Текст книги "Московский городовой, или Очерки уличной жизни"

Квартальные

Сущевский полицейский дом на Селезневской улице

Федотов П.А. Квартальный

(рисунок 1840 г.)

 
Я помню, как квартальный надзиратель,
Порядка русского блюститель и создатель,
Допрашивал о чем-то бедняка,
И кровь лилась под силой кулака,
И человек, весь в жалком беспорядке,
Испуганный, дрожал, как в лихорадке.
 

Н.П. Огарев

«Квартального надзирателя должность требует беспорочности в поведении, доброхотства к людям, прилежания к должности и бескорыстия» – так в «Уставе благочиния» определила императрица Екатерина II качества полицейского офицера, по своему служебному положению ближе всех стоявшего к обывателям.

До преобразования московской полиции в 1881 г. квартальный надзиратель представлял первую полицейскую инстанцию в городах. У него в подчинении находился квартал — часть городской территории, населенная определенным количеством жителей. Для них именно квартальный был тем самым «оком государевым», под пристальным взглядом которого проходила вся жизнь российского горожанина.

«Устав благочиния» предписывал квартальному следить за тем, «чтобы все и всякий в его квартале оставался в законно-предписанном порядке», «чтобы молодые и младшие почитали старых и старших», чтобы слуги беспрекословно слушались хозяев. Кроме того, в его обязанности входил разбор мелких ссор и споров, а также «бдение, дабы всяк пропитался честно и сходно узаконению». Для этого квартальный был должен «ведать о всех в квартале его ведомства живущих людях».

Последнее бывало особенно необходимым, когда возникала потребность отыскать человека, проживавшего в Москве. Например, загулявшего офицера, который не спешил вернуться из отпуска к месту службы, или должника, скрывавшегося от судебных исполнителей. Несмотря на учреждение в 1807 г. Адресного стола – специального отдела московской полиции, куда стекались сведения обо всех, кто поселился в городе, – основная тяжесть розыска приходилась на квартальных.

О малой эффективности такой системы свидетельствует эпизод из романа Ф.В. Булгарина «Иван Выжигин»: «…я поехал в полицию и нашел чиновника, который взялся отыскать жилище тетушки. Разосланы были приказания ко всем Частным Приставам, чтоб они немедленно дали знать в Управу, где проживает г-жа Баритоно. От всех съезжих дворов получены рапорты: «Что в такой-то части упомянутой Баритоно на жительстве не имеется». На другой день, после получения рапортов, трактирный лакей, которому я также поручил отыскивать тетушку, уведомил меня, что она живет в двадцати шагах от трактира, в доме, принадлежащем жене Частного Пристава, рядом с тем самым Квартальным Надзирателем, который сочинял от своей части рапорт, что г-жи Баритоно на жительстве не имеется».

Другой квартальный, не обладавший должным служебным рвением и чутьем, упомянут М.М. Максимовым в «Записках сыщика». Описывая похождения вора, совершавшего в Москве дерзкие кражи, сыщик отметил, что для проживания без соответствующей регистрации преступник избрал дом некой барыни:

«В это время бывало у нее много гостей, которым она выдавала К-ва за своего родного брата, приехавшего к ней погостить из Казани. Он, поддерживая родство, распоряжался в ее доме, как брат, дозволяя себе нередко быть в халате. Барыню по праздникам приходят поздравлять унтер-офицеры из полиции, которым К-в всегда дает по полтиннику. Они остаются очень благодарными и верят тому, что он ей родной брат, приехавший погостить.

У квартального

(литография 1857 г.).

Один раз К-в, лежа на диване, рассматривал какую-то книжку, а барыня, сидя у окна, вязала чулок. Откуда ни возьмись – квартальный. Вошел прямо в зал и, раскланявшись с К-м и барыней, начал вести сначала разговор о том, что он давно не заходил из-за множества дел. Барыня, тотчас обласкав надзирателя, высказала ему, что она по случаю приезда брата и сама мало бывает дома, а потому, если бы он и вздумал прийти, то ее бы не застал. Не думаете ли вы, что К-в в это время сконфузился? Нет, нисколько. Напротив, он, спросив у надзирателя – давно ли тот служит и какого города уроженец, пустился с ним в разговор о торговых делах в Москве, расспрашивая о здешних фабрикантах. И так покалякавши часа два, они с надзирателем расстались как хорошие знакомые».

Впрочем, иногда нерадивость квартальных была москвичам только на пользу. Так, в 1837 г. в Управу благочиния поступило распоряжение о взыскании с П.В. Нащокина более сорока тысяч рублей. В ответ истца уведомили, что должника «…по розыску полиции жительства в городе не оказалось»[18]18
  Цит. по: Ольга Сарнова. «Вертит меня точно на колесе…»//Родина. 2005. № 7. С. 80.


[Закрыть]. Резолюция более чем странная, если учесть, что отставной поручик Нащокин пользовался в Москве большой известностью. «С утра до вечера, – описывал Пушкин обстановку в доме своего близкого друга, жившего в то время у Пречистенских ворот, – у него разные народы: игроки, отставные гусары, студенты, стряпчие, цыганы, шпионы, особенно заимодавцы. Всем вольный вход; всем до него нужда; всякий кричит, курит трубку, обедает, поет, пляшет; угла свободного нет…»

Однако были среди квартальных и такие, кто досконально знал подведомственную ему территорию, поскольку нес там службу не один десяток лет. Пример такого старого служаки приводит в воспоминаниях Н.А. Найденов:

«Продолжительность состояния на одном месте и в одной должности была присуща в прежнее время не только лицам, составлявшим церковный причт, для которых занятие места имело до некоторой степени наследственный характер, но до конца 1840-х годов она встречала большое применение и к службе в местной полиции; ближайшие к населению полицейские чины, начиная с квартальных надзирателей и кончая будочниками, оставались несменяемыми, – исключая случаев личного стремления к переходу, что встречалось, однако, редко, или каких-либо казусных обстоятельств, – в течение долгого времени на одном месте и таким путем приобретали оседлость, делаясь для местности непременною принадлежностью. Таким был и у нас квартальный надзиратель тит[улярный] сов[етник] Егор Филип[пович] Долгов, который заслуживает воспоминания; это был по внешнему виду гоголевский городничий (каким последний изображается), но лишь иного свойства по его действиям; он был человек непритязательный, близкий к жизни местных обывателей, оберегавший их при всяких встречавшихся случайностях и потому пользовавшийся общим с их стороны расположением».

Сам факт реального существования в жизни таких полицейских позволял опровергать утверждение, что обыватели не видели со стороны блюстителей порядка ничего, кроме произвола. Когда некий князь, описывая в «Современной летописи» разбор полицией его конфликта с кухаркой, обвинил квартального надзирателя в запугивании свидетелей, в ответ получил отповедь:

«Где опять видел автор народ, смотрящий на квартального надзирателя, как на инквизитора? Полицейские чиновники имеют слишком частые сношения с народом; народ привык к ним, освоился с ними и не может бояться их как инквизиторов. Эти инквизиторы очень часто отстаивают права простых людей, и в полицейском чиновнике народ видит скорее своего защитника, чем утеснителя».

Квартальный-старожил со временем поневоле узнавал все подноготную подвластных ему жителей, поскольку ни одно мало-мальски важное событие в жизни обывателей не обходилось без его ведома. Эту сторону жизни москвичей поэт Б.Н. Алмазов отразил в стихотворении «Неизбежный»:

 
Что б ни послали боги нам —
Счастливый случай иль печальный —
Во всем, друзья, как соль ко щам,
Необходим для нас квартальный.
Повестку ль с почты принесут
На малый куш иль капитальный,
Нам денег с почты не дадут,
Коль не подпишется квартальный.
Хотим ли видеть Божий свет
И в путь сбираемся мы дальний,
Кто даст на выезд нам билет?
Все он опять, опять квартальный!
И в скорбный час, когда зажгут
Над нами факел погребальный,
Как нас в заставу провезут;
Кто нам поверит, коль и тут
Не даст свидетельства квартальный?
 

Современный читатель может посчитать художественной гиперболой утверждение поэта, что без «благословения» квартального московский обыватель не мог сделать ни единого шага. Тем не менее все перечисленное в стихотворении – черты реального быта. Например, дилижансное сообщение между Москвой и Петербургом, открытое зимой 1820 г., подчинялось строгим правилам. При покупке билета, кроме паспорта, в контору следовало представить подписанное квартальным разрешение на выезд из Москвы. Одно время даже существовала практика лишения должников, не расплатившихся с кредиторами, возможности сменить место жительства – у них квартальные просто отбирали паспорта.

Обыватели: – Вот, батюшка Иван Осипович, мы вам замочек принесли: запирайтесь им покрепче, а то мы боимся, чтобы и вас у нас не украли.

(кар. из журн. «Развлечение». 1864 г.)

На абсолютный характер власти квартальных намекал автор сатирического «Путеводителя по Москве», опубликованного в журнале «Современная летопись»: «…в столице имеется около ста квартальных надзирателей. Оные надзиратели распределены по столице сообразно с тем, какие местности и водворения какого порядка требуют; права их в точности, правда, не определены, но зато определены их обязанности: они должны споспешествовать, наблюдать, “просить честью” и в случае надобности подвергать изъятию».

И все же у власти квартального имелись пределы. Характерным примером служит обнародованная «Русскими ведомостями» история со строительством на Рождественском бульваре дома миллионерши Н.Ф. фон Мекк. Вопреки правилам, стройка не была огорожена, что создавало опасность для прохожих, но на многочисленные жалобы квартальный, махнув рукой, отвечал: «Сам только что видел это безобразие и не сказал ни слова, так как же нам, маленьким людям, осмелиться беспокоить?»

Но уж если обстоятельства не создавали непреодолимых препятствий, полицейский офицер обязательно проявлял служебное рвение. Ни одно нарушение порядка не могло укрыться от бдительного взора квартального, в каком бы состоянии он ни был. Пример такой верности долгу стихотворец, знавший не понаслышке жизнь полиции, описал в поэме «12 спящих будочников»:

 
Квартальный пьяный там идет,
Качаясь как тростина,
Его лакеишка ведет,
Достойный господина.
И взвидел полицейский глаз,
Что в луже шевелится
Какой-то пьяница – тотчас
Мой крюк остановился.
«Меня к забору, – рек, – приставь,
А этого скотину
Скорей на съезжую оправь!
Ступай!.. Родному сыну
Я пьянства не прощу во век!
Какого развращенья
Достигнул ныне человек!
И все от просвещенья!»
 

Увы, бывало и так, что строгие исполнители закона сами становились жертвами зеленого змия. Одну такую историю, участником которой как раз был квартальный, вспоминал литератор Ю.А. Бунин.

Началась она с того, что на спектакле в Малом театре студент Извеков слишком усердно и громогласно вызывал актрису А.И. Колосову. В конце концов сидевшему неподалеку московскому обер-полицмейстеру надоело слушать восторженные вопли вошедшего в раж театрала, и он приказал удалить студента из зала. Частный пристав вывел Извекова на улицу и передал квартальному. Тот подозвал извозчика и вместе с задержанным студентом сел в пролетку[19]19
  По законам Российской империи студентов, задержанных полицией за нарушение порядка, передавали университетским властям, а те уже сами накладывали взыскания. Поскольку студенты пользовались правами государственных служащих, полиция не имела права вести их по тротуарам на глазах у публики, а должна была везти на извозчике в пролетке с поднятым верхом.


[Закрыть]. Проезжая по Охотному Ряду, Извеков упросил конвоира зайти в гостиницу «Париж» якобы предупредить мать и сестру о предстоящей разлуке.

В тот вечер везение оказалось на стороне студента – он попал в номер, где его товарищи играли в карты. Они не только клятвенно пообещали сообщить родным арестанта о постигшем его несчастье, но и уговорили квартального как следует «закусить» на дорожку. Напоив полицейского до бесчувствия, молодые люди переодели его в студенческий мундир и отвезли в университет, где сдали сторожам. Похмельные муки квартального, проснувшегося на следующее утро в карцере, усугубил субинспектор Шпейер. Взбешенный тем, что дебошир вместо слов раскаяния твердил одно: «Я не студент, а квартальный», он продержал того под замком еще три дня. Только когда в полиции поднялся переполох из-за пропажи квартального, о бедолаге вспомнили и выпустили из узилища.

Впрочем, к большинству офицеров московской полиции смело можно было отнести русскую пословицу «Кто пьян, да умен – два угодья в нем». Опытный квартальный не только знал мельчайшие подробности жизни подвластных ему жителей, но и умел получать от них весьма ценную информацию. Скажем, воришка, попавшийся с поличным, получал свободу и возможность продолжать неблаговидную деятельность («Но не дай бог в моем квартале!»). Однако взамен, если квартальному требовалось обязательно раскрыть преступление, «добровольный» агент должен был тут же указать вора, кем бы тот ни был.

«Иногда на этой почве происходили самые неожиданные инциденты, – рассказывала Е.И. Козлинина о реальном случае из истории московской полиции. – Так, однажды на Кузнецком Мосту ночью был разграблен меховой магазин Мичинера. Грабители унесли самые дорогие меха почти на сто тысяч рублей, причем каждый мех имел на себе клеймо владельца магазина.

Одному из московских квартальных надзирателей было поручено произвести следствие по этой краже. Призывает он своего агента и спрашивает: «Знаешь ли ты, Карпушка, где меха Мичинера?» Карпушка прыскает со смеха, но, видимо, стесняется сказать. Это интригует следователя, и он настаивает: «Ну, чего хохочешь, если знаешь, говори!» – «Знаю, ваше благородие, да не смею сказать», – уже давясь от смеха, произносит агент. Следователь убеждает, и, наконец, агент сообщает, что меха Мичинера, все до одного, находятся у пристава такой-то части X. Следователь не верит своим ушам, но он знает, что зря Карпушка врать ему не станет, и, как ни щекотливо его положение, докладывает об этом полицмейстеру Огареву. X. хотя свой брат, полицейский пристав, но за ним уже давно числятся кое-какие темные делишки, и потому полковник Огарев идет с докладом к обер-полицмейстеру. Последний предписывает произвести у пристава X. обыск, и результат этого обыска превосходит всякие ожидания».

– Вот я к вам вора привел; при свидетелях поймал его, как он вытащил у меня эти часы.

– Ах ты мошенник! Третий раз мне эдак попадаешься!

(кар. из журн. «Развлечение». 1862 г.)

Кроме мехов из обворованного магазина, у пристава нашли фигурку бычка, отлитую из чистого золота, и с бриллиантами вместо глаз. По самым скромным прикидкам, она стоила баснословную по тем времена сумму – несколько сот тысяч рублей.

Эта неожиданная находка позволила полицмейстеру успешно расследовать еще одно дело: о таинственном исчезновении владетельного дагомейского князя. Высокопоставленный африканец путешествовал по России в сопровождении секретаря, но в Москве его следы неожиданно затерялись. Целый год московскому обер-полицмейстеру приходилось отписываться в Министерство внутренних дел, что все его подчиненные, забыв о сне и отдыхе, ищут пропавшего иностранца. И конечно же помнят об особой примете – золотом бычке, с которым князь не расстается, поскольку поклоняется ему, как божеству.

Драгоценный бычок, найденный у полицейского-«оборотня», наконец-то позволил установить все обстоятельства дела. Оказалось, что князь, прибыв в Москву, отправился гулять, а его секретарь тем временем сбежал, прихватив все вещи. Когда африканец вернулся в гостиницу и поднял шум по поводу пропажи вещей, прислуга вызвала полицию. Поскольку «арап» не предъявил документы, а на все вопросы отвечал криками на непонятном языке, пристав объявил его беспаспортным бродягой. Вместе с «Иванами, не помнящими родства»[20]20
  Так называли задержанных воров и бродяг, которые скрывали свои имена, чтобы не быть высланными этапом по месту прописки.


[Закрыть] князь был посажен «до выяснения» в острог, да так бы в нем и сгинул, если бы не счастливый случай. Видимо, бог-бычок все-таки хранил своего хозяина.

Поклонение чиновников московской полиции золотому тельцу, как типичное явление, получило отражение в русской литературе. Вот какой рассказ пришлось выслушать Ивану Выжигину, герою одноименного романа Ф.В. Булгарина:

«Архипыч, – сказал мой начальник, – я удостоверился, что ты честный человек. Смотри, наблюдай, открывай мне все беспорядки, а за Богом молитва, за Царем служба не пропадают. Помни, что звание полицейского чиновника, хранителя спокойствия и безопасности граждан, есть звание почтенное, и если только чиновник действует по закону и по совести. Не бойся никого – я твоя защита!

Я вскоре ознакомился со всеми полицейскими делами и стал действовать. Я открыл, что секретарь Сергея Семеновича берет подать с чиновников, с откупщиков, с торговцев, будто бы для своего начальника. К секретарю мы приехали ночью, обыскали его комоды, нашли деньги, билеты сохранной казны и переписку с разными лицами. Допросили, и как он не мог показать и доказать, откуда набрал в короткое время столько денег, то их отдали в Приказ Общественного Призрения, а секретаря выгнали из службы. Я открыл, что один чиновник умышленно делает проволочки при взыскании долгов и при описи имений по решению судебных мест, что он бьет дворников тех домов, которых хозяева не хотят дарить его, берет деньги с лавочников, винопродавцев и мясников за позволение торговать испортившимися товарами и припасами. Чиновника отставили. Я открыл, что в одном месте позволяют жить ворам, и тогда только отдают на жертву некоторых из них, когда дело слишком гласное и когда надобно отличиться в скором отыскании вещей, покраденных у знатных господ. Чиновника предали суду, воров переловили и сослали в Сибирь. Я донес, что в питейные домы впускают солдат, и только тех продавцов берут в Полицию, на которых доносят сами досмотрщики откупщиков, по личным неудовольствиям. Злоупотребление прекращено, и виновные наказаны. Я открыл пристанодержателей, торговцев крадеными вещами, переделывателей краденых вещей; открыл сношения свободных воров с заключенными в тюрьме, и этим пресек источник богатых доходов для многих лиц. Наконец, я решился на отчаянное дело. Добрый Сергей Семенович, как человек, имел свои слабости. Он был влюблен в одну женщину, недостойную благородного его сердца. Она брала деньги с просителей и в минуту слабости выманивала у почтенного моего начальника согласие на решение дел по ее желанию, разумеется, всегда представляя дела в самом лучшем виде. Я собрал несомненные доказательства лживости и корыстолюбия этой хитрой женщины и представил Сергею Семеновичу. Бедненький! Он даже заплакал – но победил страсть свою и бросил гнусную торговщицу его доброй славы. В три года он произвел меня в титулярные советники, дал мне вот этот крест и определил частным приставом в самой лучшей части города.

Вы можете догадаться, что на меня все смотрели как на пугало и рады были бы сжить с этого света. Пробовали разными средствами погубить меня, но, пока был жив Сергей Семенович, все усилия злобы были напрасны. Я вел себя честно, ничем не пользовался, и как жалованья было недостаточно для моего содержания, потому что надлежало иметь лошадей для разъездов и быть всегда чисто одетым, то Сергей Семенович позволял мне брать добровольные приношения от благодарных людей, когда я отыскивал покражу, взыскивал долг или открывал утаенное имение должника, и, кроме того, отдавал в мою пользу конфискованную контрабанду, штрафы за нерадение и тому подобное. Сергей Семенович, как я выше сказал, не мог долго выдержать борьбы с злоупотреблениями. Пылкость его характера, неусыпность, труды и беспокойства расстроили его здоровье. Он умер, и с ним схоронил я мое счастье.

– Что, батюшка ваше благородие, нашлись ваши часы?

– Нет.

– Да вы поищите их в конторе у Сергея Михайловича; не пожалейте только, батюшка. Там их со дна моря достанут. Им эти все промышленники известны.

(кар. из журн. «Развлечение». 1864 г.)

Преемник его был также человек благонамеренный; но он имел своих доверенных людей, которых польза состояла в том, чтоб погубить меня. Он не знал меня и поверил моим врагам. Подо мною стали подыскиваться. В мою Часть пустили целую стаю воров, стали подкидывать мертвые тела, найденные в других Частях; обременили ложными доносами, завели переписку и опутали меня крючками и привязками. Кончилось тем, что у меня отняли Часть и ради Христа дали место квартального надзирателя, с тем условием, чтоб я не видал далее своего носа, заткнул уши, и укоротив язык, держал его за зубами. Вот я пятнадцать лет живу день за день, питаюсь где попало и как попало у добрых людей и едва имею чем прикрыть свою наготу, тогда как вчерашнего еще числа жена моего частного пристава (которому три года пред сим не на что было купить табаку) имела на себе бриллиантов на 12 000 счетом да турецкую шаль в 2500 рублей».

В противоположность жене ловкого пристава, в описании Ф.В. Булгарина сам честный полицейский выглядел непрезентабельно: «Мундир его был вытерт, как мостовая, шляпа отзывалась прошлым столетием, и эфес шпаги казался вороненым».

Интересна реакция Ивана Выжигина на знакомство с честным сотрудником полиции, описанная в сцене их первой встречи:

«– Я маленький человек, квартальный надзиратель, безгласный исполнитель воли начальства, но, благодаря Бога, я не глух, не слеп, имею немного ума и чистую совесть. Что вы так изволили вытянуть шею? Что вы так странно на меня смотрите, Иван Иванович? Да, сударь, я имею чистую совесть, и от того… […]

При сем квартальный надзиратель показал на свой изношенный мундир и рыжую шляпу…»

К сожалению, нам не удалось установить, существовал ли реальный прототип квартального Архипыча – полицейского офицера, жившего на одно жалованье. Зато не вызывает сомнений свидетельство современников о том, что материальное содержание офицеров полиции в первой половине XIX в. было просто мизерным. В воспоминаниях Е.И. Козлининой говорится, что оклад квартального составлял всего 50 руб. в месяц. Его помощник, квартальный поручик, получал и того меньше – 28 руб. При этом мемуаристка поясняла:

«А ведь весь этот служилый люд имел семьи, которые требовалось кормить, и каждому из них предстояла неразрешимая дилемма: или погибать с голоду, или к получаемому жалованью еще что-либо промыслить.

Знак отличия беспорочной гражданской службы

Это вполне сознавало и правительство, и поневоле должно было сквозь пальцы смотреть на взяточничество, преследуя его лишь в тех случаях, когда оно переходило в открытый грабеж».

Последнее замечание хорошо иллюстрирует архивный документ: в 1830 г. среди чиновников московской полиции насчитывалось 17 квартальных, удостоенных Знака отличия беспорочной службы (так называемой «пряжки»)[21]21
  ЦИАМ. Ф. 46. Оп. 8 (ч. 2). Д. 4218. Л. 9-10.


[Закрыть]. Он представлял собой позолоченную прямоугольную рамку с лавровым венком. В середине нее помещалась римская цифра, обозначавшая количество выслуженных лет. Чтобы получить Знак отличия, требовалось прослужить без взысканий не менее пятнадцати лет.

Тем не менее даже наглядное свидетельство «беспорочности» в виде пожалованной царем (!) награды не склоняло общественное мнение в пользу полицейской службы. Характерным примером может служить факт биографии И.И. Пущина. Выпускник Царскосельского лицея, офицер гвардии – под влиянием идей раннего декабризма он вдруг решил поступить в квартальные надзиратели, чтобы все могли убедиться, «каким уважением может и должна пользоваться та должность, к которой общество относилось в то время с крайним презрением»[22]22
  Цит. по: Пущин И.И. Записки о Пушкине. Письма. М., 1989. С. 13.


[Закрыть]. По меркам века нынешнего это было бы сродни попытке сына нефтяного магната определиться в участковые. Только отчаянные мольбы сестры заставили Пущина отказаться от намерения стать полицейским.

А если бы этот аристократ и радетель за народное счастье не послушался? Тогда бы ему, как и герою повести Ф.В. Булгарина «Мудреные приключения квартального надзирателя», наверняка пришлось бы не раз выслушивать от непосредственного начальства упреки такого рода:

«Что мне это за квартальный офицер, который не имеет духу наказать дворника, не умеет прикрикнуть порядком на кучера и которого не боится ни один лавочник, ни один целовальник в целом квартале? […]

…Но в нашей службе нельзя быть белоручкой, неженкой… Надобно быть твердым, иногда даже непреклонным, как писаный закон, потому что мы не судим, а только исполняем предписанное, и всего чаще имеем дело с людьми, которые хотят проскользнуть между законом и состраданием. […] Не надобно нежиться, надобно быть построже…»

И Пущину, мечтавшему исправить дикие российские нравы, пришлось бы оправдываться примерно так:

«Твердости во мне довольно… […] Но сознаюсь откровенно, что не люблю быть при наказаниях, при допросах, при драках, не люблю бить кучеров, дворников… Это мне противно…»

Поэтому каждый раз расставались бы начальник и подчиненный во взаимном неудовольствии. И постепенно строптивого офицера, выбивавшегося из общего ряда, стали бы задвигать в буквальном смысле куда-нибудь подальше на окраины города. Если верить Е.И. Козлининой, то перевод из одного квартала в другой имел для полицейских офицеров жизненно важное значение:

«Таким образом, доходы считались принадлежностью той или другой должности, которая сообразно этому и оценивалась не по окладу жалованья, а по количеству доходов, какие на том или другом месте можно было извлечь.

Это особенно ярко отражалось на полицейских кварталах; в Москве их было около 70, и каждый квартальный надзиратель, назначенный в тот или другой квартал, заранее знал, на что он там может рассчитывать.

Это знало и начальство, назначавшее его туда, и таким образом и поощрение и кара по службе определялись переводом служащего из одного квартала в другой.

Доходность каждого из кварталов была в высшей степени неравномерна и колебалась для квартального надзирателя от 2 до 40 тысяч в год. И вот, за всякую провинность квартальный переводился в худший квартал, за особую выслугу – в лучший. Зависела эта доходность квартала главным образом от количества находившихся в нем торговых и промышленных заведений, но до известной степени увеличивалась и от лица, попавшего в квартал: попадал хищник – доходы если не возрастали вдвое, то, во всяком случае, заметно увеличивались; попадал человек стыдливый, – хотя таковые в этой среде встречались редко, – доходы убавлялись, но средняя норма оставалась приблизительно той же».

Примерное представление о стоимости услуг квартального в начале 60-х гг. XIX в. можно найти в рассказах глубокого знатока московского быта А.И. Левитова. Один из его героев, купец, за дерзость «поучил» кухарку кулаками. Обиженная прислуга «…во все звонкое горло закричала караул» и побежала с жалобой в «фартал». Появившись на следующее утро в доме купца, квартальный получил «…про свои домашние обиходишки десять рублишков и посоветовал прогнать со двора кляузницу-кухарку». Тем дело и закончилось.

– Что же это, любезнейший: сколько времени живешь ты на этой улице под моим покровительством, а от тебя как от козла – ни шерсти, ни молока!

– Чем же мне послужить вашей милости? Я человек бедный. Вот если угодно товарцем – так это с нашим удовольствием.

(кар. из журн. «Развлечение». 1862 г.)

И это плата всего лишь за разбор домашнего конфликта. А ведь были еще фабричные и торговые заведения, которые должны были содержаться с соблюдением всех правил и законов. Они-то наверняка обходились владельцам в более солидные суммы.

В дополнение к групповому портрету квартальных надзирателей и их помощников, нарисованному Е.И. Козлининой, можно добавить несколько штрихов. В формулярных списках за 1841 г. у всех офицеров этой категории стояла одинаковая пометка: «недвижимого имущества не имеет»[23]23
  ЦИАМ. Ф. 46. Оп. 8 (ч. 2). Д. 4362. Л. 3 об. – 96.


[Закрыть]. Как и все российские чиновники, полицейские офицеры приводились «…на верность службе к присяге с обязанием о неприкосновенности к масонским ложам и другим тайным обществам подпиской»[24]24
  ЦИАМ. Ф. 46. Оп. 8 (ч. 2). Д. 4218. Л. 5.


[Закрыть].

Самым старшим по возрасту среди квартальных был офицер, носивший гоголевскую фамилию Нос. В армии Евдоким Андронович Нос отслужил 18 лет и был награжден серебряной медалью. В 1836 г. он перешел в полицию и, послужив квартальным поручиком, в сорок два года получил власть над кварталом.

На десять лет моложе был квартальный поручик Манцуров – тоже из армейских офицеров. Участник Русско-турецкой войны 1828–1829 гг. и подавления польского восстания, он имел награды за храбрость. А вот его ровесники и сослуживцы А.П. Лазовский, И.Е. Антонов, Н.И. Судоплатов, А.П. Ларионов пороху не нюхали. Свое восхождение по служебной лестнице все они начинали с должностей канцеляристов. Тем же путем пришел в полицию квартальный поручик И.П. Павлов.

На фоне ветеранов особо выделяется «сын секунд-майора» Н.В. фон Менгден. Пятнадцатилетним юнцом «с утверждения Г-на московского военного генерал-губернатора» он стал квартальным поручиком. За три года службы молодой офицер был трижды отмечен «Высочайшим благоволением» (благодарностью императора) и в графе «К продолжению статской службы способен, и к повышению службы достоин или нет, и зачем» получил запись: «Хорош и достоин».

Стоит заметить, что для получения такой записи в формуляре полицейскому офицеру требовалось постоянно и энергично поддерживать в квартале порядок. А для этого следовало не гнушаться по-настоящему черновой работой вроде ночных обходов и арестов преступников.

О том, что «полицейские будни» были далеки от романтики, прямо свидетельствует знаток московского «дна» А.И. Левитов. Вот как в его очерках «Московские норы и трущобы» описан арест преступника:

«– Где? – спросил начальственный голос.

– Вот тут, – указала хозяйка на конуру соседей.

– Я тебе покажу, каналья, как не давать знать полиции, когда тебя обязали подпиской! – шумел тот же голос.

– Да ведь, батюшка, отец мой!.. – слезливо оправдывалась хозяйка.

– Молчать! Эй, ты, отворяй! – крикнул начальник и стукнул в дверь.

Ответа не было.

– Отворяй, говорят тебе, или дверь велю ломать!

Опять молчание.

– Ломай дверь! – обратился начальник к кому-то.

Несколько человек, вероятно полицейских, дружно откашлялись и наперли: перегородка застонала и заколыхалась, так что грозила повалиться даже в моем стойле. Наконец раздался оглушительный треск, дверь соседей сорвалась с петлей и упала, мать и дочь проснулись и завопили. Я заглянул в щелку и увидел такую картину:

Яков стоял посреди свой миниатюрной комнатки, высоко подняв над головою обломок стула; лицо его было совершенно бело; черные глаза горели, как два угля; гнев и страх, исказившие его физиономию, особенно резко выражались в широко открытом, перекосившемся рте и поднятых бровях. Красная, яркая полоса света, вырывавшегося из коридора сквозь выбитую дверь, освещала всю фигуру Якова. Остальные личности, притаившиеся в полутемном углу, сами собой отодвигались на второй план в этой страшной картине. Мать и дочь, наполнявшие бессознательным, диким криком всю квартиру, барахтались где-то под кроватью, едва ли объясняя себе причину собственного вопля, потому что обе были пьяны; собутыльники Якова жались один за другого, растерявшись и недоумевая, что им предпринять.