Текст книги "Колдун"

Дабы избежать любых обвинений в плагиате, оговорюсь, что идею написания этого рассказика навеяли без устали бьющиеся и ведущие расследования Экстрасенсы: несколько отдельно взятых сюжетов нескольких отдельно снятых программ. И еще, я не подкован в теории эзотерики и магии, и описания ритуалов – просто художественный вымысел, так как рассказ вовсе не для того написан, чтобы в деталях расковырять всё необычное, что происходит в нём, а для того лишь, чтобы снова попытаться вместе с читателем заглянуть в черную бездну Неизвестного и Необратимого…

Чего только не перепробовал я на пути к тому дикому отчаянью, в котором находился сейчас. Многочисленные попытки диагностировать или хотя бы понять причину внезапной и необъяснимой болезни моей 12-летней дочурки были тщетны. В нее будто бес вселился. Из шустрой светловолосой красавицы-отличницы дочь за несколько месяцев превратилась в почти лысую девочку-старушку. Она сама себя боялась. Приступы могли начаться совершенно неожиданно, и тогда, как в американских ужастиках, дочь вдруг становилась обладательницей неимоверной физической силы, страшного гортанного баса и неукротимой агрессии. Она либо сметала всё на своём пути, либо валялась на полу, корчась в немыслимых позах и вопя, страшно закатив глаза. Один такой приступ был на уроке, поэтому в школу она больше не ходила, а друзья и подружки постепенно растаяли из жизни и что самое страшное для ее возраста – из соцсетей, в которых ребенок ее возраста «путался» всю сознательную жизнь.

Итак, Катя – так ее зовут – сидела одна дома, страшно худея, бледная и лысая с ужасом дожидаясь очередного приступа, которые становились чаще и продолжительней.

Не думайте обо мне превратно – я современный городской образованный человек без психических отклонений. В целом успешный. Кроме того, я довольно безответственный, но всё же православный христианин и хотя бы раз в год ходу в церковь постоять службу. Я почти уверен, что ничем, в общем-то, не отличаюсь от вас, читающих сейчас эти слова. И дочь моя до 12-го дня рождения вряд-ли разительно отличалась от ваших детей. Я и вправду перепробовал всё, что может прийти на ум – врачи всех мастей, квалификаций и гонораров, священники, санатории, таблетки, какие-то непостижимые курсы психотерапии, психоанализа и черт знает чего еще. Ясно было – время идет, болезнь остается и мучает она все больше и больше. Конечно, к бабкам я ее тоже возил, которые либо разводили руками и снова отправляли к врачам, либо продавали какой-нибудь дорогой амулет или отвар. В отчаянье я покупал эти гадости, а сам знал наверняка – это не поможет. Точно. И вот дочери уже тринадцать. Жена устала. Я понимал, что начал пить. И еще краем мозга я осознавал, что наступает начало Конца…

Где-то в одном месте мне сказали про дядю Яшу – я и не запомнил. Потом опять кто-то его посоветовал – я отмахнулся. В третий раз услышал и начал задумываться, а может, неспроста меня к нему посылают. Советчиков много – но ведь уже не в первый раз. За год я превратился в убежденного фаталиста. В общем, есть в одной деревне – примерно в 70 километрах от города – темная личность, странный и страшный колдун дядя Яша, чуть ли не ровесник и не сподвижник графа Калиостро, ну и так далее.

Дочь я решил не мучать, жене тоже ничего не сказал. Сел в машину и поехал по навигатору искать дом чудотворца. Нашел быстро – первый же встречный дорогу объяснил. Даже описывать дом скучно – как в любом рассказе или фильме – окраина русской деревни, старый дом деревенского колдуна. Единственная мелочь – у таких домов (я уже насмотрелся) толпа приезжих «страдальцев», а тут совсем пусто. Припарковался. Постучался. Открыла бабка похожая на цыганку с черной помадой на губах, которая сразу же вызвала в моей голове саркастический «смайлик». Шепотом цыганка объяснила, что хозяин только ночью принимает, дней у него, видимо, астрал «не ловит», предложила приехать в девять вечера, когда стемнеет – была осень – либо дождаться темноты в сенях, дальше хозяин пускать не велит. Пришлось позвонить жене, объяснить, где я, объяснить, что задержусь – зря, что ль ездил. Ждал в машине.

В восемь уже стемнело, а дом совершенно спал – как на картине. Ближе к девяти в окнах загорелся свет. Настежь открылась дверь и в, осветившим темень, желтом параллелепипеде появилась цыганка, которая рукой помахала мне: «Заходите». Сени темные, освещались только из прихожей дома, из прихожей – она же кухня – направо дверь в комнату. Обычная деревенская изба: деревянные полы, беленый потолки, узкая старая полосатая половица растрепалась на полу и служит давно только предметом для спотыкания об нее. В комнате на стенах старые ковры (ну, не старые в смысле индийские, а советские такие), в углу у стены большой сундук. Посередине комнаты – обшарпанный деревянный табурет, в углу левой стены – напротив сундука – черная занавеска, ведущая в другую комнату. Оттуда, видимо, на «арену» выйдет «чародей». Он вышел сразу, как я сел. Впечатление от него… никакого, в общем-то: очень старый, седой деревенский дед, очень много морщин, гладко выбрит,очень худой, скулы торчат, брови густые и черные-черные, насколько это возможно, из-под них непонятно, какого цвета глаза, и какой у него взгляд. По-моему, под такими бровями любой взгляд кажется тяжелым и проникающим. Единственное, что разительно отличало его от деревенских стариков – поразительно прямой, оттого казался сначала высоким, но нет – думаю не выше 170 – просто очень прямой для его возраста. Мне сразу подумалось, что бывший партработник – вряд ли находясь полвека на покосе с мужиками можно сохранить такую осанку. Приучился, наверное, людям сказки рассказывать, отвыкать сложно. Одежда на нем простая какая-то, немагическая, правда, вся черная или темно-серая какая-то – освещение слабое – прямо над моей головой торчит 40-ваттная лампочка и все.

Здороваться дед не стал, сразу начал «удивлять». Я молчал, ничем себя не выдавая – насмотрелся шарлатанов и давать им наводку не хочу, а он сразу очень сердито и громко с каким-то непонятным совершенно акцентом сказал так:

– Что так долго ехал, Борис Петрович?

Это я Борис Петрович, но я молчу. Машина полдня стояла у дома, на ней номера, машина оформлена на меня, по возрасту подхожу. Заполдня можно было не полениться и навести справки о приезжем. Не удивил.

– Эта зараза Катерину твою всю изнутри обглодала. И никто тебе не поможет. – продолжал старик. У меня сложилось впечатление, что он с каким-то ехидным удовольствием говорит, но на меня он не смотрит, ровно ходит передо мной, заложил руки за спину. – Год маетесь. Все маетесь. А зараза победит. И тебя она победит. И жену твою победит.

Он остановился, как будто текст забыл. Мне показалось, он ждет реплики от меня, ведь я должен начать удивляться или, по крайней мере, сердиться на его слова, но я же понимал – прописку по номерам узнать легко, город у нас крохотный, история моя у всех на слуху, а время у него было. Конечно, он меня разозлил своей речь, но я ему об этом не дам знать, а то поймет, что попал «в точку» и всё – я на крючке, можно работать с клиентом. Нет, не все так просто. Я буду молчать, и он понял это и вышел из «задумчивого состояния»:

– Умрет Катерина. Иди, Борис Петрович. Ты приехал, я тебя принял, беду твою посмотрел. Только мы не в цирке с тобой. Я удивлять тебя не буду, неохота мне. Старый я, время терять на твое удивление. Умрет она. Только пока Катерина умрет, и твоя жизнь и жизнь дорогой супруги твоей уже будут искалечены. Езжай домой. Не нужен я тебе.

Признаюсь, удивил старик. Как это? И всё? А где «развод»? Ну ведь напугал же любящего отца, все равно внутри все дрожит. Или я так хорошо скрыл все эмоции, что он сдался. А колдун просто ушел за занавеску и я остался один в комнате. Но ненадолго, почти сразу, как он скрылся, в комнату из прихожей зашла ко мне черногубая цыганка. Я пытался анализировать поведение этого типа. Шарлатан? Или настоящий маг и волшебник? Что это сейчас происходит? Конец? Или начало представления? И я спросил у цыганки, цепляясь за очередную версию происходящего, сколько я должен им за визит. Спросил громко, что за занавеской слышно было.

– Ничего не надо, – сказал она тихо и скорбно как-то, – уходите только поскорее…

И тут из-за занавески вырвался суровый низкий рев старика:

– Дай ему с собой тыщ пять на похороны, скажи, то б не пропил только, а то похоронят дочку в могиле для бездомных!

Вот сейчас я бы не сдержался и ответил старику, но в ту минуту в голове только какие-то оскорбления крутились. Нелепо как-то, да и не за что вроде…. К черту все! Я прошел в темные сени, опередив цыганку, и начал спешно обуваться. Дверь открылась, снова осветив черные сени и черную деревенскую улицу, до краев заполненную запахом бани, навоза и лаем собак. На пороге стояла цыганка и протягивала пять тысячных купюр. Она зашептала:

– Ночью деньги не дают. Я тут вот на лавку положу, – и положила деньги на лавку в сенях прямо возле меня. – Вы возьмите, раз он велел.

Естественно, деньги я брать не стал, а быстро развернулся и заспешил по грузной тропинке к машине, так и не натянув один ботинок на пятку. Цыганка смотрела в спину, может дорогу освещала, поэтому не закрывала дверь. Я подошел к машине и стало темно – закрыла дверь. Я сел за руль. Завел двигатель. Включил фары. Сдал назад и развернулся в нужном направлении. Включил первую скорость…. Вдруг, деревенский мрак снова озарил свет открытой двери. На пороге вновь стояла цыганка и махала мне рукой, снова приглашая в дом. Видно было, что делает она это как-то нервозно, торопясь, не отрепетировано, что-ли…

Я не хотел возвращаться. Но я вернул машину в прежнее положение. И все равно я сидел в ней и не хотел выходить. В доме колдуна я не раздевался, снимал только обувь, а значит я не мог там что-то оставить или забыть – она не поэтому меня ворачивает. А может, это и есть второй акт аферы? Неужели неинтересно? Что будет дальше, когда вернусь… Ясно же, что я в-общем-то ничем не рискую, ведь так? Что мне помешает уйти спокойно во второй раз, досмотрев весь спектакль? Столько времени уже потратил. Я себя уговорил, я перед собой оправдался.

И вот я опять на табурете в тусклой комнате с коврами на стенах. Старик вышел из-за занавески и сразу заговорил:

– Я девочке помогу, а тебе не буду помогать.

Я уже и не знал, как себя вести теперь. Сам же вернулся.

– Не переживай, Борис Петрович, я денег с тебя не беру. Попы͘ деньги берут, доктора берут, фокусники, к которым ты ходил тоже берут. Водка деньги берет, да? А мне денег не надо. Успокойся.

Это все он говорил, повернувшись ко мне спиной. Я видел его ладони и сцепленные за спиной пальцы – длинные-длинные какие-то желто-синие, но очень холеные. Никаких колец и перстней. Вообще вокруг никакой ритуальной атрибутики.

И вот я впервые заговорил с ним:

– Как вы можете помочь девочке?

Он повернулся ко мне и, мне вдруг показалось, что он обрадовался моему вопросу и даже немного расслабился. Хотя, может, показалось. Я же этого от него ждал.

– На, держи, – он кинул мне в руки небольшой стеклянный пузырек с прозрачной жидкостью, хотя готов поклясться, что секунду назад как следует разглядел его руки и ничего в них не было. Но, с другой стороны, теперь расслабился я – мы переходил к старой избитой схеме – с него чудодейственная микстура, с меня деньги.

– Что это? – конечно, спросил я.

– Кислота. – полученный ответ зародил желание побыстрее избавиться от пузырька, по крайней мере из рук его убрать, а куда? В карман что-ли? Зачем он мне? Старик еще говорил: Не помню какая кислота, может, серная, может азотная. Не помню. Главное едкая и сильная.

– Зачем она мне?

– Вот nы год уже мучаешься, Борис Петрович, а если будешь меня слушать, то через неделю у Катеньки твоей на щеках появится румянец и волосы начнут расти и зараза наружу никогда уже не попрет и мои пять тысяч тебе на похороны не понадобятся.

Я только хотел что-то спросить, а он перебил:

– А если через семь дней так не будет, придешь ко мне и отдашь этот пузырек мне в руки. Я при тебе его выпью и помру, наконец.

Я снова что-то хотел сказать, а он:

– Можешь его пока неделю проверять. В лабораторию отнеси, если не веришь, только сам с утра не выпей – весь изнутри сгоришь. А, может, ты мне веришь, наконец-то? Если не веришь, уходи сразу. Если веришь и будешь делать, как я сказал, буду помогать. Неделя веры и полного подчинения. С тебя не убудет.

Теперь уже другого слова мне не оставалось.

– Верю.

– Завтра в одиннадцать приезжай. День подумай хорошо. Девочку не привози. Мне ты нужен. Твои силы понадобятся. Ты отец – ты ее любишь. Вместе мы ей поможем. И пузырек смотри не разбей – кислота едкая очень – насквозь все прожигает. Езжай домой – семья ждет.

Я покорно развернулся к выходу, он вслед сказал:

– С завтрашнего дня начиная, как ко мне собираться будешь, скажи жене, что дочь к кровати привязывала. Зараза будет рваться наружу. Очень будет тяжело. Пусть терпит.

Весь обратный путь я думал обо всем этом, но ничего себе объяснить не смог. Я был убежден, что не усну и буду думать обо всем этом весь следующий день, но, приехав домой, я сразу вырубился, а проснувшись с утра, просто пошел на работу, даже не вспомнив вчерашнего приключения. Только вечером, часов уже в восемь, после ужина, с опаской глядя на больную дочь, у которой сегодня еще не было приступа (а, значит, будет ночью обязательно), я отвел жену в другую комнату, где слово в слово пересказал ей начало этого рассказа, с момента, конечно, упоминания в нем о колдуне. Полдесятого я сел в машину.

Посередине комнаты колдуна теперь стоял стол, а у стола напротив знакомой уже табуретки стоял ветхий деревянный стул, вероятно для его персоны. Цыганка провела меня к столу. Я сел. Из-за занавески вышел колдун и сел напротив. Снова никаких ритуальных реквизитов. Пустой стол и мы в комнате. Колдун снова не здоровался Он громко начал говорить:

– Болезнь твоей дочери – это твоя проблема, Борис Петрович, не моя. Нужно будет тратить ресурсы, которые наБог дал, чтобы эту болезнь можно было снять. Я свои тратить не буду. Я старый. Я могу пользоваться твоими?

– Можете, – ответил я, не задумываясь. Он вытащил откуда-то, даже не представляю откуда, квадратную черную книжку размером с портмоне и сказал мне.

– Положи на нее правую руку ладонью вниз и скажи, что я могу пользоваться твоей силой, тогда и начнем.

Непросто было мне – человеку верующему и с воображением – совершать какие-то непонятные манипуляции с какой-то черной книгой, явно не художественной, но куда деваться. Я положил ладонь на книгу, как в американском суде и попытался как можно более конкретно сформулировать свою присягу:

– Разрешаю этому человеку, – говорят, что его зовут дядя Яша, но мне он не представлялся, поэтому я и сказал «этому человеку», – использовать мои силы и мои человеческие ресурсы для проведения ритуалов, направленных на лечение болезни моей дочери Екатерины. В течение одной календарной недели, – поспешил добавить я. Колдун улыбнулся и убрал книгу из-под моей руки.

– Меня зовут дядя Яша, – сказал он, будто прочитав моим мысли. – Акцент мой ты не можешь узнать, потому что никогда не был в Югославии. В молодости акцента не было совсем, к старости появился. В Югославии меня учил своему мастерству мой прадед. Я тогда был совсем еще маленький. Я был младше твоей Катерины, когда он сказал, что я всё уже знаю. Он взял нож и вложил его мне в руку. Он сказал, что нож этот потом должен быть всегда со мной, потому что этим ножом он приказал мне его убить и древняя сила перейдет от него ко мне. Вся без остатка. Очень древняя сила. Может, и самая древняя и несветлых сил. – Колдун замолчал. Я тоже молчал. – Поэтому никто твою дочь не может излечить. Очень сильная и старая зараза в ней. Не всякий ее увидит и никто почти не одолеет. Я одолею. Если будешь делать, как я велю.

Он снова замолчал и очень долго смотрел на меня, как будто ждал моей реакции, а я, в общем-то на все уже согласился.

– Мне не нужна твоя энергия или как ты там сам ее называешь. Нет у тебя силы. Мне другое надо, Борис Петрович. Я вижу, что человек ты верующий, и вижу, что неглупый. Но вижу я, что ты человек несчастный и отчаявшийся совсем. То, что я хочу предложить – очень отчаянная магия и очень опасная. Страшная в своей силе и необратимая впоследствии. Это будет грех, Борис Петрович. Очень большой грех. Такой грех в Книге не написан.

Все это начинало напоминать мне сцену из «ночного дозора» и я внутренне усмехнулся, стараясь никак это не показать, ведь колдун-то старался говорить серьезно и торжественно.

– Это не смешно, – еще громче прежнего произнес он, а потом прежней интонацией продолжил, – это очень серьезно. Ты никогда в жизни такого серьезного решения не принимал. Это важное решение и изменить ничего нельзя будет. Подумай хорошо. Я не буду сегодня слушать твой ответ, я не хочу, чтобы потом когда-нибудь ты оправдывался тем, что тебе не дали времени подумать. И я хочу, чтоб ответ был честным. У тебя дочь одна – это продолжение твоего рода и больше детей у тебя не будет. Она умрет. Смерть ее уже изнутри перемолола. Можно смерть отогнать. Можно заразу убрать, если это сделать, через 7 лет она тебе внучку родит. И ты внучку на руках подержишь. И жена твоя рядом будет. Бабушкой станет. Дочь тебя переживет. Если всё как есть оставить – дочь умрет, жена уйдет от тебя. Через те 7 лет, о которых я сказал, ты еще живой будешь, но сопьешься полностью, даже дорогу к могиле дочери забудешь. Буквально забудешь, где похоронил. Но если мы всё изменим, грех на тебе будет лежать, как будто сам ты колдун. В церковь больше ходить нельзя будет. Только один раз можно сходить. В эти семь дней, пока все не закончим, чтоб батюшке рассказать, чтоб он тебя от церкви отлучил. Умрешь без исповеди, без причастия. Отпевать нельзя ни в коем случае. На кладбище хоронить нельзя ни в коем случае – только за забором. Креста или плиты на могиле не будет – как собаку закопают. На том свете сам разберешься в остальных нюансах, думаю, смутно ты их понимаешь. Ангела за твоими плечами больше не будет. Как пуповину отрезая отделяют ребенка от матери, так ты своим согласием себя от ангела отрежешь. Ну вот и всё сегодня. Езжай домой. Думай хорошо. Но что бы ты не надумал, приезжай обратно – ответить на вопрос надо. Здесь.

Всем своим видом колдун дал понять, что монолог окончен. Я встал из-за стола. Старик еще сидел на стуле и смотрел на меня снизу вверх. Я направился к выходу, а он сказал мне вслед:

– Много он тебе помог? Ангел твой. Езжай. Думай. Не торопись. Завтра приедешь без пятнадцати двенадцать. В полночь то есть.

Итак, день третий. Я думал. Честно думал. Всю ночь, на работе, дома после работы. Только жене я решил ничего не говорить, потому что я еще вчера за столом готов был ответить и совсем не хотел, чтобы она в этом участвовал. Дочка и вправду полночи почти до моего приездакрутилась и ревела басом, привязанная к своей постели. Сегодня на глаза мне не хочет попадаться, будто знает что-то. Передвигается по комнатам серой тенью. Я и сам знаю, что она умирает. До слез жалко. Если всё это просто постановка старого шарлатана, то моё согласие не имеет никакого смысла. Может быть, весь расчет на мой испуг и отказ. А если всё это серьезно (я уже почти не сомневался, что серьезно), значит, он поможет.

В полночь я согласился и заверил свое согласие на черной квадратной книжке. Колдун не выказал никаких эмоций. Он начал говорить по-деловому быстро:

– Любая магия требует ритуалов и реквизитов. Мне нужна будет твоя помощь – сам я уже не все могу. Старый. – Колдун ушел за занавеску и вернулся через минуту, положив на стол передо мной наполовину сожженные церковные свечи и три английские булавки. – Не удивляйся своему заданию и не возмущайся. Твои эмоции мне неинтересны. Я сейчас скажу тебе страшные вещи, но когда ты их будешь слушать, а потом будешь делать, думай о своей дочери. Сделаешь всё правильно – она исцелится. Больше никогда в жизни ты не увидишь ее припадков. Снова в школу пойдет – подумаешь, год пропустила. Завтра в полдень у нас в деревне будут хоронить висельницу – девушку молодую с длинными черными волосами. Повесилась два дня назад. Меня туда, конечно, местные не пустят. Бабку мою тоже. Ты пойдешь. Будет прощанье. Они ее схоронят на кладбище. Ну вот, во время прощания подойди к гробу и незаметно положи внутрь эти свечи. Гроб заколотят, опустят в могилу. Все будут горсть земли кидать на гроб, я тебе даю вот этот платочек – в нем зола, бросиишь в могилу золу. Ее закопают.

Старик замолчал, наблюдая за моей реакцией.

– Это я тебе еще ничего страшного не поручил, – продолжил он. – Примерно в десять будет уже совсем темно. Никто из деревенских по кладбищу в это время гулять не будет. Ты приедешь ко мне, заберешь мою старуху – она тебе поможет – и поедете на кладбище, раскопаете могилу, вскроете гроб. Срежешь у покойницы волосы.

В голове у меня всё закружилось от ужаса представленной картины.

– И еще. Иголки надо будет воткнуть вот эти. Две иголки в оба глаза, третью в лоб посередине. Всё. Закопаешь. Волосы бабке отдашь, сам домой поедешь. Тебе страшно и противно все это, я знаю, но висельница уже умерла – ей хуже ты ничем не сделаешь. А могилы и полицейские роют, когда им надо. А вот дочка твоя пока еще живая. И жить будет. Один раз через себя перешагнешь и всё кончится. Ты уже поклялся, что всё исполнишь и грех этот уже взял на себя. Даром или для дела – тебе решать. Всё, езжай. Свечи возьми и мешочек. Иголки завтра бабка возьмет. Всё равно вместе поедете. Лопаты и инструмент всякий бабка сама приготовит. Езжай. Мне ничего не говори. Не надо. Сам с собой в дороге поговори.

И старик поспешно ушел за занавеску, оставив все на столе, а я решил ничего не брать и ничего не делать. Сразу решил, пока он говорил. Бред какой-то! Сегодня же утром в церковь схожу. К черту все это! Господи, прости дурака!

Я вышел из сеней, цыганка молчала мне вслед. Дверь она также держала открытой, пока я не дошел до машины, потом закрылась. Я сел в машину и, спешно развернувшись, поехал домой. Я еще не выехал из деревни, когда позвонила жена. Она в слезах требовала, чтоб я больше никуда не ездил и ничего не делал – у дочери приступ такой силы, что пришлось вызывать врачей. Ее увезли. Сделать ничего не могут. Она в реанимации, приступ не прекращается, так долго не было никогда, врачи уверяют, что если это не кончится, у нее остановится сердце.

Утром я буду забирать Катеньку из морга.

…«Девочка» – сказал акушер, когда родилась. На третий день я с глубокого похмелья забирал их из роддома. Всё помню: как первый раз перевернулась, как на попку села, как поползла, как пошла; как первый зуб, а потом как первый зуб выпал, и она беззубая и смешная в подготовительную группу ходила; как сама хотела одеваться и, конечно, пуговицы неправильно застегивала; и как буквы писать училась, зеркально переворачивая «Я», «Е», «Р», и на обоях в спальной в съемной еще квартире фломастером красовалась ее первая надпись «К А Т R»…

Я же за нее землю готов есть. Я же только и живу для нее!…

Я вернулся и стал стучаться в дверь проклятой избы. От моего стука дверь открылась сама. Никто не вышел навстречу. В сенях темно, в прихожей тоже. Цыганки нету. В комнате горит та же лампочка, стоит стол. На нем невзятые мной предметы. Кругом пусто и тихо, будто все ушли. Я, не разувшись, прошел в комнату, оставляя осеннюю деревенскую грязь по всему полу, взял свечи и мешочек с золой. Булавки брать не стал. Завтра вечером заберу.

Всю ночь я просидел в больнице вместе с женой. Припадок кончился, но состояние было нестабильным. Из реанимации Катю не перевели и мы с женой ее так и не увидели.

Настало утро четвертого дня. Я позвонил на работу, рассказал про дочь и отпросился на один день. Жена спрашивала меня про колдуна, и я ей что-то рассказал вроде, совсем не то, просто общие обычные фразы и что нужно время, может, он поможет. Ничего конкретного и страшного я не рассказал. А сам я поехал в деревню. На похороны.

На кладбище прощались с телом. Народу было намного меньше, чем я ожидал. Человек двадцать. Я как волосок на лысине – все сразу заметили чужака. Девушка в гробу была очень молодая и страшно улыбалась от уха до уха. Волосы черные, длинные, ухоженные лежат поверх тела на белоснежном саване. Черные-черные. Я впился глазами в эти волосы и попытался представить, как буду их срезать.

Выпивший отец покойницы косо смотрел на меня. Мать плакала. Попрощавшиеся гости сбились в очень внимательную толпу, все внимание которой занимал я. Как же мне незаметно положить в гроб свечи? Я начал неспешно подходить к гробу, шаг за шагом. Я видел покойницу: молодая, некрасивая, белая вся и холодная, глаза закрыты, а будто на меня смотрит, мертвая, а будто все знает. День какой-то холодный, мокрый весь, синий какой-то. Какая слякоть! Как копать-то потом? Одна жижа, ноги вязнут в грязи. Шаг за шагом подхожу к гробу.

– А ты кто? – раздалось громом на весь мир. Это спросил меня подвыпивший отец. Я готов был сквозь землю провалиться, а все вокруг смотрели на меня в упор. Я, наверное, побледнел и испугался. Хотя, я давно уже побледнел и испугался.

– Я был ее знакомый, – не своим голосом сказал я. Какой я знакомый? Я ровесник ее отца. Она же чуть-чуть только старше моей дочери.

– Не пускайте его к гробу! – закричали в толпе.

– Он у меня три дня назад дорогу к колдуну спрашивал!

– Знакомый!

– Она тогда ведь и повесилась!

– Он уже третью ночь к колдуну мимо моего дома ездит!

– Не пускайте его к гробу!

Отец ткнул меня в грудь, его глаза налились горькой пьяной злобой, какая может быть только у сраженных горем мужей и отцов. Я быстро отошел от гроба и от толпы, изо всех сил делая вид, что иду к машине, чтобы уехать. Мне было страшно и у хотел убежать, как ребенок от темноты. Я ничего не мог поделать – свечи в гроб я уже не положу. Надо хоть золу в могилу кинуть. Сейчас они все успокоятся и про меня забудут, гроб забьют, опустят вниз, люди подойдут, будут на гроб кидать, никто на меня не обратит внимания. И я с толпой пройду и тоже кину вниз золу. Никто ничего не заметит. Я буду естественным, ничего же такого нет, что я к могиле подойду, может, я правда, знакомый, в конце концов…

Минуты тянулись как смола на деревянной палке: сначала густо и долго – вот крышку закрыли, вот ее забили, вот опустили гроб в могилу, и вот минуты превратились в тянущуюся тонкую ниточку, которая вот-вот порвется и исчезнет. И что тогда? Тогда гроб закопают. И еще один гроб закопают – уже с моей дочкой…

Надо идти. Я на ватных ногах пошел к свежей могиле. Люди не видят меня. Наверное… Просто я не смотрел ни на кого, и мне чудилось, что и на меня никто не смотрит. Я уже набрал в правую руку золы из платочка и держал ее за спиной, надеясь, что это выглядит естественно. Все равно же на меня никто не смотрит. И вот я уже у могилы, а внизу красная крышка гроба, испачканная кусками черной земли, которую накидали до меня. Я нагнулся к свежей куче чернозема, делая вид, что беру рукой горсть земли и не глядя вниз, совершенно естественно, как мне кажется, кидаю содержимое своей руки на гроб.

– Золу кинул!!! – разверзлись небеса от криков повсюду.

– Ты погляди, какая скотина!

– Сатанист проклятый!

– Колдовское отродье!

И много других криков с матом и проклятьями со всех сторон. Я поспешил к машине. Я почти побежал к машине, но меня кто-то ударил сзади по голове. Потом вроде кто-то кинул в меня мокрой грязью, потом сверху грязь потекла. Или это кровь? Потом я споткнулся, и меня начали пинать. Я ничего не вижу, но я ползу в сторону машины под градом ударов и гомон проклятий, похожий на крики ворон. Дождь пошел. Очень холодный. Или мне кажется?.. Я же не сплю вторые сутки… Я спать хочу…

Я проснулся от холода. Я лежал в грязи недалеко от машины. Было почти темно. Вся машина была побита, разбили пассажирское переднее стекло. Из салона вроде ничего не забрали. Я сел за руль. Мне было страшно. Внутри всё тряслось и болело. Сколько время? Я достал телефон, а он не работал – либо сломался либо села батарея – я же не заряжал его два дня. А теперь уже не было никакой разницы, что происходило дома. Жребий брошен. Только свечки не положил. Я нащупал их во внутреннем кармане. А время-то сколько? Я завел машину – на дисплее появилось время – почти восемь. Я поехал к дому колдуна. Капал противный резкий и ледяной дождь, который обычно издевается над землей осенью всю ночь. В салоне с пассажирской стороны на сиденье качалась лужа, купая отражение еще светлых туч и еще не почерневшего неба. Я подъехал к дому колдуна. Я постучался. Дверь молча открыла цыганка и пустила меня. Мой вид ее не удивил.

Я разулся, хоть смысла в этом и не было: я весь представлял собой комок грязи и сырости. Я прошел в комнату. Все было также. Я сел за стол. Старик не выходил, а цыганка вдруг поставила передо мной кружку с горячим чаем. Я схватился за нее и залпом хлебнул из чашки, обжегся. Вышел старик.

– Допьешь чай, и сразу ступайте. Все равно не согреешься. Быстрее закончите, и домой.

– Я свечки не положил, – сказал я. Голос был чужой, какой-то побитый и замерзший.

Колдун секунду подумал.

– Все едино. Откопаешь – не забудь в гроб их положить. Допивай и иди.

Старик ушел. Я пил чай и думал о чем-то. Да ни о чем я уже не думал. Мне всё равно уже было. Лишь бы поскорее. Я вилась цыганка. На ней были болотные сапоги и армейская плащ-палатка, мне она принесла только сапоги.

В сенях она дала мне в руки две лопаты, а сама перебросила через плечо большую сумку. Мы все погрузили в машину и поехали к кладбищу. Она сказала, чтобы я выключил фары. Разумно. Ехал я под ее диктовку – она знала каждый поворот с ювелирной точностью. Тьма стояла кромешная, но в этой тьме все жило и шевелилось – повсюду выли и лаяли собаки, казалось какие-то птицы все время пролетают над нами со страшными криками. По указанию цыганки я остановился – приехали. Я заглушил мотор и достал из багажника вещи. Моросил дождь, грязь засасывала каждый шаг, после нас оставались глубокие следы. Цыганка зажгла фонарь. Конечно, на кладбище не было ни души. Старые некрашеные ворота открыты настежь и качаются на ветру, разбрасывая капли, вокруг кресты, плиты, деревья и ограды. Цыганка освещала дорогу сзади, потому что я шел впереди нее, потому что хочется быстрее прийти, все сделать и убежать отсюда. Страшно в темноте на кладбище, будто из каждой могилы затаились недовольные твоим визитом спокойные и молчаливые чудовища, сплоченные злой ненавистью к тебе, потому что ты живой, ты двигаешься. А еще они все знают, зачем ты пришел сегодня в их суверенное государство…