Текст книги "Повседневная жизнь Москвы. Очерки городского быта в период Первой мировой войны"

Упоминая о завсегдатаях поминальных обедов, Н. А. Варенцов приводит интересную деталь: «На поминки набиралось много разного народа, чтобы хорошо поесть и попить, а потом что-нибудь стащить: так, я слышал, как старший официант сказал другим лакеям: “Вот явился поминальщик, когда он бывает, всегда ложки пропадают; вы поглядывайте тщательнее за ним!”»

В тех же воспоминаниях приводится рассказ об П. В. Берге, судьба которого благодаря похоронам изменилась коренным образом. Примечая из окна своей комнатки богатые процессии, этот отставной майор подсаживался в экипаж для бедных, с кладбища отправлялся на поминки и тем экономил на обедах. Однажды, на похоронах сибирского промышленника Ершова, он узнал, что кроме огромного богатства у покойного осталась дочь на выданье, правда, горбатенькая. Берг, представившись вдове хорошим знакомым ее мужа, сумел завоевать доверие и стал часто бывать в доме. В итоге дело закончилось свадьбой, и со временем бывший завсегдатай поминок занял видное место среди московского купечества.

Впрочем, устроители поминок охотно мирились с нашествием незваных гостей, поскольку это позволяло им получать дополнительную прибыль. По словам Н. А. Варенцова, механизм был прост: хозяевам подавали блюда, приготовленные из провизии высшего сорта, а «поминальщикам» сплавляли качеством похуже. Например, в хозяйский конец стола официанты несли уху из свежей стерляди, остальным – из уснувшей или мороженой рыбы. По такому же принципу готовились и остальные блюда меню.

А вот сделанное мемуаристом детальное описание того, как проходил поминальный обед:

«Прежде всего подавали кутью – сладкий рис с изюмом, уложенный сверху мармеладом. Кутья эта возилась в церковь, где стояла всю службу с воткнутой в нее зажженной свечой. Все брали маленькой ложечкой кутью и, кладя в рот, крестились и поминали новопреставленного.

Обед собственно начинался с блинов с икрой, с семгой, балыком, за блинами подавали стерляжью уху с подовыми пирожками, начиненными рисом и рыбой, а за этими блюдами подавались кушанья, какие обыкновенно бывают на парадных обедах. В постные дни обеды бывали рыбные, а в скоромные мясные; если присутствовал на обеде архиерей или архимандрит, то подавали им всегда рыбные блюда. Обед заканчивался сладким кушаньем – бланманже, изготовляемым в постные дни на миндальном молоке, которое, как и кутью, полагалось хотя немного, но обязательно его съесть, и считалось за дурную примету, если кто этого не делал.

В середине обеда священники и все присутствующие вставали, опять молились с возглашением вечной памяти новопреставленному, после чего обед продолжался до конца. После сладкого разносилось разлитое в стаканах вино, половина стаканов была с белым вином, а другая с красным. На некоторых поминках подавались вместо вина мед и шипучие воды, тоже красные и белые. В это время духовенство поднималось, совершалось моление с поминовением новопреставленного, и начинался разъезд».

Подтверждение тому, что в русских обычаях символичным считалось помянуть усопшего вином, а не водкой (как это почему-то считается сейчас), можно найти в мемуарах Нины Серпинской. В ее памяти сохранились впечатления гимназистки-подростка, сидевшей вместе со взрослыми за поминальным столом в ресторанном зале «Большой Московской гостиницы»: «После блинов с икрой, семгой, балыком и двух рюмок белого вина смутно все воспринималось». Тем не менее ей запомнились и такие характерные детали: «Речи, воспоминания полились, как вино из бутылок. Только отец был так взволнован, что не мог ничего выговорить от душивших его слез. Открытые манишки мужчин и скатерть светились, как серебро реки, на фоне нависающего плакучими ивами крепа дам».

Некоторые характерные особенности поминок в купеческой среде отмечены Н. А. Варенцовым:

«Поминальный обед начинался весьма чинно: присутствующие говорили тихо между собой, преимущественно о покойнике, вспоминая его положительные стороны жизни, сожалели о нем, но к середине обеда говор усиливался, разговоры переходили на другие темы, а к концу уже смеялись и шутили.

На одном из поминальных обедов пришлось слышать обращение одного из купцов к брату умершего: “Теперь за тобой очередь, Михаил Андреевич!” “Шалишь, брат! – отвечал Михаил Андреевич. – У меня впереди много бабья!” – намекая тем на своих сестер, старших его годами. И оба, довольные остротой, хохотали.

На другом поминальном обеде кроме бланманже подавали кондитерское пирожное, один из молодых священников растерялся, не знал, какое взять: возьмет одну, а соседняя как бы лучше, за нее ухватится, а глаза разбегаются, дальше лежит еще лучше; сосед священника схватил его руку и сказал: “Батюшка, на выбор дороже!” Рассмешил соседей и сконфузил попа.

Были и такие обеды, когда сынки после смерти отца распивали шампанское, а после поминок составлялась карточная игра».

Нам не удалось найти описание поминок военного времени, но полагаем, что на них подобное веселье вряд ли имело место. По свидетельствам многих современников (сразу оговоримся – в начальный период войны), единственной темой разговоров в обществе было положение на фронтах. И конечно же героизм воинов, павших на поле боя.

Вот, например, что стало известно москвичам об одном из подвигов капитана Ф. Ю. Корнилова, внука знаменитого севастопольского героя адмирала Корнилова:

«Во время боя 16 августа под Туробиным находившийся со своей ротой в 400 шагах от нашей пулеметной команды Федор Юрьевич заметил, что огонь последней начал ослабевать. Тотчас же Ф. Ю., сам великолепно знавший пулеметное дело, несмотря на адский огонь противника, кинулся к пулеметчикам. Бежать приходилось по совершенно гладкому полю, австрийцы, заметив бегущего офицера, усилили огонь. То припадая к земле, то снова принимаясь бежать, Корнилов все же добрался до пулеметов. Быстро, не теряя самообладания, под проливным дождем пуль и снарядов, Ф. Ю. разобрал и снова привел в действие пулеметы. После первого же огня австрийцы прекратили свою стрельбу и затихли. Оправившись, стали продолжать обстрел наших позиций. Так случилось два раза. В третий раз Ф. Ю. открыл такой меткий пулеметный огонь, что австрийцы замолкли окончательно, и наши смогли кинуться в атаку, завершившуюся полной победой.

Погиб Ф. Ю. в бою. Легко раненный в ногу и не желая уходить из боя, Ф. Ю. принялся под сумасшедшим огнем неприятеля перевязывать себе рану. В тот же момент пуля сразила героя.

Несколько писем к жене прекрасно характеризуют покойного. В них он говорит о том, что “живет с ротой одной жизнью”, что у всех одни помыслы – отдать свои силы Царю и родине».

Еще в газетном очерке говорилось, что все знавшие капитана Корнилова отзывались о нем как о человеке редкой души и офицере, отличавшемся беззаветной, «корниловской» храбростью. Солдаты считали его прекрасным начальником и горячо любили.

Хоронили капитана Корнилова с воинскими почестями 30 сентября 1914 года в Донском монастыре. Среди венков, лежавших на гробе, один был с надписью на ленте «Отцу-командиру».

Тот же поезд, которым в Москву было доставлено тело Ф. Ю. Корнилова, привез гроб с останками прапорщика В. К. Васильева. В траурном объявлении (еще один элемент похоронного обряда) говорилось:

«Родные и родственники погибшего 17 августа в бою с австрийцами прапорщика Вячеслава Константиновича Васильева, художника Челли, с душевным прискорбием извещают друзей и знакомых покойного, что вынос тела его с Александровского вокзала в храм Новодевичьего монастыря последует во вторник, 30 сентября, в 10 час. утра, где после заупокойной литургии будет совершено погребение».

Вероятно, читатель заметил, что разница между датами смерти и похорон составляет почти полтора месяца. Это связано с тем, что перевоз останков с поля боя для захоронения на московской земле было делом очень сложным, требовало от родственников погибшего больших усилий и затрат.

Правила перевоза покойных с театра военных действий, установленные Министерством внутренних дел, предписывали обязательное соблюдение нескольких условий. Прежде всего останки, извлеченные из военного захоронения, по указанию врача подвергали дезинфекции и помещали в металлический гроб, который немедленно запаивали. Затем его заключали в другой ящик – металлический или деревянный, сделанный из просмоленных досок. В пространство между ними засыпали негашеную известь.

Поскольку с началом войны запасы листового цинка очень быстро истощились, стоимость цинкового гроба, по словам доктора С. В. Пучкова, заведовавшего Братским кладбищем, подскочила до 250 рублей. По его же свидетельству, в большинстве случаев стали использовать деревянные гробы, обитые внутри цинком, а снаружи оцинкованным железом и запаянные по шву оловом.

После подготовки останков к транспортировке от воинского начальника, заведовавшего перевозками, следовало получить разрешение на провоз гроба по железной дороге. Также необходимо было договориться о сопровождающем. Как правило, им был солдат из той части, в которой служил погибший офицер.

Такой провожатый играл важную роль, поскольку в пути могли возникнуть всякие коллизии. Примером служит конфликт, возникший при перевозке тела штабс-капитана А. И. Калачева, бывшего сотрудника «Московских ведомостей». Семья прапорщика Рунова, также ожидавшая на Александровском вокзале прибытие гроба, заявила, что это их покойник и они его забирают. Провожатый, по всей видимости, не смог объяснить, кого из офицеров он сопровождает. Из-за этого трагический спор продолжался до тех пор, пока следующим поездом не приехала вдова Калачева.

«Дорого стоит разрытие могил с соблюдением всех требований, указанных в правилах министра внутренних дел, – отмечал доктор Пучков, – поэтому часто приходится откладывать перенесение праха до окончания войны».

Дороговизна, конечно, важный фактор, но все же следует учитывать и тот факт, что экспедиция на фронт за телом погибшего требовала в первую очередь личного мужества и крепких нервов. Иллюстрацией тому служит история поездки помощника присяжного поверенного Емельянова в Люблинскую губернию на поиски останков родственника – офицера Карцелли. Вместе с ним на местах боев искал тело брата московский инженер Корнилов. Рассказ об этом был опубликован на страницах газеты «Утро России»:

«…Инженер Корнилов имел довольно точные сведения о том, где именно похоронен его брат. Товарищи покойного прислали целый план местности, но, тем не менее, найти тело погибшего было не так легко.

^{В. К. Васильев (Челли)}

Инженер, несмотря на всю тщательность своих поисков, брата не нашел и помчался догонять его полк, ушедший далеко в пределы Австрии. С большим трудом догнав полк, инженер узнал несколько новых подробностей относительно места, где был зарыт его брат. Инженеру в деталях описали местность, бугорок, на котором были вырыты могилы павших в том же бою русских, и т. д. И между прочим, обратили внимание на то, что над могилой Корнилова поставлен крест, скрепленный солдатской вилкой и обвязанный веревочкой.

^{Денщики везут тела своих офицеров из Львова в Москву}

Вернувшись в Люблин, инженер захватил гроб и снова выехал на поиски. Эта поездка и была совершена вместе с Емельяновым.

На полях битвы под Травниками и Высокой (до Высокой пришлось ехать 50–60 верст на фурманке) масса братских могил. Большие холмы, увенчанные крестами из березовых палок. На некоторых надписи, из которых узнаешь о том, что погребено “100 нижних чинов и три офицера”, “триста нижних чинов и три офицера” и т. д. В нескольких могилах, не помеченных надписями, находили трупы австрийцев. Трупы зарыты не глубоко. Немного пороешь, и показываются желтые башмаки, синие шинельки.

Поиски трупа Карцелли были безнадежны. Его не удалось найти ни в братских могилах, ни в офицерских. Емельянов потерял всякую надежду чего-либо добиться, тем более что из полка, откуда были получены сведения о смерти в бою Карцелли, никаких указаний на место его погребения сделано не было. Емельянов собрался уезжать, но инженер надежды не терял и с рвением искал брата.

Место его погребения, указанное товарищами, было найдено, но на нем не было и следа могилы. Кругом лежало ровное вспаханное поле.

Случайно на этом поле нашли березовую палку, с одной стороны заостренную и имевшую в середине выемку со следами дырок, как бы сделанных гвоздями. Вспомнив рассказ о том, что крест на могиле капитана Корнилова был скреплен солдатской вилкой, примерили такую вилку к дырочке. Подходила… Поиски продолжили.

Нашли вторую перекладину со следами таких же дыр и с остатками веревочки. Сомнений больше не было – крест с могилы.

Начали осматривать поле. В одном из углов оно имело несколько небольших возвышений. Обратили внимание, стали рыть и на глубине не более аршина наткнулись на труп капитана Корнилова…

Он, как и рассказывали товарищи, был завернут в брезент от австрийской палатки. Развернули. Инженер узнал брата – он вполне сохранился. Больше поразила одна подробность – вывернутые и опустошенные карманы…

Вообще, по словам Емельянова, мародеры работали вовсю. Такие вывороченные карманы чуть ли не у всех виденных им трупов. По словам местных жителей, это “работали” австрийские санитары. (…)

Вернувшись сюда в Москву из своей безрезультатной поездки, Емельянов на другой день получил телеграмму из Женевы, извещавшую его о том, что, по сведениям, наведенным при посредстве бюро военнопленных, Карцелли жив, здоров и находится в плену в Венгрии…»

Проводив павшего в бою воина в последний путь, некоторые из москвичей старались увековечить память о герое. Так, отец корнета А. Г. фон Кеппена назвал именем сына госпиталь на 25 раненых, открытый им на Ново-Басманной улице. Родные и друзья В. К. Васильева-Челли устроили посмертную выставку его работ. Сбор от нее поступил на учреждение лазаретной койки имени художника.

^{Из альбома покойного В. К. Васильева (Челли)}

Родители М. и А. Катковых приняли на себя обязанность по возведению церкви на Братском кладбище. При этом они выдвинули условия: закладка храма должна состояться в годовщину гибели их детей – 6 августа 1915 года и два его придела будут названы во имя Архангела Михаила и Андрея Первозванного.

Ровно в назначенный день состоялась торжественная закладка храма во имя Спаса Преображения Господня. Кроме супругов Катковых на ней присутствовали великая княгиня Елизавета Федоровна, князь Иоанн Константинович с супругой, гласные Городской думы во главе с М. В. Челноковым.

Под Преображенский храм, спроектированный А. М. Щусевым в стиле древнерусских соборов XVI века, отвели место на возвышении, заросшем соснами и елями. Это был новый, только что открытый участок Братского кладбища, предназначенный под захоронения сестер милосердия, погибших на фронте или умерших в тыловых госпиталях.

Накануне закладки храма на нем появилась первая могила. В нее опустили семнадцатилетнюю Анну Нагибину, работавшую в инфекционном отделении распределительного госпиталя в Анненгофской роще. Девушка скончалась, заразившись брюшным тифом. Убитые горем родители положили на могильный холмик венок фиалок с надписью «Милой девочке Нюре, положившей душу свою за други своя».

Преображенский храм и само Братское кладбище возникли как прямое следствие войны. Мы уже упоминали о хроническом дефиците мест под захоронения на московских кладбищах. Чрезвычайные меры, вроде прирезки к Ваганьковскому кладбищу нового участка специально под 500 воинских захоронений, не могли спасти положения. Уже 14 сентября 1914 года в газетном сообщении о крестном ходе к могилам новопреставленных воинов упоминалось, что панихида была отслужена над двадцатью свежими могилами. Понятно, что даже такой, казалось, большой площади хватило бы ненадолго.

Выход из кризисной ситуации был один – открыть новое кладбище. С таким предложением выступила великая княгиня Елизавета Федоровна. В ее телеграмме, направленной в адрес городского самоуправления и опубликованной в газетах 8 сентября 1914 года, говорилось: «Не признаете ли возможным отвести на окраине Москвы участок земли под кладбище для умерших в московских лазаретах воинов настоящей войны. Их родственникам и нам всем утешительно будет знать точное место упокоения павших при защите нашей дорогой родины героев и иметь возможность там помолиться. Елисавета».

Предложение великой княгини немедленно получило поддержку. Н. И. Гучков предрек, что такое Братское кладбище сделается священным местом паломничества для русских.

В таком же высоком стиле некий «Севастополец» приветствовал на страницах «Утра России» идею создания Братского кладбища:

«Волею судеб Москва сделалась первой в России печальницей о раненых, десятком тысяч из них она дает облегчение и исцеление, утешая страдания, залечивая раны, сохраняя священную кровь.

Но никто не властен в жизни человека, и много героев-страдальцев, истекая кровью, испустят дух на ее заботливых руках. И тела их будут покоиться в освященной веками московской земле.

Собрать могилы их вместе, украсить их, воздвигнуть им памятник – это будет последний долг, который отдаст им Москва.

И вся Россия скажет ей “спасибо” за это.

Братское кладбище героев великой войны 1914 года навсегда останется местом паломничества наравне с другими московскими святынями, и миллионы со всех концов России придут сюда на поклонение своему прошлому:

 
Пройдет стар человек – перекрестится,
Пройдет молодец – приосанится,
Пройдет девица – пригорюнится,
А пойдут гусляры – споют песенку.
 

Более полвека прошло со времени славного севастопольского “сидения”, а и теперь еще всякий, кому случится быть в Севастополе, восставшему из развалин, непременно переедет через бухту на северную сторону, к братскому кладбищу, где под общим холмом лежит 137 тысяч павших защитников бастионов. (…)

Но этот братский памятник напомнит еще и о другом. Не случайно, скажут, что тысячи воинов, проливавших свою кровь на разных полях: в Галиции и Буковине, в Пруссии и Завислянской России, могли быть погребены здесь вместе, на родной земле.

И вспомнят тогда о другом великом подвиге, примера которому не знавала доныне история: о блестящем участии в войне организованного общества, горожан и земской России, о колоссальной силе “мирского” начала в русском народе, вылившейся наружу в такой организации забот о воинах, подобно которой никогда ни в одной стране не могло создать государство.

Эта сила несокрушима, и ей предстоит великое будущее.

Она сделала больше – спасла больше жизней от ударов врага, чем самые непроницаемые блиндажи редутов и непроницаемые стены крепостей.

Это мирское начало, эта ничем не сокрушимая сила общественного духа – величайшая крепость России, под стенами которой будет одержана последняя и решительная победа над врагом.

И в Москве, где, как в фокусе световые лучи, сконцентрировался общественный подъем России, устремившийся на помощь своим героям, будет их кладбище, братское кладбище, как сельский погост вокруг храма».

Поиск подходящего участка был поручен заведующему городскими землями Л. Г. Урусову и доктору С. В. Пучкову как «заботнику о московских кладбищах». Осмотрев около дюжины участков, делегаты Городской думы остановили свой выбор на усадебном парке возле с. Всехсвятского, в пяти верстах от Тверской заставы. Это была живописная местность с сухой песчаной почвой, поросшая старыми липами, небольшими группами берез, вековыми елями и соснами.

В конце ноября 1914 года решением Городской думы владелице участка г-же Голубицкой за 11 десятин 279 квадратных саженей земли была выплачена 271 000 рублей. Сразу после этого под руководством инженера С. С. Шестакова начались работы по устройству погоста. 15 февраля 1915 года состоялось открытие Братского кладбища, освящение временной часовни и первое погребение.

В тот день торжественная церемония началась с литургии, отслуженной в церкви Сергиево-Елисаветинского трудового убежища епископом Дмитрием Можайским. На богослужении пел хор воспитанников убежища, одетых в солдатскую форму. На службе присутствовала великая княгиня Елизавета Федоровна, принявшая на себя звание Августейшей покровительницы Братского кладбища. Ее сопровождали: московский генералитет во главе с командующим войсками А. Г. Сандецким, главноначальствующий Москвы А. А. Андрианов, московской губернатор гр. Н. Л. Муравьев, губернский предводитель дворянства А. Д. Самарин, городской голова М. В. Челноков со многими гласными, а также иностранные консулы – британский, французский, бельгийский, японский и сербский.

^{Отпевание павших на поле боя}

После окончания богослужения все его участники вместе с духовенством проследовали на новое кладбище. Там вокруг пяти свежевырытых могил уже выстроилось каре войск и оркестр. От каждой из воинских частей московского гарнизона, в том числе от военных училищ, было прислано по одному взводу.

На площадке в средней части кладбища перед временной часовней стояли катафалки с пятью обитыми белым крепом гробами. В них находился прах воинов, погибших на поле боя. Это были: сотник В. И. Прянишников, бывший питомец московского Алексеевского военного училища, и нижние чины – старший унтер-офицер А. И. Анохин, ефрейтор Е. И. Гутенко, рядовые Ф. И. Папков и Я. Д. Садов.

^{Первые могилы на Братском кладбище}

«С прибытием в часовню великой княгини Елизаветы Федоровны и епископа Дмитрия, – описывал увиденное участник церемонии доктор С. В. Пучков, – началось молебствие с водоосвящением, причем священники кропили кладбище святою водою. После молебствия началась лития по почившим воинам, так как отпевание всех их состоялось раньше. При провозглашении “вечной памяти” все опустились на колени. Чрезвычайно трогателен был момент выноса праха воинов. Войска взяли “на караул”. Музыка играла “Коль славен”. Впереди была несена икона, потом шли малолетние певчие, все в солдатской форме, далее – духовенство с епископом Дмитрием.

Первый гроб несли георгиевские кавалеры, второй – консулы союзных государств, а третий и четвертый – городские гласные. Между прочим, в перенесении праха воинов участвовали: городской голова М. В. Челноков, Н. И. Гучков, губернский предводитель дворянства А. Д. Самарин и член управы В. Ф. Малинин. Пятый гроб, сотника Прянишникова, несли: командующий войсками А. Г. Сандецкий, А. А. Адрианов, гр. Н. Л. Муравьев и др. Свежие могильные холмы были украшены венками, причем на могилу сотника В. И. Прянишникова возложен венок от алексеевцев. Великая княгиня Елизавета Федоровна милостиво беседовала с родственниками покойного сотника».

Стоит отметить, что по своему устройству Братское кладбище имело некоторые принципиальные особенности. Не зря его создатель инженер Шестаков досконально проштудировал иностранную литературу по похоронному делу, а также с целью изучения объездил кладбища Петрограда, Риги и Севастополя.

На плане Братское кладбище напоминало регулярный английский парк. Идеально прямые аллеи четко делили его территорию на равные прямоугольные и ромбовидные кварталы. После присоединения дополнительного участка земли, выделенного Ведомством государственных уделов, сложился окончательный вариант планировки: от Петроградского шоссе к Преображенскому храму была проложена широкая аллея-проспект. В новой части Братского кладбища были выделены специальные секторы для захоронения воинов других исповеданий – католиков, протестантов, иудеев, мусульман.

«Разделенные верой, они были объединены Родиной и еще больше тем, что отдали за эту Родину свою жизнь, – дал оценку этому небывалому явлению современник, писатель С. И. Яблоновский (Потресов). – Более этого объединения нет, и поэтому так естественно желание народа дать на своем Братском кладбище последний приют всем погибшим на войне, не различая ни религии, ни национальности».

Сама по себе эта благородная идея не вызывала сомнений, но ее претворение в жизнь было связанно с ломкой вековых устоев, поэтому сразу же натолкнулось на трудности.

Первыми это испытали на себе родственники погибшего на фронте подполковника Щипчинского. Они решили похоронить его на Братском кладбище, но встретили отказ со стороны представителей католической церкви. Только после длительных и сложных переговоров был найден компромиссный вариант: могилу подполковника Щипчинского выкопали как бы в стороне, отделив от остальных захоронений полоской земли.

Самое интересное, что очень скоро в связи с могилой подполковника Щипчинского возникла новая конфессиональная проблема. Когда он был убит, его боевой товарищ подполковник Соловьев сделал распоряжение: если погибнет – похоронить рядом с другом. Случилось так, что смерть настигла Соловьева ровно через месяц после гибели Щипчинского. Но на этот раз православное духовенство воспротивилось тому, чтобы «истинно верующий» лежал в земле рядом с католиком.

«Спасительницей положения, – писал о разрешении конфликта С. В. Яблоновский, – явилась узенькая дорожка, пролегающая между могилами. Она явилась тем формальным рубежом, который позволил сойтись вместе, в последний покой, людям, которые не понимали, что религия, Бог могут разлучать тех, кого объединили дружба, одинаковое служение Родине и мученическая смерть за Родину».

Братский мемориал отличался от остальных московских кладбищ и принципом оформления захоронений. Здесь на могилы не ставили ограды, а окружали их живой изгородью из кустов сирени, жасмина и спиреи.

В теплое время года могильные холмики обкладывали дерном и засаживали цветами.

По поводу оформления могил живыми цветами С. В. Пучков специально обратился к москвичам. Речь шла о традиции возлагать на могилы металлические венки. Элементы таких украшений, сделанные из жести, под действием дождей быстро ржавели, и венок терял презентабельный вид. Чтобы не обезображивать могилы ржавыми конструкциями, хранитель Братского кладбища предлагал простой выход: вместо покупки венков вносить деньги в кладбищенскую контору и уже из этих средств оплачивать постоянное украшение могилы цветами.

В идее отказа в условиях военного времени от покупки венков доктор Пучков был не одинок. Один из читателей «Раннего утра» выступил на страницах газеты с предложением: «…отречься от некоторых традиций, которые стали теперь уже пережитками». Как раз к ним автор письма относил возложение венков. Свою позицию он мотивировал тем, что «в настоящий момент, когда стране дорог каждый рубль, когда за пять рублей можно накормить нескольких раненых, снабдить теплой одеждой не одного из уезжающих на поле битвы солдат, – в такой момент забыть о пережитках – долг каждого».

Но вернемся на Братское кладбище. Как оно выглядело обычным летним днем, описал С. В. Яблоновский:

«Старый огромный и необыкновенно живописный парк. Аллея за аллеей, тянутся ветвистые липы; потом вдруг, расстраивая их ряды, соберутся в группы белые, словно обернувшие свои стволы в бумагу, березы, и снова ряд лип, да порою выделяются строгой, темно-зеленой хвоей старые сосны и ели.

Хорошо в этом парке. Хочется бродить, мечтать, забыть обо всем на свете. Но ведь не забудете, потому что ваше внимание давно уже привлекли к себе длинные правильные, многочисленные ряды ярко-зеленых прямоугольников, точно красивые, любовно, тщательно отделанные маленькие огородные грядки, и вы знаете, что это такое.

Прямоугольнички-грядки такие хорошенькие; они так стройно и весело побежали вдоль аллей, не мешая старым, склонившимся над ними деревьям, словно малыши-детвора под ногами у взрослых и стариков. И посредине каждой такой грядочки растут красивые цветы, и воткнута в каждую деревянная новенькая дощечка. Не знай вы – вы подумали бы, что на дощечке написано название этих красивых цветов. Но вы знаете и к веселым, нарядным грядочкам подходите с тревогой и неясным страхом. Читаете на дощечках: рядовой такого-то полка… имя, отчество, фамилия, годы, где и когда убит… И на другой, и на третьей, и на десятой, и на сотой, на тысячной – все одно и то же, все одно и то же, все одно и то же…

Это – создание еще кипящей войны. Там, на полях битв, исчезают, навсегда исчезают люди; здесь прибавляются все новые и новые аккуратные, тщательно выложенные газоном и усаженные цветами могилы.

^{Могилы авиаторов на Братском кладбище в Москве. Открытка (из коллекции П. Д. Цуканова)}

Братское кладбище. Там, где происходит страшная битва, – там их во много раз больше, с наскоро насыпанными холмами, с крестами из ивовых прутьев, затерявшихся; много выросло за этот год таких же могил среди кладбищ больших и маленьких городов, – а это единственное пока кладбище-памятник, где погребают только одних воинов, где в стройные ряды снова собираются выбывшие из строя воины. Господня армия.

Везут, везут сюда своих дорогих покойников те из родственников, которые имеют возможность это сделать. Вот и сейчас копают новую могилу; ярко желтеет на солнце вынимаемый аккуратными четырехугольниками песок. Это – могила для прапорщика Шмита.

А вот на скамейке сидят две дамы в трауре с сосредоточенно-грустными лицами. Эти, кажется, уже похоронили и не могут уйти отсюда, из этого живописного, а для них такого страшного уголка…

Заходим в часовню. Она вся увешана венками. Любовно украшена, с текстами из Евангелия. Венки от офицеров товарищам, венки от солдат своим погибшим офицерам. Посредине часовни стоит гроб офицера, умершего от отравления газами.

Вышли. Вон едет телега, а на ней рядом желтеют под деревом три солдатских гроба. Эти будут некоторое время лежать в могилах, не имеющих такого веселого и нарядного вида: вон целый огромный участок песчаных, словно ободранных могил. Это – свежие, еще не осевшие; их еще нельзя убирать дерном и цветами, и они кажутся вследствие этого как будто чужими на этом кладбище. Скоро зазеленеете и вы, а на покрытых сейчас травою полянках появятся новые песчаные прямоугольники».

В Московской городской думе планировали после победы превратить Братское кладбище во всероссийский памятник «Великой Отечественной войне» – так называли в то время Первую мировую. В галереях Спасо-Преображенского храма предполагалось разместить собранные документальные материалы и военные трофеи. Планам этим не суждено было сбыться.

После захвата власти большевики проводили в районе Братского кладбища массовые расстрелы, а в середине 1920-х годов его вообще закрыли. Окончательно оно было уничтожено в конце 40-х годов в связи с застройкой Песчаных улиц. Примерно на том месте, где находился Преображенский храм, теперь стоит кинотеатр «Ленинград».

Единственное, что сохранилось от многотысячного захоронения, – это гранитное надгробие, которое можно увидеть в сквере возле кинотеатра. На камне выбита надпись: «Жертва империалистической войны. Студент Московского университета Сергей Александрович Шлихтер, умер от ран. 1895–1916». Считается, что могила уцелела, потому что в ней лежит сын советского наркома А. Г. Шлихтера.