Текст книги "Родина слонов"

Сперва изготовил инструменты, потребные для работы. Сверло да пилу одноручную, да долото, гвоздей малых запас, штырь железный, кольца да колеса зубчатые, в будущем шестернями прозванные, и цепь еще, которая на зубцы налезала. Не сам, конечно, изготовил, ковалю сказал, что и как сделать. Того, что коваль проболтается, не боялся, потому как загодя выдрал ему язык и скормил псам на капище во славу Чернобожью. Людинам объяснил, что-де сболтнул Микула лишнего, Чернобога помянул всуе, вот и повелел бог наказать охальника. А народ и не протестовал, наоборот, радовался даже.

Если бы и хотел Микула навредить Отцу Горечи, все одно не смог бы, потому как мычать только и был способен. Да только Микула не хотел... А все благодаря чудесным кругляшам, которые прихватил Кукша из будущего. Рожица на них смешная – дуга вместо рта и две точечки вместо глаз. Видно, дух изображен, что людей разума лишает. Растолок Кукша четыре кругляша да и сыпанул в отвар из зверобоя (Микула захворал, и Кукша взялся его полечить), дал ковалю выпить. С тех самых пор Микула себя считает то молотом, то наковальней и об утраченном языке не жалеет. Ест, да спит, да в кузне трудится. Хорошие кругляши, правильные. Жаль только, их запас на исходе...

Как сделал Микула, что надо, Кукша сразу отправился на капище. Не таясь отправился, открыто. Сказал-де, тайный обряд творить будет, чтобы Чернобога умилостивить. Заступником себя перед людьми выставил и потребовал от каждого дома требу – меда хмельного, порося дородного да гуся жирного. В тот же день на Кукшин двор добро свозить стали.

Сечень[4]4
  Сечень – январь


[Закрыть] выдался метелистый да на мороз не скупой. Кукша то и дело дышал на заиндевевшие пальцы, разминал их, чтобы разогнать кровь. Еще посреди капища возле огня отогревался, но долго не засиживался – зимние дни коротки, не заметишь, как темь навалится. А дел-то прорва, и дотемна их всех переделать надо!

Сперва принялся Кукша за истуканову башку. Добрым словом вспоминал бензиновые да электрические пилы – будь у него такая, вмиг бы справился. А так грыз древесину не больно-то острым Микулиным творением чуть ли не два дня.

Когда наконец управился, провертел сверлом дырку и насадил башку на железный штырь. Хорошо получилось. Прорезал в деревянной спине глубокую борозду, сверху выдолбил ямку-схрон. Собрал в ямке хитроумный механизм из шестерней, вставил в борозду железные кольца – ни дать ни взять – позвоночник, продел в те кольца цепь и обмотал вокруг шестерней, чтобы зубья в нее впились. Попробовал и залюбовался невольно – истуканова башка ворочается, глазами сверкает.

Убедившись, что механизм действует, Кукша приладил на истукана накидку из волчьих шкур, кое-где прихватил гвоздями, чтобы держалась покрепче. Затем вернулся в Лютовку и объявил, что Чернобог простил лютичей.

Лето Года Смуты. Куяб. Двор Любомира

Двор был обнесен дрекольем не хуже, чем в приснопамятной Дубровке, а у ворот стояли два дюжих воя, лыбились (а глаза настороженные) всякий раз, когда Степан подходил, но со двора не выпускали. Впрочем, Белбородко не особо и рвался. По большому счету, в Куяб соваться пока не следовало. Коли там всякие лихие дела затеваются, лучше посидеть, подождать. Голову сложить завсегда успеешь!

Дней через пять на двор Любомира стали стекаться кмети. В полном боевом облачении, на конях. Челядь с ног сбилась, размещая прибывавших. Любомир заметно повеселел, каждого встречал лично – проявлял уважение. Каждому подносил чарку.

Теперь он уже не отлучался по утрам. Сидел безвылазно у себя. Приходили людины, кланялись. Любомир потчевал их в хоромах, выходил пьяный, довольный.

– Заваривается каша...

Не нравилось все это Степану. Кметей пришло к Любомиру изрядно – сотни две. Да ведь у Истомы все равно воинов больше. А как навалятся? Любомир отмахнулся:

– Могли бы, уже навалились бы. Истомова рать нынче, что волчья стая без вожака. Им бы промеж собой не передраться, и ладно. Купцов грабят да людинов, что побогаче. Девок красных умыкают. Пьянствуют, песни горланят – куролесят кто во что горазд. Это уже не дружина, а татья ватага.

Песни орали не только истомовские кмети, но и любомировские. На одной из братчин, что тиун устраивал едва ли не каждый день, кмети избрали Любомира воинским предводителем, сиречь князем.

Сидели за длинным столом, произносили здравицы, славили хозяина. Любомир возвышался во главе стола, по левую руку – Степан, по правую – Алатор. Почему Любомир приблизил Алатора, еще можно было понять – старый боевой товарищ, вой опытный, в ратном деле умелый, но вот на кой ляд тиуну сдался Степан?! Белбородко пребывал в сильной задумчивости по этому поводу. Он же, кроме как дубиной, ничем драться не умеет. Полководческие навыки тоже не бог весть какие. Оказывается, был мотив.

– Для воинского вождя, коим вы меня избрали, главное – удача, – поднял кубок тиун. – Удачу же дают боги.

– Верно, – загудели кмети.

– Пусть тот, кто ведает волю богов, станет моей дланью. Тогда удача будет сопутствовать нам.

С командиром согласились, но на том условии, что сперва Степан должен доказать, что удача при нем. Пусть-де трех лучших бойцов одолеет, тогда примем. А нет... извиняй, князь. Тебя возвеличили, потому как знаем давно, Алатор тож в деле проверен. А Степан вроде и правильный муж, в берсерка обращаться умеет, да не из нашенских. Пусть выкажет доблесть и сноровку, тогда подчинимся.

На том и порешили.

Белбородко поднялся из-за стола, мрачно обвел взглядом хмельных кметей:

– Ну?.. С кем биться-то?!

Иссеченный шрамами Радож слез с лавки, пошатываясь, подошел к княжьему месту. Вой был самым старшим среди кметей, уцелел во множестве битв. Слово его было веско.

– Кровь нам твоя не нужна, – издалека начал варяг, – крови вдоволь навидались, верно, хлопцы? – Дружинники согласились. – Разумение нам твое важно узреть. Только разумение разное бывает. У курицы тож разумение имеется, только курячье, – кмети загоготали, – и у челядина... Разумение может к победе привести, а может к смерти...

– Да ты не тяни, диденько, – раздался задорный голос Кудряша, – ты ж старый, гляди, помрешь прежде, чем кончишь...

Радож зыркнул в сторону нахала, ухмыльнулся:

– Ин, гнус ты кусачий, Кудряш, понятия в тебе нет! А гнус завсегда бить надобно, чтоб людям жизнь не поганил. Я вот чего думаю, хлопцы, пущай для затравки Степан с Кудряшом схватится. Поучит поганца, а мы поглядим... Чего скажете, хлопцы?

– А чего, пусть, – раздались возгласы, – в драке Кудряш горазд. Бона, пол-Куяба переколошматил. Боевой пляс у него знатный.

– Да то ж я не виноват, – скалился Кудряш, объедая с длинного ножа кусок порося, – то ж я из-за девок.

Радож солидно откашлялся:

– Биться будете без оружия, на кулачках. За кровь да сопатку сломанную виру не взыщем. – Помолчал, пронзительно глядя в глаза Степану. – В бою всякое случается. Коли зашибет кто кого насмерть, так тому и быть. Ответ держать не будет. А победит тот, кто на ногах останется.

* * *

Дружина образовала широкий круг (благо места на дворе Любомира было в избытке). Степан расстегнул ворот рубахи, как того требовал обычай – драка дело серьезное, могут и прибить, с рассупоненным воротом душе вылетать сподручнее. Стянул сапоги, чтобы землю ногами чуять. Почему-то подумал: хорошо, что Лисок умчался со двора по своим собачьим делам, а то пришлось бы привязывать – ей-ей, пес полез бы защищать хозяина. Принялся разминать шею, суставы.

Следом в круг вошел Кудряш. Шевелюра всклокочена, на губах наглая ухмылка. Рванул ворот, сапоги забросил в толпу зрителей. Мотаясь из стороны в сторону, будто пьяный, стал прохаживаться на безопасном расстоянии. На Степана вроде бы и не глядит, а стоит тому дернуться, вмиг отваливает в сторону – разрывает дистанцию.

Белбородко не спешил – изучал противника. Пусть проявит себя, путь атакует. Степан стоял в свободной стойке, вес чуть сзади, руки в боевом положении – левая впереди, правая у солнечного сплетения.

Кудряш ходил и ходил, поплевывал, презрительно кривился, отпускал пакостные замечания. Как бы случайно разорвал дистанцию. Белбородко отреагировал мгновенно. Короткий удар...

Кудряш отскочил с проворностью, не свойственной пьяному, и глумливо засмеялся:

 
Ой, побить-то нас хотять,
Одни клочья полетять.
А у нас желанья нету
Юшкой землю поливать!
 

Белбородко попытался достать Кудряша «крюком» слева, но противник ловко поднырнул под руку и... пустился вприсядку. Степан на мгновение опешил и тут же получил по уху. Парень отплясывал нечто среднее между «казачком» и «барыней», казалось бы беспорядочно размахивая руками, выделывая замысловатые коленца. Белбородко схватил за босую пятку, так Кудряш умудрился уйти в кувырок. Перекатился через голову, вскочил, осклабился.

Ну, наглая рожа...

Если Белбородко защищался, то на него сыпался град ударов. Если нападал – проваливался в пустоту. Парень был словно из ртути – нападение перетекало в защиту, бросок – в уход. Степан всегда считал себя неплохим бойцом, но сейчас он попросту не знал, что делать. Если бы Кудряш был каменной стеной, Белбородко разметал бы эту стену, но Кудряш был не стеной – рекой... Изменчивой и непредсказуемой.

Кмети гудели, улюлюкали, тыкали в бойцов пальцами. Белбородко терял очки! Сильно терял. «Нет, ребята, так не пойдет. Вы ж со мной здороваться перестанете. Придется брать реванш». Придется вырубать Кудряша не «просто», а «с разумением». Так, чтобы все его коленца и частушки детским лепетом показались.

Белбородко заставил себя расслабиться. «У тебя достаточно времени, не суетись. Он не быстрее тебя. Не навязывай ему атаку. Следуй за ситуацией, исчезни, превратись в воздух».

Ага, превратишься тут в воздух, когда тебя охаживают со всех сторон, да так, что едва успеваешь отбиваться.

Кудряш ни мгновения не оставался на месте. Дыхалка – как у паровоза! Парень двигался с такой скоростью, что Мохаммед Али позавидовал бы. Степан только и успевал, что отбиваться. Разок съездил противнику по челюсти, так тот завопил:

 
Ой, беда моя, беда,
Голова бедовая,
Рожу в драке своротили,
А она, как новая!
 

Слабо съездил, иначе не вопил бы!

Неспортивное поведение противника разозлило Степана. Экая скотина, частушки петь удумал. Степан погнал Кудряша по кругу, работая ногами.

– Ой, батюшки, – истошно орал Кудряш, – че это деется, живота лишают! Ой, спасайте, хлопцы.

Крутился, змей, извивался, корпус то вправо, то влево, отвечал размашистыми «корягами». А Степан месил воздух и подставлял под «коряги» блоки.

«Успокойся, – сказал себе Белбородко, – он ведь того и добивается, чтобы вывести тебя. Преуспел, бисов сын! Так ты только выдохнешься».

Лишь Степан ослабил напор, Кудряш принялся выплясывать:

 
Ой, да вы меня держите,
Не давайте мне гулять,
Я ведь парень разудалый,
Могу бошки посшибать!
 

Белбородко поймал ногу, летящую в живот, вывернул, воткнул Кудряша мордой в землю, попытался перейти на удержание. Парень вывернулся, бочкой перекатился в сторону, вскочил и вновь принялся за свое. Теперь удары не поднимались выше паха, и сыпались они с утроенным рвением. Кудряш стал осторожнее, от захватов берегся, от ударов уходил или обволакивал мягкими блоками.

«Коли так и дальше пойдет, он меня и правда сделает. Осторожный, умный, хитрый...»

Но была у Кудряша слабина – знал хлопец, что хорош в бузе, привык побеждать, привык, что соперник обязательно ошибается. Степан нутром почуял все это и решил использовать...

Кудряш прыгал перед ближником Любомира, молотил его ногами и руками. Напропалую не лез – мужик-то здоровый, как медведь, зашибет – не заметит. Противник двигался тяжело, гулко дышал. Где ему поспеть за Кудряшом! Кудряш подпрыгнул из положения «сидя», выкинул ногу, тут же приземлился на корточки. Над головой пролетел кулак. Противник провалился вперед, увалень!

Н-на-а!

Кудряш снизу вверх впечатал кулак под ребра Степану. На мгновенье показалось, что удар не достиг цели. Противник, кажется, отшатнулся, костяшки пальцев едва коснулись тела. Да нет, не может быть. Что Кудряш – новик неразумный, так ошибаться? Вон рот, словно рыба, разевает, воздух хватает. Руки опустил!

Что ж, самое время добить. Хотя неизвестно, как оно дальше-то повернется. Може, Любомир осерчает, что человека его зашиб. А, была не была, пропадай головушка.

Кудряш бросился на Степана, как вепрь. Набычился, аж жилы вздулись на шее. Противник держался за ребра и пятился. Кмети улюлюкали, раззадоривали Кудряша. Слабак! Кудряш бы никогда не поддался боли, а этот... Да ему не то что дланью Любомировой быть, коня на водопой отвести не доверишь...

Кудряш не успел понять, что же произошло. Собирался с размаху врезать по маковке, дабы разрешить исход поединка, и тут земля вдруг ушла из-под ног...

– Ить, дурной ты, паря, – донесся злорадный голос Радожа, – за дурость твою наука!

– Да пропади ты!.. – простонал Кудряш, и свет померк.

...У парня крышу снесло – молодой, заносчивый, такому дай палец – всю руку откусит... Почуял близкую победу, сорвался. Даже жаль его – ведь опытный же боец, пожалуй, сильнее Степана, и такое выкинул... Не-простительно-с! Попер, как на кассу, «корягами» своими размахивал, а о защите позабыл, видно, решил, что противник сломлен морально и физически. Белбородко поднырнул под руку, зашел за спину и выполнил «огнетушитель» – так в просторечье называется бросок, при котором жертва втыкается головой в землю.

Бросок вышел эффектным, да только не тот эффект. Кмети молча уставились на Степана, явно с недоумением уставились. Один Радож злорадствовал по поводу Кудряша.

– Вот я, – наконец послышался голос, Алатор проявился, – злой варяг, всем известно, в сече ни себе, ни врагу спуску не дам. На пиру, коли заденут меня, башку оторву. А что ты за человек, в толк не возьму. Вроде добрый ты, вот и пса-сыскача хазарского пригрел[5]5
  См. «Ветер с Итиля»


[Закрыть], в драку не лезешь, бузы сторонишься... а присмотреться – не лучше меня!

Начало зимы Года Смуты. Лютовка

Явился в Лютовку человечек. Тулупчик на нем добрый, такой в стужу душу согреет, на ногах – поршни медвежьи. Ни то ни се человечек, непонятный какой-то. Сам небольшого роста, с пузцом, глазки по сторонам шныряют, а с ряхи улыбка не сходит. Противная улыбка, неискренняя, словно рыбьим клеем приклеенная. Сказался мужичок Божаном. А ни кто он, ни что, обществу не поведал. Впрочем, людины особо и не допытывались, захочет – сам скажет. К чему незнакомца расспросами неволить?

Но пришлец души не раскрывал, таился. И чванился. Говорил, мол, человек он большой, значительный, у самого Истомы не в последних. А что лютовичам Истома?! В захолустье, где стоит Лютовка, и мытари-то княжьи не всякий год заглядывают, а уж о князе и говорить не приходится. Коптит ли Истома по сей день белый свет или уже усоп князь, лютовичам без разницы.

А Божан все в кабак захаживал, поил огнищан на дармовщинку медовухой да выведывал, выспрашивал. И все-то ему интересно: уродилась ли репа, не хворала ли скотина, дожди были ли в достатке, не перевелась ли рыба в реке, не озоруют ли тати по лесам... А более всего вынюхивал, не знает ли, мол, кто, где найти Отца Горечи, дескать, слава о нем великая по земле полянской идет. Людины отнекивались, а он все свое гнул. Мол, дорожку указал купчишка один, что в Куябе торгует. Мол, сказывал купчишка, что-де в Лютовке колдун великий живет, Отцом Горечи прозванный. Де, колдун тот самому Чернобогу пасынок, нечисть всякая у него на побегушках, и даже Морена слову его внемлет!

Про купчишку-то людины знали, но веры к пройдохе у них не было. За гривну мать родную продаст! Вот и их, верно, продал. Харей того купчика звали, а к лютичам он прибился из корысти, потому как тайный знак братства многие двери открывал. Видать, польстился Харя на посулы, да и впрямь указал дорожку пустобреху... Только вот пришлец здесь без надобности, потому человечишка пустой и веры в нем нет.

Лютичи поглядели на чужака денек-другой, блазню его послушали, а потом и сказали: «Мы, мил человек, не знаем никакого Отца Горечи, а про братство лютичей слыхом не слыхивали, шел бы ты от греха...»

Другой бы собрался и поминай, как звали. А этот опять за свое.

Надоело лютичам. Улучили момент, когда пришлец в корчме сидел да медком наливался, и накинулись разом. Мужик даже вякнуть не успел, как оказался на полу с кляпом во рту.

Сперва хотели тут же и кончить Божана, но, обмозговав, решили, что не их это дело судить, кому жить, а кому к пращурам отправляться. На то Отец Горечи имеется. Бросили мужика в поруб и стали дожидаться предводителя. Не сегодня завтра явится Отец Горечи в селение – в канун полнолуния он завсегда избы обходит да над каждым порогом заклинания шепчет – вот пусть и разбирает.

А ходока отправлять на болото, в логово предводителя (жил Отец Горечи посреди топи на островке небольшом), лютичи поостереглись. Не жалует Отец Горечи гостей незваных, проклянуть в сердцах может, майся тогда...

Лето Года Смуты. Куяб. Двор Любомира

Радож вошел в круг и, покрутив ус, веско сказал:

– Видим, в бою разума не теряешь, видим – хитер, недруга в ловушку заманишь и себя, и дружину, тебе порученную, сохранишь. Добре, добре... Верно говорю, хлопцы?

Тем временем Кудряш очухался и встал, потирая макушку.

– Видать, богам не по нраву распевки твои пришлись, – не преминул съязвить Радож. – Тебе, балбесу, наука...

Кмети захохотали. Кудряш, против обыкновения, отмалчивался, хоть справному воину и не пристало затаивать обиду на задиристые шутки, а пристало отвечать тем же.

– Вдругорядь любовные присловья на битье шепчи, в них-то, небось, толк больший знаешь, чем в частушках бузовных, – под хохот товарищей жалил широкоплечий, конопатый кметь по имени Крапива. – Глядишь, и нашепчешь удачу...

Кудряш понял, что бычиться себе дороже – заклюют. Тряхнул кудрями, подбоченился.

– Тя, Крапива, – плюнул под ноги Кудряш, – хоть под любовные пришепты, хоть под заупокойные песнопения ромейские, хоть без звука всякого – один хрен, бить противно.

– И что так?

– Да вишь ты, дело-то какое, уж больно вонюч ты в драке. Тебя кулаком ткнешь, ты в ответ треснешь нижним треском, а у меня нюх чувствительный...

Крапива онемел от такой напраслины, на шее вздулась жила.

– А и точно, – взвился острослов, стоящий в круге, – то ж всем известно, что Крапива до гороха охоч. Ты ж, Крапива, жри его меньше, духом-то и просветлеешь!

Бедняга стоял как оплеванный, ворочал башкой, недоуменно таращась на кметей. Как так, только что Крапива потешался над незадачливым бойцом и вдруг сам превратился в скомороха? Кудряш вдруг отвесил Степану земной поклон, потом бухнулся на колени и пополз, причитая. Белбородко аж отшатнулся от неожиданности. Хлопец тянул руки к Степану, будто молил о пощаде, голосил: «Ой-то мне болюшки, ой-то мне горюшки...»

– Уймись, Кудряш, – пряча улыбку, велел Радож, – коли отвернулась от тебя удача, имей достоинство.

Кудряш словно ждал этих слов – причитать перестал, поднялся с колен и отвесил поясной поклон на все четыре стороны.

Повернулся к Степану.

– Ведун-батькович, – басовито, видно подражая Белбородко, с расстановкой проговорил он, – побил ты меня, почет тебе за то и уважение... Видать, силища за тебя встала немереная, видать, духи-помощники тебя хранят и Перун-громовержец дланью прикрывает.

– От, сын песий, – с плохо скрываемой симпатией проворчал Радож, – токмо мертвый угомонится... Вроде ведуна славит, а вроде и себя...

– Не меня старче Радож, – при слове «старче» кмети загоготали, – должон был супротив тебя, ведуна могучего, выставить, а ветрогона-Крапиву. Меня-то, убогого, ништо упокоить, другое дело Крапива. Как ветер напустит, хоть беги... И чем боле его бьешь, тем крепче тот ветер. Нету сладу! Но ты ж ведун! Ты и тучи разгоняешь. А уж поганое облако и подавно...

– Аи, Кудряш, – крикнул кто-то из кметей, – чего прибедняешься, ты ж сам тем ветром[6]6
  См. «Ветер с Итиля». (Дабы развеять двусмысленность, автор сразу же хочет заметить, что в названии первой книги цикла «Шаман всея Руси» подразумевается самый обычный ветер.)


[Закрыть] хузар у Дубровки потчевал. Они за тобой, охальником, и погнались...

– Чего блазним? – продышался Крапива. – Рассердить хотите? Я ведь и ответить могу.

Кудряш скривился:

– Ох, братцы, заткните там у него чем-нибудь... Ох, не могу, смердит... Ты бы это, Крапива, в кусты, что ли, сходил. Мы ж не тати, травить нас негоже!

– Да я... – Крапива выхватил засапожный нож.

– Не балуй, паря! – Алатор сжал его запястье, нож звякнул о камень. Кто-то схватил Крапиву за плечи. – Хочешь ответить, выходи на круг, да на кулачках и ответь...

– В ножи... – рвался Крапива, – убью...

– Ты, хлопец, – спокойно сказал Алатор, – лучше опамятуйся. В ножи-то можно, дело нехитрое, только не по Правде будет. А коли не по Правде, то тебе, как зачинщику, добра не ждать. Ежели порешит тебя Кудряш, то ему с того ничего не будет, потому не он на тебя попер. А коли ты его порешишь, родичи Кудряшовы по всей полноте спросят. Братья Кудряшовы крови твоей захотят и кровь твою получат.

– То ж блазня залихватская, – подтвердил Радож, – на блазню кулаком, не ножом отвечают. Кудряш хоть и дурак, а кишки ему за дурость выпускать негоже, верно говорю, хлопцы?

– Верно, Радож, – ответили кмети, – ты ж не зря старшой, потому Правду верно понимаешь.

Старому вою по сердцу пришлись эти слова.

– Вроде бы тебе с Кудряшом не грех поквитаться, зубы ему посчитать, только вишь какое дело, не потешки тут у нас, испытание серьезное. Вот чего думаю, нехай Крапива и правда со Степаном сразится, токмо не на кулачках – на дрынах. На кулачках-то мы уже видали, чего Степан могет. А как побьет Степана, так Кудряшу розгами по голому заду всыплем, али головой в Днепр окунем, али еще чего.

– Мою кобылу при всех под хвост поцелует, – зло ухмыльнулся Крапива, – тады буду биться!

– Да ты не заговаривайся! – зарычал Кудряш.

– Ну, шо скажете, общество? – Радож обвел взглядом хмельных кметей.

– А шо?

– Ты, Радож, Правду чтишь, ты и рассуди! Старый вой, хитро сощурившись, глянул на Кудряша, потом на Крапиву:

– Ты, Кудряш, Крапиву обозлил?

– Ну?

– Выходит, Крапива может тебя поучить, ежли захочет.

– Ну, может, – не понимая, куда он клонит, буркнул Кудряш.

– А скажи, Кудряш, ежели бы Степан хотел, мог бы он тебе шею свернуть, когда ты оземь грянулся?

– Ну, мог бы.

– Выходит, помиловал тебя?

– Ну?

– Выходит, твоя жизнь принадлежит ведуну. Кудряш сообразил, куда гнет Радож, засопел.

– Выходит, таперича за тебя ведун в ответе, – добивал Радож. – Верно говорю, хлопцы?

Хлопцы согласились.

«Ну и понятия у вас, ребята, – подумал Степан. – Это ж чего выходит, если я кому жизнь сберег, значит, дитяте заместо мамки стал, нянькаться должен?»

Были у Степана основания сомневаться в том, что Радож добросовестно толкует Правду. Но возможностей оспорить толкование не было. Закон, как известно, что дышло... А уж когда закон изустный, в толстых фолиантах не зафиксированный, то и подавно.

– Так вот я и говорю, раз Степан жизнь тебе сохранил, то теперь за тебя, щусенок, перед богами в ответе, верно, хлопцы? А ты и вовсе, Кудряш, нонче между жизнью и смертью. К богам приблизился, да богами отринут. Ты ж мертвым лежал, не шелохнувшись, все видели. А потом очухался. Тебя надлежит в лесу девять дней продержать, в месте тайном, очистительном. А потом дымом окурить. А до того, как очистишься, тебя с нами будто бы и нету, потому слово твое веса не имеет. И возражать не могешь. А коли возражать не могешь, значит, соглашаешься.

«Это триумф, – подумал Степан, – отомстил дед разом за все насмешки».

– Я вот и говорю: коли победит Крапива, поцелуешь под хвост евонную кобылу. Встань в сторонке, Кудряш, да гляди...

Один из кметей притащил пару жердин, и началось состязание.

Крапива частушек не пел, противника не оскорблял. Работал дрыном с мрачной сосредоточенностью, явно решив не повторять ошибок предыдущего бойца. Белбородко все больше уходил от ударов, лишь обозначая блок палкой (на всякий случай, вдруг противник в последний момент изловчится и изменит направление удара). Степан изучал спарринг-партнера, практически не контратаковал. Пусть раскроет свои возможности, тогда одним коротким ударом можно будет решить исход поединка. Лучше бы, конечно, обойтись без травм – перехватить палку Крапивы свободной рукой, просунуть конец своей жерди под мышку детины да пригнуть оного импровизированным рычагом к земле. Но это уж как получится. В бою все не просчитаешь.

Крапива работал дрыном умело, но уж слишком предсказуемо. Степан читал замыслы парня, едва они зарождались – по малейшему движению бедер, неосторожному взгляду, повороту головы. Не сказать, что Крапива был неопытен, скорее наоборот. То, как он двигался, как крутил палку, как делал выпады, тут же отскакивая в сторону, выдавало бывалого бойца. Но... Крапива привык брать напором, встречать сопротивление и проламывать его. Степан же вроде как и не дрался, умело уходя от ударов. Лишь изредка делал короткий выпад, чтобы отогнать кметя, когда тот не в меру наглел.

Пару раз Белбородко мог бы вырубить Крапиву, но не стал этого делать. Крапива, как ни крути, отстаивал свою честь. Конечно, парень задел Кудряша, но тот явно перестарался, выставляя обидчика на посмешище. Воспользуйся Степан ошибкой Крапивы – и помимо сотрясения мозга тот получит насмешки кметей, а то и какое-нибудь мерзкое прозвище. Неправильно это! Значит, надо дать Крапиве сохранить лицо. Как это сделать? Использовать прием, в здешних местах неведомый, против которого не только Крапива, но и любой другой не устоит. Одно дело, когда тебя бьют палкой по голове, и совсем другое, когда против тебя используют некие тайные знания. Во втором случае, успех уже то, что ты остался в живых!

Степан разорвал дистанцию, повернулся лицом к солнцу и воздел руки:

– Духи-охранители, наделите меня знанием, дабы победить этого воина!

Боковым зрением он следил за противником. Крапива застыл в нерешительной позе, даже дрын опустил.

– Духи-охранители, дайте мне то, что прошу, – гремел Степан, – разве я плохо служу вам? Почему вы стоите за этим молодым воином, почему отвернулись от меня?

Крапива опомнился и, видно решив прибить ведуна до того, как к нему придет помощь горних сил, бросился в атаку, молотя дрыном. Степан нехорошо засмеялся и принялся отбивать удары. Со стороны казалось, что палки вот-вот разлетятся, на самом же деле Белбородко ставил блоки так, чтобы удары противника соскальзывали. Степан больше не уходил. Пусть зрители решат, что духи дали ему силу. Атаковал, контратаковал, защищался...

Крапива наметился Степану в живот. Белбородко всем телом качнулся назад, одновременно «накрывая» оружие противника своим. Дрын Крапивы оказался прижатым к земле. Палка Степана скользнула вдоль него к горлу противника. Тот непроизвольно подался назад. Белбородко перехватил оружие, одновременно просовывая его конец под мышку Крапиве. Другой конец защищал от возможной атаки снизу. Степан развернулся вокруг своей оси, одновременно поворачивая рычаг. Дрын Крапивы, подхваченный нежданным вихрем, вывернулся из рук, а сам Крапива пропахал носом землю. Белбородко опустился, плотно зажал между колен плечо Крапивы, медленно повернул дрын в горизонтальной плоскости. Рука Крапивы натянулась, еще немного – затрещит. Парень скрипел зубами, но молчал.

– Духи услышали меня, – пророкотал Степан. – Признаешь ли ты мою победу, или сломать тебе руку?

– Признаю, – глухо отозвался Крапива. Белбородко встал и поклонился все еще лежащему Крапиве:

– Ты хорошо бился, но духи помогли мне. Парень поднялся, хмуро взглянул на Степана, не глумится ли. Вроде бы нет. Окинул взглядом кметей. Никто не зубоскалил. Даже Кудряш прикусил язык.

– Сами попробуйте, – буркнул Крапива и, растолкав воинов, ушел из круга.

Начало зимы Года Смуты. Лютовка

Мужичок, попавшийся лютичам, был и впрямь непрост. Не зря его в поруб бросили. По всему видать – шустрый да ушлый, своего не упустит да и в чужое корыто рыло сунет, не побрезгует. Словом, тать. А тать должен сидеть в яме да на облака с тоскою глядеть. Стало быть, по Правде лютовичи поступили.

Вытащили Божана из поруба, поставили на колени перед Отцом Горечи. Кукша подивился, как не околел поганец в яме-то?! Мороз крепкий, до костей пробирает. Другой бы на месте пришельца откинулся уже, а этот знай языком треплет.

– Не даром претерпел, – говорит, – то испытание вере моей было. Сон мне вещий приснился» что найду тебя. Вот и свиделись.

– А на что я тебе?

Вокруг толпятся лютичи, кто с топором, кто с колом. Молчат, недобро на Божана поглядывают да по снежку топчутся – видать, морозец за пазуху лезет. Только кивни Отец Горечи, враз на куски пришельца разорвут. Но тот будто не понимает, что жизнь на волоске висит.

– Вера во мне проснулась, – говорит. – Чернобог мне явился да сказал, чтоб к тебе шел. – И знаком тайным тычет, а знак тот – кругляш с ощеренной волчьей пастью – лишь посвященным дается.

– Это откуда?

– Сперва Чернобог меня к купчишке по имени Харя привел, а тот, как узнал про видения мои, дорожку указал да кругляш вручил, чтобы подтверждение словам моим вышло.

Отец Горечи взял кругляш и внимательно рассмотрел. На одном из волчьих клыков виднелись несколько хитро переплетенных канавок. По ним выходило, что знак действительно принадлежал Харе. А если так, значит, Харя считает, что пришлец может быть братству полезен. Впрочем, не тот человек Харя, которому вера есть безоговорочная. Сребролюбив, сын песий. Кто знает, отчего Божана приветил? По велению сердца или же на гривны купился? Вероятней последнее.

– Зачем ты мне?

– Много пользы от меня братству выйдет, – заспешил мужичонка, – и людям твоим, и тебе жалеть не придется, что пригрели меня. – Мужичонка вытер вспотевшие ладошки и заискивающе улыбнулся. – Сам рассуди: ну, прикончите вы меня, как люди твои обещали, какой от того прок?

– А так от тебя прок какой?

– Э, да я же говорил твоим, не последний я человек на княжьем дворе. Истома без меня шагу не делает, меня же обласкивает да одаривает... В ближниках у него хожу.

Кукша недобро усмехнулся:

– И чего ж ты к нам заявился, коли князь тебя так жалует?

Мужик занервничал:

– Я ж говорю, Чернобог дорожку указал... Уверовал я, вот и пришел. Князю-то наврал с три короба, де к родичу в весь дальнюю отправился, потому как родич тот на одре смертном лежит. А сам к тебе явился...

– Что я могу тебе дать? Нет у меня ни золота, ни серебра... Вера лишь...

– А и не надо, – затрещал мужичонка, – не надо мне от тебя ничего. Ты ж меня не забудь только, когда власть над полянами примешь. При себе держи. Знают ведь все, что Истому недоля одолела. Захирел князь на голову. Дружина бузит, а посадские того и гляди петуха красного в детинец пустят... Недолго княжить Истоме. А как уйдет, ты его место займешь, вот тут-то про меня и вспомнишь...