Текст книги "Слово дворянина"

Глава XVII

Дверь распахнулась. Но будто бы и не распахивалась вовсе.

На пороге, заслоняя собой проем, возникло нечто.

– Ага, вот вы где, сударь, притаились! – зарокотал голос.

– Валериан Христофорович! – воскликнул обрадованный Мишель. – Какими судьбами?

– Не глупой бабой-судьбой ниспослан я, но лишь желанием своим и обстоятельствами неотложного дела, – продекламировал старый сыщик, протискиваясь в комнату. Был он не в шубе, да как в ней быть, коли на дворе лето. Был он в необъятных размеров гимнастерке и такой же кожаной куртке. К тому же на боку у него болталась, стуча о бедро, деревянная кобура.

– Валериан Христофорович! – ахнул Мишель. – Как же так?.. Вы же сами высмеивали новую пролетарскую моду.

– Да-с, был грешен! – ничуть не смутившись, кивнул Валериан Христофорович. – До недавнего времени являл собой ярого приверженца буржуазной моды – любил, знаете, богатые шубы, манишки и хорошо пошитые сюртуки. Но после того как дважды был опознан и бит на улице случайными пролетариями за принадлежность к классу угнетателей, решил сменить свой гардероб. Вот, полюбуйтесь.

И Валериан Христофорович покрутился на месте, демонстрируя свой наряд.

– Покрой, конечно, препоганейший, сукно – дрянь, пошив – гаже не придумать, зато сия отличительная униформа автоматически причисляет меня к лику пролетариев и пролетарок, ограждая бренное тело от множества грозящих ему со всех сторон напастей. Да-с!.. Я, знаете ли, милостивый государь, и сморкаться научился через пальцы, – заговорщически сообщил старый сыщик. – Претруднейшая, доложу вам, наука, в коей я премного преуспел! Желаете, прямо теперь продемонстрирую?

– Нет уж, увольте! – запротестовал, замахал руками Мишель.

– Жаль, жаль, – искренне расстроился Валериан Христофорович. – Я ныне содержимое собственного носа, именуемое насморк, способен за два метра посылать, попадая точнехонько на носки чужих башмаков, что особо ценится в среде теперешних высших сословий.

Мишель, не сдержавшись, улыбнулся.

– И вовсе не нахожу в том ничего забавного! – в сердцах воскликнул Валериан Христофорович. – Сей вновь приобретенный навык есть крайне полезная, можно сказать, спасительная привычка, в чем я имел несчастье убедиться. Не единожды, будучи остановлен красноармейскими патрулями по подозрению в причастности к контрреволюции, я был отпущен подобру-поздорову потому лишь, что смог виртуозно обрызгать их обувку, помянув недобрым словом их матушек. Да-с, очень рекомендую-с!..

– Вы для того ко мне пришли, чтобы рекомендовать приобрести новые полезные привычки? – от души хохотал Мишель.

– Увы-с, – вздохнул Валериан Христофорович. – Помимо желания увидеть старого боевого товарища, влекло меня чувство долга. Вот-с – полюбопытствуйте. – И Валериан Христофорович выложил что-то на стол. Что-то, завернутое в большой платок. Вытащил и развернул.

В глаза ударил блеск золота и алмазов.

– Что это? – удивился Мишель.

– Это, извольте видеть, – «цацки», – на хитрованском жаргоне сказал старый сыщик.

Но при чем здесь он, Мишель? Или они представляют какую-то художественную ценность?

Мишель потянулся было к горе золота, но Валериан Христофорович опередил его.

– Хочу, милостивый государь, обратить ваше внимание на одну интересную деталь, – сказал он, ловко извлекая из груды украшений одно – платиновое колье. – Вот-с...

Но позвольте!..

Это было не просто колье, а то самое колье – в форме восьмиконечного многогранника, с четырьмя крупными камнями по краям и одним в центре...

Мишель враз перестал смеяться, нахмурившись.

– Но... откуда оно у вас?

– Не далее как сегодня ночью взято при облаве на фартовых ребят в хитрованских трущобах.

Опять на Хитровке?! Тоже самое колье?!

Но как же так, коли они его уже изымали, на той же Хитровке, у Федьки Сыча, препроводив изъятое в финчасть Чрезкомэкспорта?

– А это, часом, не подделка? – не веря сам себе, спросил Мишель.

– Вполне может быть, – согласно кивнул Валериан Христофорович. – Но только, позвольте вас спросить, зачем, подделывая драгоценное колье, подделывать след от пули, посредством которой вас, насколько я помню, пытались убить?

Вот, обратите внимание на эту вмятину в оправе.

Да, верно – была вмятина, глубокая, еще не потускневшая, каплеобразная борозда, меж вторым и третьим камнями.

– Позвольте вас спросить, разве оттого, что его попортить, цена украшения вырастет?

– Упадет, – обреченно кивнул Мишель.

– Вот-с и я так считаю. Считаю, что это не подделка, а то самое, настоящее, колье.

– Но как оно вновь могло оказаться на Хитровке?

– А вот сие я хотел бы знать! Причем не менее вашего! – ответил Валериан Христофорович. – Хотел бы знать, каким образом колье, за обретение коего вы, да и я тоже, чуть жизнями не поплатились, вновь оказалось там, откуда мы его с вами с таким превеликим трудом изъяли! Доподлинно сказать не могу, но сдается мне, что драгоценность сию вернул обратно на Хитровку человек, коему, по занимаемому положению, надлежит хранить его пуще глаза своего.

Да-с!..

Глава XVIII

Полгода уж, как Яков в Персии, а все не может найти, чего надобно. Все базары обошел, все лавки – алмазы купил, рубины, сапфиры, жемчуга и иные камни самоцветные, но нет средь них ничего такого, чем можно было бы удивить да порадовать государыню-императрицу. Хороши камни, спору нет, – да обычны! Потому как все самые удивительные самоцветы, что в Персию из Индии да Китая попадают, торговцы первым делом в шахскую сокровищницу несут, а буде кто из них ослушается да отдаст камень на сторону, прежде чем оценщикам шахским покажет, то его и покупателя камня того поймают и мучительной смерти предадут другим в назидание.

Как при том сокровища рентереи царской преумножить? Загрустил Яков да обратился с бедой своей к послу, князю Григорию Алексеевичу Голицыну, что хоть и был ему не ровня, да привечал, помня, что Якова в Персию сама государыня снарядила!

– Не могу, – сказал, – того, за чем матушкой-государыней Елизаветой Петровной послан, сыскать...

– И не сможешь, – кивнул Голицын. – Надир Кули Хан мудр да хитер как лис – желает он, дабы все каменья чудесные да диковинки разные в его сокровищнице хранились, через что станет он богаче иных правителей уж не только на Востоке, но и в Европе тоже! А имеющий злато – да получит себе весь мир!

Оттого, верно, он Индию воевать стал, предав огню и мечу, что прознал о богатствах тамошних магараджей. И ныне богатства те здесь хранятся.

– Где ж сокровищница та? Хоть бы глазком одним глянуть!

– Кто на них взглянет, тот без очей останется, а то и без головы. Сокровищница во дворце, где гарем шахский пребывает, дабы быть там под неусыпной охраной и дабы жены шахские могли, украшения меняя, услаждать ими взор властителя своего. Постороннему ни в сокровищницу, ни даже в сам дворец хода под страхом смерти нет!

Совсем опечалился Яков. Да князь Григорий Алексеевич его утешил, надежду дав.

– Трудно сие, но коли надо то самой государыне-императрице Елизавете Петровне, то можно похлопотать, чтоб запустили нас в сокровищницу, на камни самоцветные глянуть да выбрать те, коими царицу российскую ублажить. Уж больно теперь персам нужен с нами вечный мир, чтобы другие народы воевать! Не велик шанс – но есть!

– Что ж, неужто к самому шаху надобно идти? – подивился и устрашился Яков.

– К шаху не пойти, шах высоко сидит, докуда нам не достать. Здесь иные ходы искать надобно, да не простые, а с вывертом!

Как сие понять?..

– Вот коли евнуха главного, Джафар-Сефи, что за гаремом шахским приглядывает, умаслить да в союзники склонить, то, может, что с того и выйдет?

– Евнуха? Да разве евнух что может? – подивился Яков.

– Эх! – ухмыльнулся князь Григорий Алексеевич. – Сей политики вам по молодости вашей не понять! При восточных дворцах, да и иных тоже, все-то не через господ, а через слуг их делается, кои к правителям допущены да накоротке с ними общаются. Сей окольный путь ближе самого прямого!

А евнух – то случай особый. Он хоть гордости мужской лишен, да через то власти поболе иных визирей имеет, так как доверено ему главное богатство шахское – жены его, а с ними и сокровищница, что в женском дворце хоронится! Евнух – он самый первый советчик шаху, ибо советы свои не сам говорит, а в уста наложниц и жен его любимых вкладывает, кои их, меж утех телесных, властителю своему внушают. Понял ли?

Какие понять!..

– Помогите, Григорий Алексеевич Христа за ради!

– Помогу, отчего не помочь, коли, в Петербург вернувшись, скажешь государыне нашей о хлопотах моих!

– Скажу, Григорий Алексеевич, как есть все скажу – истинный крест! – пообещал Яков да перекрестился.

– Ну ладно, коли так! Не тебя ради, но государыни императрицы Елизаветы Петровны и славы Руси, – наставительно сказал князь. – Имеются у меня люди нужные, что могут ныне свесть с Джафар-Сефи. Только с пустыми руками к тому не сунешься, надобно подарки дорогие нести да обещать твердо, что часть самоцветов, Елизавете Петровне назначенных, ему достанется, тогда только он, может, и согласится.

На том и порешили.

Джафар-Сефи был велик и дороден, но как раскрыл рот, заговорил тонким, певучим голосом.

– Ай-ай, какой счастливый день настал, когда сам великий русский посол в гости к ничтожному слуге величайшего из великих, благословенного Надир Кули Хана, да продлит Аллах годы его, пожаловал, – вскричал Джафар-Сефи.

Да сложив руки на груди, стал кланяться, сладко улыбаясь. А как кланялся, живот его большой, подбородки и грудь под халатами колыхались и дрожали.

– Чем я, презренный раб, недостойный взгляда столь знатных особ, могу быть им полезен?

Григорий Алексеевич Голицын, источая устами медовые улыбки, церемонно раскланялся и не менее изысканно приветствовал хозяина дома.

– Привела нас сюда великая нужда и любопытство, ибо, наслышанные о великом уме и талантах главного шахского евнуха, коему доверены ключи от шахских опочивален и сердец жен его, мы за великую честь почли встретиться с ним, дабы выразить ему свое искренне почтение и испросить мудрого совета...

Джафар-Сефи кивнул.

К подобным оборотам он был привычен, ибо на Востоке вливаемые в чужие уши сладкие речи привычны, как пахлава к ужину. Куда более речей ему были интересны подарки, кои внес да поставил на пол слуга князя, откинув покрывало, их скрывавшее.

На большом подносе были разложены отрезы тканей, что ткались в Любеке и Гамбурге, забавные безделушки и ювелирные украшения европейских мастеров, которые особо ценились на Востоке. Хоть часто бывало, что самоцветы те были вывезены отсюда – из Персии и Индии и, ограненные и вправленные в золотые оправы голландскими и немецкими ювелирами, возвращались обратно в виде изысканных колец и брошей.

Джафар-Сефи быстро взглянул на подарки, оставшись ими доволен.

Тут уж только приступили к делу.

– Матушка наша государыня-императрица Елизавета Петровна, наслышанная о богатствах царства персиянского, наказала нам привезти из Персии камни драгоценные, кои величиной своей, цветом и формой могли бы услаждать ее взор и сердце.

Джафар-Сефи понятливо кивнул. Да щелкнул пальцами.

Тут же пред ним возникли два слуги, что держали в руках небольшие шкатулки, а как подошли они ближе, то поклонились и крышки назад отбросили.

В шкатулках были богатые украшения.

– Передайте сей скромный подарок от меня великой русской царице, дабы узнала она о преданном слуге своем Джафаре-Сефи, – поклонился почтительно евнух.

Князь Григорий Алексеевич Голицын принял подарок, заверив, что великая русская царица по достоинству оценит благородство главного шахского евнуха.

Но тут же, опечалившись, признался, что:

– Сии бесценные, не алмазами своими, но выказанной любовью подарки есть лишь ничтожная часть того, что желает иметь в сокровищнице своей государыня-императрица. И что коли не привезти ей, чего она пожелала, то ждет послов русских ее немилость.

Джафар-Сефи сочувственно закивал и зацокал языком, вполне искренне жалея послов. Ибо в Персии немилость выражалась единственно во вспарывании животов и насаживании нерадивых слуг на кол.

Но что же делать?

Главный шахский евнух, привыкший боле слушать, нежели говорить, ждал, когда гости объявят дело, за каким пришли.

– Прознали мы, будто в сокровищнице величайшего из великих, благословенного Надир Кули Хана имеется бессчетно самоцветов и жемчугов величины необыкновенной, а кроме них иных чудесных безделиц, коих свет не видывал.

Кивнул Джафар-Сефи. Как не быть – есть...

– Вот бы взглянуть нам на сии богатства, чтобы рассказом о них царице нашей усладить ее слух, через то облегчив свою участь.

Опять кивнул главный евнух.

– А коли нашелся бы мудрец, который присоветовал, как камни сии, пусть хоть малую часть худших из них, приобресть, то благодарность ему была бы безмерна!

Вздохнул Джафар-Сефи да покачал головой.

Как в сокровищницу попасть, коли находится она во дворце, где жены и наложницы шахские живут и который днем и ночью неустанно стерегут свирепые беки и тюфянчеи, готовые любого, кто к ним приблизится хоть на шаг, в клочки разорвать?

Разве только сам шах явит великую милость...

Подумал посол русский да, вновь слуг позвав, сказал:

– А буде найдется тот, кто сможет благословенного шаха Надир Кули Хана на сию неслыханную милость сподобить, то вот ему подарки от русской императрицы.

Джафар-Сефи жадно взглянул на подарки, но вида не подал.

Опять вздохнул да ответил:

– Коли найдется такой отчаянный храбрец, то передам я ему вашу просьбу и ваши подарки, – пообещал главный евнух. Хоть лицо его при том выражало скорбь и неверие, отчего Яков заключил, что ничего путного из всего того не выйдет...

Но как вышли они на улицу, Григорий Алексеевич стал радостно руки потирать:

– Сие хорошее знамение, что он подношение взял! Коли взял, не отказал, может, и поможет он в нашей затее.

– Да поможет ли? – усомнился Яков. – А ну как просто так подарки заберет? Как нам после за них отчет держать?

– Нет, просто так не заберет, – заверил его князь. – Я по положению своему к шаху вхож, могу, ежели что, и пожаловаться на обман, да опись вещиц сих, что у евнуха после сыщут, представить. Нас-то с позором вышлют, да только что нам с позора того – он нам шкуры не попортит, а мздоимца шах на кол посадит! Нет – уж коли взял, под дело взял. Помяни мое слово, недели не пройдет, как он скажется. И либо поможет, либо подарки нам возвернет!..

И ведь верно – так и случилось!..

Глава XIX

Курган Мишель-Герхард фон Штольц не срыл – не дали. Но лопатой ему потрудиться пришлось изрядно! На даче у академика Анохина-Зентовича, где он собственноручно перекидал пятнадцать кубов навоза на окрестные поля и огороды.

Впрочем, он всегда тяготел к простому деревенскому быту, в глубине души завидуя идиллической жизни селян и поселянок, кои растят хлеба и доят буренок средь милых сердцу пейзажей среднерусской полосы. Есть во всем этом некое здоровое начало...

Хотя навоз в эту идиллическую картинку вписывался не вполне – навоз был тяжел и пах навозом, а вовсе даже не лютиками-васильками.

Мишель-Герхард фон Штольц цеплял его на вилы и, пыхтя, тащил по тропке меж грядок на картофельное поле.

– Что ж вы, молодой человек, столь нерасторопны, – погонял его академик. – Я в ваши годы, на раскопках, покуда добирался до культурных слоев, не знал устали, трудясь подобно экскаватору.

Академик и теперь работал, как роторная копательная машина, носясь по огороду с тяпкой и добывая из черноземных слоев корневища бескультурных растений.

– И все ж хорошо на природе! – вздыхал академик, вытирая пот со лба и мечтательно оглядываясь по сторонам.

– Ага-ага! – соглашался Мишель-Герхард фон Штольц, принужденно улыбаясь, и, заплетаясь ногами, тащил свою порцию навоза на нивы будущих рекордных урожаев... Он, конечно, всегда имел склонность к простому деревенскому быту, но, оказывается, в несколько ином, идиллически-созерцательном варианте.

Уф-ф!.. Когда же это кончится-то? Это самое!..

Но лишь на крыльцо, в белом ситцевом сарафане, платке и переднике, выбегала Светлана и, прикрыв глаза ладошкой от солнца, замирала, озирая окрестный пейзаж, – вся такая тонкая и легкая, Мишель взбадривался, и навоз переставал давить ему на мозоли на руках и на психику, и он начинал таскать его с особым изяществом, с каким носил клюшки для гольфа на лужайке пред Виндзорским замком...

Вот и теперь она вышла.

И, смеясь, крикнула:

– Ну что, работнички, утомились, поди? Ступайте-ка полдничать.

Михаил Львович с видимым сожалением оставил свою тяпку.

Мишель-Герхард фон Штольц с великим энтузиазмом забросил куда подальше свои вилы.

Сели за стол.

Академик с аппетитом хрупал чеснок, редиску и прочие разные корнеплоды, выросшие на его участке, рассказывая про то, что и как ели древние скифы и прочие дикие народы. Мишель слушал его, то и дело обнюхивая свои натруженные руки.

– Сюда бы еще машины три навоза привезти да раскидать! – мечтательно вздыхал академик.

– А вот японцы, говорят, успешно осваивают искусственные почвы, – робко напоминал Мишель.

– Искусственные!.. Все теперь искусственное! – возмущался академик. – И вкус искусственный... А когда навозца, да пожирней, то аромат у продукта иной! Вот, к примеру, древние персы, которые придумали поливное орошение...

Древние персы интересовали Мишеля-Герхарда фон Штольца мало – меньше, чем внучка академика. Та сидела, восхищенно глядя на деда, кивая при каждом его слове, и глаза ее, и без того большие и бездонные, удивленно круглились.

– Вам что, неинтересно? – вдруг спросил у Мишеля академик.

– Что? – не понял Мишель.

– Про систему орошения у древних персиян?

– Ну что вы! – возмутился Мишель-Герхард фон Штольц. – Как раз наоборот! Всегда мечтал узнать побольше о секретах древней ирригации!..

И, поймав на себе благодарный взгляд Светланы, Мишель стал внимательно слушать...

Когда они отполдничали и обсудили особенности ирригации в Древней Персии, Китае, Индии и Междуречье, Мишель спросил Светлану:

– А почему там, в архиве, вы с дедом были на «вы»?

– И не только там, а еще в институте, где я учусь. Это здесь он мне дед, а там – завкафедрой и заслуженный академик! И двойки ставит, как неродной... – печально вздохнула Светлана. Да тут же спохватилась. – Он ведь действительно ведущий специалист по скифскому золоту. И не только скифскому, но еще персидскому и индийскому. Он одно время даже в Гохране работал!

В Гохране?

– Отчего же ушел? – удивился Мишель, думая о своем.

– Не он ушел – его ушли.

И вдруг, встрепенувшись, Светлана сказала.

– Ой!.. Я ведь, как вы просили, запросы по ренте-рее в другие архивы послала – Минкульта, МВД, Исторический, а теперь ответы пришли!

– И вы молчали?! – ахнул Мишель-Герхард фон Штольц.

– Но ведь вы заняты были! – удивилась Светлана. Чем занят?! Ах, нуда, верно – навозом!..

– И что они пишут?

– Не знаю, – пожала плечами Светлана. – Я почту не вскрывала, но, судя по величине конвертов, там может быть что-то интересное.

Может!..

Мишель-Герхард фон Штольц, торопясь, схватил назначенную ему корреспонденцию и разорвал первый конверт.

Разорвал, вытащил да стал читать...

А как прочитал, сказал с чувством:

– Вы, Светлана Анатольевна, просто мой ангел-хранитель!

И тут же подумал: а ведь верно, так и есть – хранитель, потому как архивариус, хранящий документы. И уж точно – ангел: и обликом своим, и характером тоже. Ангел-хранитель!

Ай да ангел, ай да хранитель!..

Глава XX

Во внутренней тюрьме Чека было невозможно холодно, хоть на дворе стояло лето. Мишеля в его старом сюртуке чуть не до костей пробирало, да и Валериан Христофорович поежился. Сперва они долго торчали во внутреннем дворе, куда солнце и тепло с улицы, казалось, не проникали вовсе, потом маялись в коридорчике подле караулки.

Наконец их окликнули.

– Вы, что ли, с милиции?

– Мы, – встрепенулся Валериан Христофорович. Хотя из милиции был только он.

– А ну – мандат покажь!

Мандат был простой настуканной на «Ундервуде» бумажкой, скрепленной синей печатью, которую легко, в пять минут, мог нарисовать любой гравер. Но он совершенно удовлетворил проверяющего.

– Ступайте за мной.

Он довел их до камеры, где окно было забрано толстой решеткой.

– Ждите здеся! – приказал он.

После чего захлопнул и задвинул на засов дверь. Отчего стало сразу как-то неуютно. А ну как их отсюда боле не выпустят?..

Но скоро дверь отворилась.

Молоденький красноармеец толкнул внутрь арестанта.

– Вы тока поосторожней с ним, – предупредил он. – Ежели что, крикните в коридор, я туточки буду!

Арестант хмуро стоял подле двери, заложив руки за спину, изредка сплевывая сквозь зубы на пол и всячески выражая присутствующим свое презрение.

– Чего стоишь?.. Проходи, гостем будешь, – миролюбиво сказал Валериан Христофорович.

Арестант сделал несколько, вразвалочку, шагов и, небрежно развалясь, сел на стул.

Он вел себя так, как при царском режиме, хоть ни царя, ни жандармов давно уж не было.

Первый вопрос арестанта огорошил.

– А ты чего это, мил человек, так вырядился? – хмыкнул Валериан Христофорович. – Чай «деловым» так ходить не пристало!

И верно, фартовый был одет не как раньше, бьи одет по последней моде – в черную кожаную тужурку и такие же порты.

– Где взял одежу-то? – поинтересовался старый сыщик, – переходя на более привычный арестанту тон.

– Иде взял – там нету! – зло ответил фартовый.

– А хошь, я счас скажу, где ты их добыл, – вдруг предложил Валериан Христофорович.

Да подойдя ближе и обойдя арестанта со всех сторон, ткнул пальцем того в спину – туда, где куртка была разрезана и грубо зашита поверх разреза суровыми нитками.

– А ежели подклад теперь поглядеть, то будут на нем пятна! – убежденно сказал Валериан Христофорович. – Будут?..

– Чего пятна? Какие такие пятна?! – забеспокоился арестант.

– Бурые! – ответил сыщик. – Отсель и кожанка твоя! Ты ее с человека снял, коего до того ножом под лопатку ткнул. Да ловко как, – указал Валериан Христофорович на заштопаную прорезь, – в самое сердце. Ударил в спину, убил да раздел. Подклад-то застирал, а дыру нитками зашил! Да только лучше было бы тебе трех купчиков зарезать, чем этого одного...

И Валериан Христофорович многозначительно глянул на Мишеля. И даже зачем-то толкнул его в бок.

– Ты пойми, дурья твоя башка, ныне в кожанках только большие начальники ходят. Такого ты и зарезал! Да к тому ж – приятеля моего.

И вновь, да пребольно, пхнул Мишеля в бок.

– Ну да, – с неохотой подтвердил тот.

– Не резал я никого, – заорал фартовый, сообразив, куда дело гнется. – На толкучке, на Сухаревке, одежку купил, у мужика одного, рыжего!

– А звать того как?

– Не помню!

– Ну да? – не поверил Валериан Христофорович. – А ножичек-то, что при тебе нашли, чего в Яузу не бросил?

И ведь угадал!

– Чего его бросать, коли он ишо справный? – удивился арестант. И, поняв, что сболтнул лишнего, быстро заговорил. – А чего нож-то – чего? Я им тока хлеб один резал!..

– Хлеб? А отчего тогда на нем кровь? – быстро, не давая фартовому опомниться, спросил Валериан Христофорович.

– А вот врешь – не могет на нем крови быть, коли я его мыл! – крикнул простодушный арестант.

Ах, мыл, значица!

– А про экспертизу слыхал? – уже расслабленно спросил сыщик.

– Ну? – неуверенно кивнул арестант.

– Про то, что ежели твой нож помазать особыми химикалиями, то как его ни мой, хоть даже с мылом, все одно на нем кровь выступит! И ежели ее под микроскоп сунуть, да поглядеть, да с кровью убиенного сравнить, то сразу можно сказать, что кровь это его!

Мишель удивленно вытаращился на старого сыщика-с каких это пор кровь стала навроде отпечатка пальца? Что это за новые веяния?!

– Вот и выходит, что ты это товарища нашего порешил, за что тебе следует стенка! – и Валериан Христофорович стал шарить в кармане рукой, будто револьвер вынимая.

– Чего это, чего?! – отскочил к стене арестант, тревожно бегая по сторонам глазами. – Напраслина то! Никого я не убивал!

– Еще как убил! – не поверил Валериан Христофорович. – Очень важного начальника и его вон брательника. Родного! – указал пальцем на Мишеля, отчего того и вовсе оторопь взяла.

Какой брательник?! Какая кровь?!

– А коли убил, так держи ответ! – сурово подвел итог старый сыщик. И вновь стал шерудить рукой в пустом кармане.

– Э-эй! Нету такого закона, чтобы сразу стрелять! – заверещал фартовый. – Меня не за то взяли, меня за цацки взяли!

– За какие? – сделал вид, будто бы заинтересовался Валериан Христофорович. И, остановив жестом Мишеля, который и без того смирно стоял в сторонке, сказал, в точности копируя новый советский тон: – А ну, погодь в него палить, товарищ, может, он еще принесет пользу нашей с тобой революции!

Будто Мишель собирался! Да у него и оружия-то при себе не было!

– Пущай-ка он сперва скажет про цацки, что при нем были! Не иначе как товарища Петерсона они, коего сей злодей прибил, да ограбил!

Какого еще Петерсона?

– Никого я не грабил! – заорал благим матом арестант. – Я их у этих... у антихристов на спирт выменял.

– У кого? – не понял сыщик.

– У антихристов! – убежденно повторил фартовый.

– У анархистов, что ли? – вдруг сообразил Мишель.

– Ну... У них самых, – обрадованно кивнул арестант.

– Много было спирта-то? – поинтересовался Валериан Христофорович.

– Почитай, десять бочек! – ответил арестант.

– И что, и указать на тех, у кого цацки взял, сможешь?

Арестант насупился и замолчал.

– Ну как знаешь... – развел руками Валериан Христофорович. – Я думал, ты покуда поживешь еще, как полезный советской власти, да к тому ж раскаявшийся индивид, даты, видать, того не желаешь! – и обернулся к Мишелю. – Поступай с ним, товарищ Фирфанцев, как тебе твоя пролетарская совесть подсказывает. Он твоего брата родного порешил да кожанку с него снял и товарища нашего Петерсона, по всему выходит, тоже он прибил, за что следует ему беспременно экзекуцию учинить!

Мишель хотел что-то возразить, подавшись было к арестанту, отчего даже руку к тому протянул – да только тот, испугавшись его жеста пуще смерти, полез на стену, вереща:

– Не надо-ть! Не убивал я! Как же так-то?!

– А как ты – так и тебя! – убежденно ответил ему Валериан Христофорович, сам того не зная, повторяя выведенную революцией формулу. – Коли бы ты указал, у кого цацки брал, мы бы тебя еще помиловали. А так – нет!

– Скажу я, скажу! – упал на колени испуганный арестант. – У антихристов я их брал, что во дворце князя Габаридзе. Им я спирт привез – кого хошь спросите!

– А кто тебе за спирт платил? Имена назвать сможешь?

– Смогу – Сашка-матрос там был и еще какой-то Макар. Они мне цацки и дали. А боле я там никого не знаю!..

Вот и следок!.. Выходит, это анархисты конфискованными у Федьки Сыча драгоценностями торговали? И средь них тем, памятным, с вмятиной пулевой, колье! Занятно!..

И хошь узнали они, чего хотели, а все же на душе у Мишеля прегадко было! Как из камеры вышли, он не выдержал, сказал-таки:

– Не хорошо так-то!

– Как? – не понял Валериан Христофорович.

– Да вот так, чтобы смертью пугать и через то показаний добиваться!

– А что вы мне прикажете делать, милостивый государь?! – вспылил вдруг старый сыщик. – Ране у меня дознаватели были, осведомители, свидетели из обывателей добропорядочных, лаборатория криминалистическая, а ныне – ничего такого нет! Как мне дела раскрывать? Ежели бы я по одному только закону действовал, то ничего бы ныне не узнал! А так – узнал! Да и не агнец он – ведь убил да кожанку с мертвеца снял – разве непонятно?

– Все равно! – твердо сказал Мишель, демонстративно замолчав.

– Да бросьте вы, голубчик, ей-богу! – совершенно расстроился Валериан Христофорович. – Ну попугал малость!.. Я же понарошку! Шутейно! Да разве непонятно – кто ж его без следствия, без суда, да без присяжных приговорить может? Это, простите, нонсенс какой-то! Ладно он, по темноте своей, мне поверил, но вы-то почему все так близко к сердцу приняли?..

Эх, Валериан Христофорович!..

Да потому и принял, что, сам того не ведая, угадал старый сыщик самую суть революционной «законности» – что так оно и есть! И та комедия, что он пред арестованным ломал, не комедия вовсе – а истина, коей Мишель свидетелем был, потому как сам лично в подвалах Чека видел, как людей по подозрению только, по наговору одному, в распыл пускают! Как его самого чуть не пустили! Валериан Христофорович, тот под расстрелом покуда не бывал, а он – был! Отчего на него тем прошлым страхом и отчаянием дыхнуло! И не старого сыщика фартовый испугался, а Чека, вернее, славы ее!

Как во внутренний двор выходили, Мишель не утерпел – спросил сопровождающего, что с арестантом, с каким они нынче встречались, будет.

– А что будет? – удивился тот. – Как со всеми было – так и с ним! Как про все расскажет, так сведем его вниз, в подвал, да стрельнем. Завтра али послезавтра...

Валериан Христофорович замер.

– Позвольте?.. А как же присяжные, адвокаты? – спросил он. – Суд, наконец?

Слышал он про расстрелы и в газетах читал, но не думал, что это все так и есть, и так все просто, быстро и буднично.

– Суд? А это и есть суд, – спокойно ответил сопровождающий. – Наш, пролетарский!

Тут уж Валериан Христофорович замолчал. Да надолго!

И Мишель тоже!

И хоть молчали оба, а думали об одном – не дай им бог попасть сюда, да уж не гостями, а преступниками!

Валериану Христофоровичу – впервые.

А Мишелю – сызнова!

Не дай-то бог!!