спросил Таранов.

– Нет, не так! Если руководитель лишался партийного билета, он слетал с должности, терял все и превращался в полное ничтожество. А сейчас? Губернатор проворовался, политсовет правящей партии лишает его членства и что? А ничего, как был губернатором, так и остался! Дальше доит или это, как его… капусту рубит.

– Отстреливать надо, по прейскуранту, пачками! – кровожадно произнес Таранов. – А еще в лагеря, каналы рыть и дороги в Сибири строить. Тут я с тобой полностью согласен, Семен.

– Да было все это – лагеря, расстрелы … – отмахнулся Поцелуев. – Все равно воровали.

– Но не так же, как сейчас! И потом, другого способа заставить… ну, если не быть честным, то хотя бы бояться нарушать законы не существует. Вот моя дочь живет у немцев. Вы думаете, почему немчура такая честная? От рождения? Хрен, штрафов боятся! У нас за безбилетный проезд в автобусе сотню сдерут и отпустят, а у них двести евро и постановка на учет в полиции. Это означает, что с работы в приличной фирме вас немедленно уволят и больше никуда не возьмут. Ну, сортиры мыть вместе с турками и русскими разве что. А не дай Бог, вякнешь контролеру что ни будь против – вообще капец тебе придет, на принудительные работы отправят или в камеру на пару лет, вот как!

– Мне кажется, что это выдумки, – задумчиво говорит Поцелуев. – Насилие в любом виде не есть решение проблемы. В человеке надо высвободить духовные силы и тогда он сам устремится к возвышенному и честному.

Круглое лицо бывшего военного так перекосилось, будто коснулся языком клемм аккумулятора.

– Ну-у, Пацалуев… ты еще пукни про то, что красота спасет мир. Что ты херню порешь? На землю опустись, на землю! … со своих розовых облаков.

– Не смей со мной так разговаривать, солдафон! – срывается на фальцет голос бывшего артиста. Лицо Поцелуева бледнеет, на верхней губе появляются капельки пота, подбородок дрожит

Стас понял, что пора вмешаться в разговор, иначе старички разойдутся не на шутку.

– Эй спорщики, друг другу глотки не грызите! В словесной дуэли находят истину, а не способы умерщвлять оппонента.

– Истина многолика, вдобавок люди понимают ее по-своему. Юноша прав, не убивайте себя и ближнего по-пустому, – неожиданно отозвался Благой. – Озаботьтесь душой своей, мир живет без вас.

Спор стихает. Стас окинул взглядом стариков. Видно, что каждый остался при своем мнении, нисколько не убежденный доводами оппонента и только Николай Кувалдин по-прежнему равнодушен к происходящему – глаза устремлены в светлый прямоугольник окна, взгляд грустен, на лице полная отрешенность. Кажется, будто это он, Кувалдин, думает о душе и Боге, хотя Стас точно знал – Николай всю жизнь проработал на заводе и вроде даже не крещен.

– Я где-то читал или слышал, уже не помню… один умный человек сказал: к свободе ведет диктатура. Сытое общество не хочет перемен. Никаких. Людям нравится, когда всего в достатке. Поступаться собственным добром – будь то деньги, вещи, положение в обществе или пустое времяпровождение ради всеобщего блага – а что это такое? – никто не желает. Жизнь конечна и каждый стремится прожить отпущенный срок, получая максимальное количество удовольствий.

– Это существование скотов! – эмоционально восклицает Поцелуев. – О, простите, Станислав, я вас перебил.

– Ничего. Вы правы, это – функционирование живых организмов, человеческое понятие о жизни другое, но… все ли люди? Вернее, настоящие люди? Мне кажется, что первые коммунисты – те, что совершали революцию, были действительно честными людьми, они искренне верили и хотели сделать жизнь всех людей лучше. Конечно, в неразберихе к ним примкнули негодяи и преступники, но в целом первые коммунисты были людьми.

– И половину России залили кровью, – тихо произнес Благой.

– Неудивительно. Это наша национальная особенность, все доводить до крайности, – пробурчал в ответ Таранов.

– Странно, что ты не обвинил во всем большевиков. Мол, белогвардейцы все с крылышками, а у коммуняк с клыков кровь капает, – вмешался в разговор Давило.

– Да не заводитесь вы опять, – попросил Стас. – Ведь все в прошлом.

– Это верно, все в прошлом, – внезапно заговорил Кувалдин. – А в настоящем вот эта палата с решеткой на окне. Только и остается, что видеть мир в клеточку. Ты хоть знаешь, почему на всех окнах решетки? – спросил он.

Николай обычно помалкивал, предпочитая не встревать в разговоры других. Хриплый – наверно, от долгого молчания – голос буквально ошарашил Стаса. Обитатели палаты смотрели на Кувалдина так, словно только что узнали о его существовании.

– Ну, чтоб воры … – неуверенно произнес Стас.

– А че тут грабить-то? Ворам в доме престарелых делать нечего. Вот разве что лексус директора угнать. Хорошая машина, не то, что наши жигули. Поэтому Валерьян с травматической пукалкой не расстается, в «бардачке» держит. А решетки на окнах, потому что старичье вниз, на асфальт сигают. Вы чего молчите? Забыли разве, сколько человек убилось за год?

Кувалдин говорит негромко, спокойно, как о приятных воспоминаниях. Ну, вроде – как я провел лето в деревне.

– Побольше десяти будет, – сказал Благой и троекратно перекрестился.

– Вот. А от чего так? Кормят – ну, сойдет – одеты, обуты, батареи теплые. Нянечки… ну, так себе, как и везде. У тебя родители есть? – вдруг спрашивает Кувалдин.

– Мама, отец ушел давно, я его не помню, – ответил Стас. – А что?

– А они вот из семей не уходили. Всю жизнь работали, чтоб детей в люди вывести. Я на заводе пятнадцать с лишним лет на вредном производстве, чтоб квартиру дали. Ну, по-всякому, конечно, бывало с женой… Но ведь вернулся! Мы все, – кивнул он на притихших стариков, – кто служил, кто работал. Не отлынивали. Теперь вот здесь…

Голос Кувалдина, и без того негромкий, стал еще тише, голубые глаза заблестели, подбородок задрожал. Стас оглянулся. Иван Благой преувеличенно внимательно рассматривает потолок, как будто там можно найти ответы на все вопросы. Таранов отвернулся к окну, пальцы теребят край пижамы, словно ищут спрятанный на черный день червонец. Лицо Семена Давило затвердело, как на памятнике первым строителям коммунизма, кожа на скулах натянулась и побелела. Степан Поцелуев сгорбился, будто старая ворона, под глазами обозначились темные круги, стали заметнее морщины.

– Так у вас… есть семьи? – спросил Стас. – Невероятно… а-а, бедные, негде жить! Или… нет?

Старики молчали. Стас почувствовал, как лицо заливает жар, где-то в середине живота возник горячий ком, мешает дышать и давит на грудь. Взгляд скользит по лицам, которые вдруг стали неуловимо похожи друг на друга, словно в этой палате живут братья и Стас понимает – он лишний здесь со своими заумными рассуждениями о реформах, прогрессе и жизни. Что он понимает в ней, этой самой жизни?

Глава 3

Поздний вечер, интернат засыпает. В коридорах зажигается ночное освещение, дежурные санитарки занимаются своим любимым делом – вяжут шарфики или читают любовные романы – выдуманная страсть куда как интереснее реальной. Стасу надоело сидеть в каморке сторожа. Поднялся на второй этаж. Санитарка строго взглянула поверх очков, брови вопросительно поднялись.

– Телик посмотрю, – ответил Стас на немой вопрос.

– Только тихо, – предупредила санитарка. – Старики услышат, сбегутся и потом не выгонишь.

Смотреть идиотское шоу от комедийного клуба не хотелось. Стас и раньше удивлялся, что за юмор такой пополам с матом и вульгарщиной, потом догадался – это и есть так называемая «пролетарская культура», развлечение для биомассы. По другим каналам тоже показывали всякую чушь с проститутками, политиками и бандитами. Дома Стас смотрел научно-познавательные каналы – мама купила для единственного сына спутниковую антенну и ресивер – или не вылезал из интернета. Там тоже дряни хватает, но есть из чего выбирать, а рекламу порносайтов легко заблокировать соответствующей программой, было бы желание. Привычка к свободе выбора появляется быстро, а вот избавиться от нее так же трудно, как приручить дикого зверя. Стас быстро переключает каналы, тихо злясь, что выбирать не из чего. В конце концов останавливается на какой-то рекламе прокладок, только вырубает звук. Гигиенические затычки или политики, не все ли равно? Устраивается поудобнее на жестком стуле, еще раз смотрит на экран. Интересно, когда в стране появится цифровое телевидение и сотни разнообразных каналов, отечественная теледурь быстро сдохнет? Весь этот поток псевдоискусства, информационной халтуры и бредовых фильмов делают племянницы продюсеров, сынки высокопоставленных чиновников и прочие туповатые родственники сильных мира сего. Делают, потому что нет конкурентов, а невежественное большинство жрет и не давится. Так и говорят, не стесняясь – пипл хавает! Рекламный ролик исчезает, появляется унылый пейзаж Богом забытой деревни. Картинка меняется, на экране красуется огромное пепелище. Кирпичный фундамент, словно беззубая челюсть, выделяется среди черных головешек. Печная труба торчит неприличным жестом, вызывающе и нагло. Рядом с обгорелыми развалинами коричневая россыпь песка и глины, как будто сумасшедший вскопал пустырь. Посередине сколоченная из досок крышка погреба. Стас хотел было переключить, ну что интересного в историях о бомжах или религиозных фанатиках, которых нужда либо помутнение разума заставили жить в земле? Палец небрежно вдавливает кнопку переключения каналов, но по ошибке вместо перемены картинки включается звук. Голос за кадром сообщает, что уже три года, как сгорел дом и хозяин живет теперь в землянке. Жилье находится на глубине десяти метров, поэтому там всегда тепло, даже в самую лютую зиму. А еще журналистка добавил, что обитатель подземелья ветеран войны, ему за восемьдесят, есть дети и родственники, но за помощью ни к ним, ни к государству он не обращался. В следующем кадре появляется соседний дом, на пороге стоит мужчина, на лице странное выражение… смесь зависти, страха и уважения.

– Он до сих пор на войне, – кивает мужчина жилище ветерана. – Помощи не просит ни у кого.

– В военкомат обращался? В совет ветеранов, в местную администрацию, наконец? – удивленно спрашивает журналистка.

– Насколько я знаю, нет, – отвечает мужчина. – Считает ниже своего достоинства.

Крышка погреба поднимается, словно распахивается люк тяжелого танка, наверх легко поднимается человек. Голый торс переплетен жгутами мускулов, плоский живот поделен на ровные квадратики – черная зависть культуриста! – грудь укрыта буграми мышц. Длинные волосы зачесаны назад, на голове красуется повязка а ля Рэмбо, седая борода и усы аккуратно подстрижены. Солдатские камуфляжные штаны заправлены в короткие сапоги. Мужчина подходит ближе, камера показывает крупный план. Видно, как натянута кожа на скулах. Лицо, как гранитная скала, покрыто глубокими морщинами. Журналистка спрашивает что-то глупое, типа – как вы тут живете… Трудно, дура, неужели не видишь?

– Хорошо живу, – спокойно отвечает ветеран. – Там, внизу, всегда тихо, не мешает верхняя суета. Наверх поднимаюсь только гимнастикой заниматься, в магазин за продуктами раз в неделю хожу.

– А вы получаете помощь? – спрашивает журналистка.

Лицо ветерана дергается, словно от оскорбления. Не сказав ни слова в ответ, жестом предлагает спуститься в дом. Оператор крупным планом показывает лестницу, уходящую в темную глубину. В следующем кадре жилое помещение. Прожектор видеокамеры освещает самодельный стол, табурет и лежанку. Вместо матраса кипа сена, сверху постелен грубый холст. Рядом, на покосившейся тумбочке, горит настольная лампа, на кирпичах возле стены чернеет электросчетчик. На столе посуда, стопкой сложено несколько пачек маргарина, буханка ржаного хлеба завернута в целлофан. Вот и все нехитрое имущество. « У кошки больше, – невольно подумал Стас. – Разве можно так жить»? Он вспомнил свою квартиру, комнату, в которой стоит телевизор в полстены, компьютер, сканер, принтер, ресивер и акустические колонки, стол, шкаф и софа… Сколько всего! И ведь надо, без барахла не обойтись. В столе хранятся баночки с биологическими добавками, упаковки таблеток. Коробки с туалетной водой собирают пыль на книжной полке. А одежды сколько! Летняя, зимняя, демисезонная, коллекция прошлого года, позапрошлого – надо бы выбросить! – купить новое… ШИЗОФРЕНИЯ! Журналистка задавала какие-то вопросы, ветеран односложно отвечал. Было видно, что ему неловко разговаривать с человеком, у которого высшее образование сочетается с детской наивностью. Ветеран не сердился. Понимал, что эта журналисточка всего лишь дитя своего времени. Ну не понимает она, как можно жить без горячей воды в кране, без холодильника и посудомоечной машины. Для нее отсутствие губной помады и туши для ресниц катастрофа, сопоставимая с падением Тунгусского метеорита. И работать, то есть молоть языком в камеру меньше чем за несколько тысяч евро, не станет. Глянцевые журналы часто размещают на страницах пространные повествования о трудной жизни певунов и певуний, артистов и шоуменов. Эти истории придумывают они сами или наемные имиджмейкеры. И оплачивают они эти публикации из своего кармана, потому что ни один главный редактор гламурного журнала печатать «это» по своей воле не станет. Он же умный, потому и главный. Биомасса считает, что быть на виду у всех, лицедействовать и лицемерить на потеху толпы самое главное занятие в жизни. Именно поэтому так много желающих покривляться на телеэкране. Конкурсы типа – мы ищем таланты или поймай удачу за х… й. чрезвычайно популярны. Увы, второй Чарли Чаплин пока не появился. Это не значит, что клоунадой заниматься не надо. Массы трудящихся – а также тех, кто не очень перетруждается – с удовольствием поглощают «культурку», искренне считая такое времяпровождение лучшим отдыхом для ума (!) и тела. Так что клоуны нужны, просто необходимы, иначе скучающая биомасса начнет думать и – не дай Бог! – превратится в народ. Тогда властям придется ой как туго, потому что чиновничьей мрази надо будет работать, а она, дрянь эта, трудиться не желает. И очередному вождю, что уселся в кресло главы государства в результате «честных и открытых» выборов, тоже придется работать, а не «руко – водить» перед телекамерой. Вы представляете весь этот ужас? Лишат привилегий, мигалок, охраны и так называемых «государственных дач», которые без лишнего шума приватизируются уже через полгода. А гос. обеспечение, как же без него? Подумать только, я сижу год в кресле министра или депутата Думы, мне положена пожизненная маршальская пенсия, загородный дом и квартира в столице, охрана – ведь я носитель государственных секретов! – и вот МЕНЯ этого лишат! И не важно, какой из меня министр. И не важно, появлялся ли я хоть раз на заседаниях Думы. МНЕ ПОЛОЖЕНО ПО ЗАКОНУ, КОТОРЫЙ Я ПРИНЯЛ, А ВЫ РАБОТАЙТЕ И ГОЛОСУЙТЕ НА ВЫБОРАХ ЗА МЕНЯ!

Белый лимузин директора интерната появляется во дворе, словно айсберг в мутных водах Амазонки. Тугие колеса мягко шуршат мокрыми листьями, серая грязь покорно расступается, дождевые капли торопливо убегают с лобового стекла, словно устыдившись своей провинциальной бесцеремонности. Лексус замирает у крыльца, мотор дышит теплом, из уютного салона доносится что-то классическое, в аранжировке Поля Мориа. Щелкает замок, Валериан Николаевич неспешно покидает место водителя, дверь закрывается с царственной медлительностью. С заднего сиденья выбирается на свет Божий девица. Бананообразное лицо густо накрашено, губы и глаза рисованы татуашью, грим маскирует прыщи, наклеенные ресницы увеличивают глазки до размера спелой сливы. Оранжевые губы сложены капризным бантиком, физиономия снисходительно кривится. На ногах белые сапоги с раструбом до середины бедра, коротенькое пальтецо с громадными черными пуговицами скрывает туловище, заросли обесцвеченных волос ниспадают на воротник.

– Клевая чувиха! – раздается совсем рядом восторженный шепот.

Стас оборачивается. Рядом стоит шофер интернатовского уазика-буханки. Прокуренный дядька такого же возраста, как и его уазик, с нескрываемым восторгом обозревает скромные формы девушки.

– А позвольте спросить…

– Ты че, не видишь? – бесцеремонно обрывает шофер. – Ножки, попочка… а ротик какой!

Стас смотрит еще раз, внимательнее.

– Но ведь это всего лишь грим, рисунок по живому телу. Или вы поклонник бодиарта? – вежливо осведомляется Стас.

– Ты не умничай, уборщик. Что ты вообще понимаешь в женской красоте, сопляк! – огрызается шофер, не отрывая горящего взгляда от белых сапог с раструбами. Валериан Николаевич нажимает кнопку брелка, лексус воспитанно мяукает, умолкает музыка в салоне, автомобиль замирает по стойке смирно, как оловянный солдатик. Изящный брелок падает в карман, входные двери распахиваются – шофер резьбу нарезает! – и мимо Стаса важно шествует директор. Рядом идет девица, старательно имитируя походку Мэрилин Монро по перрону из фильма про блондинок. По вестибюлю плывет запах дорогих духов, лака для волос и лосьона после бритья. Девушка семенит, подчеркнуто равнодушная к окружающим, Валериан Николаевич снисходительно-добродушно здоровается. Ровный строй санитарок во главе с Клыковой подобострастно кланяется и улыбается, слышны нестройные возгласы:

– Здравствуйте!

– Доброго здоровьичка вам и вашей дочурке!

– Здрссте … – запоздало бурчит Стас.

Столь подчеркнутого верноподданнического выражения чувств Стас не видел никогда. Он буквально обалдел от обилия улыбок, пожеланий и завистливых причмокиваний. Последние, видимо, относились к наряду «дочурки». Стас вернулся в каморку, залпом выпил остывший кофе. Сонливость тотчас пропала. « Зайду к своим старикам», – решил Стас. «Своими» он называл обитателей мужской палаты.

– Нет, ты только послушай, что пишет эта сволочь! – срывающимся голосом кричит Таранов. – Европа защищалась от русских – это он про нашествие шведов на Россию. Может и Наполеон с Гитлером на нас шли защищать Европу? Убил бы суку, сочинившее такое!

В руках Таранова обрывок газеты с той самой статьей о реформах в России, которую читал Стас позапрошлой ночью.

– Скоты, что говорить, – кивнул Давило. – Много последнее время развелось продажной сволочи. При Советской власти такого не было. Оно конечно, перегибы случались… Но Родину любили такой, какая есть.

– Перегибы? Миллионы убиенных вы называете перегибами? – страдальческим голосом отозвался Поцелуев.

– До войны в Советском Союзе проживало двести семьдесят миллионов человек. Согласно переписи конца тридцатых годов население уменьшилось на шесть миллионов. Чуть больше двух процентов. Но ведь не всех расстреляли, многие умерли по естественным причинам. Да и медицина тогда была похуже, болезни всякие косили людей… Так что не спорь, Степан, пе-ре-ги-бы!

– Чудовищное лицемерие! – взмахнул руками Поцелуев. – Да в России семьи нет, в которой нет расстрелянных или репрессированных, а вы утверждаете, что де, были перегибы!

– Да! А ты думаешь, сейчас меньше врагов Родины и всяких недовольных? Больше, потому что безответственность развели, вседозволенность. И назвали это демократией. Да придурки вы наивные, вас на бабло заморское развели по мелочи, а вы решили, что приобщились к общечеловеческим ценностям! Тьфу на вас, уродов! – заорал Таранов.

Круглое лицо побагровело, на лбу выступили капельки пота.

– Вот и статейки вредительские пишут разные негодяи! Безнаказанность! Дерьмократы проклятые!

– Верно, Петя. Так их, муд… в! – поддержал Давило. – А ты что молчишь, Ваня божий человек?

Благой перекрестился, со вздохом ответил:

– Русские убивали русских… Вот что важно, а не то, за что именно убивали. Спорить можно и нужно, а вот глотки грызть не следует.

В пылу спора старики даже не заметил, как в палату вошел Стас. Он некоторое время вслушивался в перепалку, потом решительно хлопнул дверью. От неожиданного стука спорщики на мгновение затихают. Стас берет инициативу в свои руки:

– Доброе утро, уважаемые… что за девушка сегодня с директором приехала к нам?

– Здравствуйте, Стас. Вы о расписной кукле в белом полупердоне? Это дочка Валерьянки. Сия девица весьма вольных взглядов, можете попытать счастья, – усмехнулся Таранов, откладывая газету со злосчастной статьей.

– Благодарю. Будет свободное время, подумаю, – улыбнулся Стас. – А что в интернате ей понадобилось?

– Она студентка факультета социологии. Вроде как на практике у нас. На днях комиссия из области явится наше житье-бытье проверять, ну вот папочка и велел прийти. Что б, значит, видели все – работает! – сообщил Давило.

– Откуда ты все знаешь, Семен? – поинтересовался Поцелуев. Он еще не остыл от спора, на лице страдальческое выражение, скулы покрыты красными пятнами, голос вздрагивает. – Подслушиваешь?

– С персоналом разговариваю, потому и знаю, – спокойно парировал Давило. – А еще анализу… тьфу! … анализирую обстановку. Мясо на обед давали? Постельное белье меняли? Значит, проверять скоро будут.

– А раньше что? – удивился Стас. – Не кормили, что ли?

– Нет, кушать давали… дробь один на воде и отвар кислой капусты. Щи называется, – ответил Таранов, нервно комкая газету.

– Что такое дробь один?

– Перловка пополам с мышиным говном.

Комиссия нагрянула после обеда. Со двора заранее испарился неприлично белый и умытый лексус директора, мобилизованные санитарки дочиста вымели двор. Даже вечно пьяный кочегар был вроде трезв и выбрит. На последнее обстоятельство указывали многочисленные порезы на лице, которые «боец отопительного фронта» тщательно заклеил клочками туалетной бумаги. Мужчины и женщины превосходной упитанности расхаживают по интернату, милостиво интересуются житьем-бытьем стариков. Пустые чиновничьи глаза смотрят словно сквозь стены и людей, не меняя выражения снисходительного участия. Белые халаты членов комиссии отражаются на гладкой поверхности стен. Масляная краска салатного цвета, отмытая по случаю стиральным порошком, необыкновенно свежа. Многочисленные списки ответственных за имущество и противопожарное состояние, развешенные тут и там, выглядят по военному строго и подтянуто. Особое одобрение – нет, восторг! – вызвала громадная, метр на метр, схема эвакуации персонала при пожаре. Сложная конструкция из черных и красных линий ясно указывала, куда и с какой скоростью надобно бежать в случае ЧП.

– Хорошая схема, коллеги, подробная, – одобрительно потряс упитанным лицом председатель комиссии.

– Да, сразу чувствуется отношение к работе, – согласно колыхнула париком солидная дама из свиты.

На полу выстроены в ряд алые огнетушители. Раструбы, словно казацкие чубы, по-молодецки торчат вбок, бумажные наклейки испещрены мелкими буковками инструкции. Красные цилиндры похожи на крупнокалиберные снаряды, готовые к бою. Председатель комиссии наклоняется, чтобы прочесть срок годности. Остальные члены синхронно оттопыривают мощные зады, спины сгибаются и вот уже все, включая взволнованного Валериана Николаевича, замирают в позе почтительной креветки. После непродолжительного молчания действо осуществляется в обратном порядке и шествие продолжается. Плавное перемещение в пространстве ответственной комиссии слегка нарушается только появлением той самой старушки, которую встретил Стас в первый день. Улучив момент, жизнерадостная бабулька выбралась из палаты. Дежурная санитарка что-то торопливо писала в журнал наблюдений и не обратила внимания на юркую старушку. Бабушка появилась на первом этаже именно в тот момент, когда члены комиссии, умиротворенные вкусным обедом, выходили из столовой. Увидев такое количество незнакомых людей, старушка буквально расцвела. Маленькое лицо сморщилось еще больше, из беззубого рта – протезы остались на тумбочке – вырвался ликующий крик:

– Ах, гости! Мущщина, отнесите меня в туалет, я хочу пи-пи!

Председатель комиссии и рта раскрыть не успел, как Клеопатра, повинуясь беззвучной команде Валериана Николаевича, бросается навстречу старушке.

– Наталья Федоровна, сейчас не время для прогулок, а туалет есть рядом с вашей палатой, – с материнской теплотой в голосе произносит Клыкова, но в стекленеющих глазах появляется ясно видимое желание удушить проклятую старушенцию. Но бабульку взгляд не смутил. Ее душа только по привычке цеплялась за тело, сама она давно жила вне времени и возраста.

– Пусть горшок принесет, – капризно надула остатки губ старушка, тоненький пальчик указал на дорогой мужской костюм под белым халатом.

Откуда ни возьмись, материализовались две санитарки и старушка не успела пикнуть, как ее унесли в палату. Клыкова поворачивается к проверяющим, линолеум скрипит под каблуками, словно снег в морозный день, лицо приобретает выражение подобострастия и готовности услужить.

– Простите, коллеги, наши пациенты страдают нервными расстройствами. С ними столько хлопот … – произносит она извиняющимся тоном.

– Да-да, мы понимаем, – заколыхались щеки и парики.

Удовлетворенные осмотром члены комиссии неспешно рассаживаются в микроавтобусе. Тихонько поскрипывают рессоры, салон кренится вбок, затем облегченно восстанавливает равновесие. Вот новая туша появляется в дверном проеме, неловко задирая ногу и напрягая силы, отчего набрякшее сытостью лицо краснеет, лицевые мышцы напрягаются и чиновница из губернского собеса становится удивительно похожа на раздобревшую боярыню, что тужится по большой нужде. Наконец, все рассаживаются, дверь с железным лязгом заползает на свое место, автобус трогается. «Проверенный» Валериан Николаевич счастливо машет ручкой, на расплывшемся в улыбке лице ярко выражена готовность к новым проверкам, свершениям и достижениям. Душу греет акт проверки, подписанный всеми членами комиссии. На стандартном листе формата А 4 черным по белому написано, что в подчиненном Валериану Николаевичу заведении все в порядке. Исключение составляет автопарк, недостаточно укомплектованный автомобилями.

О том, что на выделенные для этой цели средства куплен директорский лексус, в акте не сказано ни слова.

Общий напряг и легкую суматоху, вызванные приездом комиссии, Стас решил переждать в каморке сторожа. Небольшая комнатка на первом этаже была единственным местом, куда редко заглядывали. Дверь легко поддалась, петлицы чуть слышно скрипнули, в лицо пахнуло теплом и… табачным дымом! Стас удивленно смотрит: на его месте сидит та самая девушка, что приехала в лексусе. На вытянутом лице выделяются яркие румяна, ниточки выщипанных бровей изогнуты домиком, в капризно вытянутых губах дымит длинная сигарета. Не по размеру большой халат накинут поверх серого спортивного костюма.