Текст книги "Червоный"

– Тут есть кое-что на Червоного, добытое нашими еще из архивов дефензивы. Захочешь – потом почитаешь, а я в двух словах тебе расскажу, с кем придется иметь дело.

Раскрыв папку, я сразу увидел серый конверт, приклеенный к какому-то протоколу, написанному по-польски. Прочитать написанное я не мог, но конверт открыл и достал оттуда фотокарточку, сделанную на плотной бумаге. В правом нижнем углу стояла дата: ноябрь 1937 года.

3

Со снимка на меня смотрел парень в пиджаке, надетом на светлую рубашку так, чтобы ее воротник лежал немного поверх пиджачного, – по моде десятилетней давности.

Даже по фотографии заметно, что он старательно брился и вообще следил за собой. Он не улыбался, тонкие губы плотно сжаты. В целом в нем угадывалось что-то неудержимое, бешеное, что-то такое мужественное – несмотря на сравнительно молодой возраст. Фото сделали по грудь, но даже так в осанке угадывалась сила, и не только физическая: он был худощавым, но несмотря на это – заметно крепким, сбитым; слегка прищуренные глаза, глядящие прямо на меня, подсказывали – в этот момент человек находится в состоянии сжатой пружины. И если она разожмется, лучше тому, на кого у этого человека зуб, рядом не стоять.

На фронте я встречал немало таких людей. Как правило, они служили во фронтовой разведке, ходили через линию фронта и делали вид или и в самом деле не боялись ни черта, ни грома, ни пули. Если такой тебе друг, то, как говорилось в войсках, с ним можно идти в разведку. Когда же он воюет против тебя… О последствиях не хотелось думать…

– Хочешь – почитаешь потом сам, – сказал Калязин. – Краткую справку могу дать. Родился здесь, на Волыни, причем знаешь когда? В ноябре семнадцатого года, в октябре по старому стилю. Буквально через день-два после того, как в Ленинграде… то есть в Петрограде тогда еще, большевики скинули буржуев и провозгласили нашу власть. В ОУН влился в возрасте восемнадцати лет. Сразу стал боевиком, устраивал теракты против польской власти на протяжении тридцать шестого – тридцать седьмого годов. Был объявлен в розыск как особо опасный террорист-националист. В тридцать седьмом, как видишь, его взяли, посадили в «Бригидки». Это тюрьма такая во Львове. Отсидел там с полгода, потом сбежал во время следственного эксперимента.

– Сбежал? – даже понимая, что полковник рассказывает мне про врага, я не удержался: побег из тюрьмы или плена всегда вызывал у меня уважение.

– Так точно, – кивнул Калязин. – До осени тридцать девятого был на нелегальном положении. По разным данным, скрывался в Чехии, Германии, даже некоторое время отсиживался у дальних родственников под Винницей.

– На советской территории?

– И я об этом. Но, говорю же тебе, сам я его не допрашивал, а информации о том периоде – нуль, разве что вот бумажки с донесениями агентуры. – Он кивнул на папку. – Потом, когда сюда пришли наши, Червоным заинтересовался НКВД.

– Снова терроризм?

– Подпольная подрывная деятельность. Антисоветская агитация и пропаганда. И чего им надо – польской кабале конец, Украину ихнюю, – тут полковник осекся, искоса глянул на меня, быстро поправился, – вашу Украину объединили, живите себе счастливо… Есть подозрения, что такие, как Данила Червоный, готовили грунт для вторжения немцев. Вон как фашистов тут встречали, хлебом-солью, говорил же…

Здесь я снова не выдержал – кашлянул:

– Я справки наводил, товарищ полковник. У нас, на Черниговщине, некоторые села тоже выносили немецким солдатам хлеб и соль на рушниках.

– Это, Михаил, означает одно: врагов советской власти всюду хватает! – отрезал Калягин. – Не делай общих выводов. У вас там, в твоем Чернигове, разве бандеровцы? Просто люди, и всё. У кого-то власть родню раскулачила, у кого-то – родственник врагом народа оказался; товарищ Сталин даже статью писал про перегибы на местах. Там отдельные случаи, товарищ лейтенант. Тут – общие настроения. Ладно, – он снова закурил, – закончим с Червоным. Так вот, осенью сорок первого его видели во Львове, там националисты пытались провозгласить свое государство, только Гитлер не дал. Потом, с сорок второго, Данила Червоный снова берется за оружие и с того времени из рук его не выпускает. Сведения о том периоде его деятельности получили только теперь, когда в НКВД раскололи его бывших сообщников – они еще называют себя побратимами. – Калязин откинулся на спинку стула и глубоко затянулся. – Националисты оказывали сопротивление немцам, с которыми вроде бы поссорились. Это было бы неплохо, но они точно так же вступали в вооруженные конфликты с нашими партизанскими группами, что действовали здесь в лесах и подчинялись тем же чекистам.

– Воевали на два фронта? – уточнил я.

– Можно и так сказать. А еще про поляков не забывай, с ними бандеровцы тоже в контрах. Так что фактически воевали они на три фронта. Если б я еще знал, какого черта они вот так воевали, фактически против всех… Ну а с осени сорок второго Червоный уже официально стал командиром так называемого отдела особого назначения УПА – Украинской повстанческой армии. Для простоты – те же бандеровцы. – Калязин прокашлялся. – Интересно, что летом сорок третьего для ликвидации банды Червоного отрядили специальный карательный полк СС. Командир, тогда он проходил под псевдо Дюжий, потерял почти всех людей. Сам попал в плен только потому, что его контузило, и он не успел застрелиться, как у них там заведено. Немцы отправили его в концлагерь, но по дороге Червоный сбежал.

– Опять сбежал?

Это мне, честно говоря, уже нравилось. Своим чувствам у меня было простое объяснение: когда хочешь победить врага, уважай его.

– Не сидится ему, – кивнул Калязин. – Нашел своих, и с осени сорок третьего не дает никому покоя. Гляди, никакая власть их, – желтый от табака палец полковника ткнул в листовку, – не устраивает. Специфика деятельности Червоного: у него летучая группа, по-ихнему говоря – боевка; количество зависит от обстоятельств… То есть может собрать вокруг себя до полусотни бойцов, а может обойтись десятком. На данный момент, по оперативным данным, именно боевка Остапа, то есть Данилы Червоного, контролирует территорию, прилегающую к Олыке, Киверцам, Луцку. Между прочим, еще такое обстоятельство: он не местный, тут его мало кто знает в лицо и может узнать. Тем не менее он для здешнего населения – герой. Так даже лучше: знаешь, будто есть некий человек из легенды… мать его так. – Он снова помолчал. – Ну, завтра, значит, покажу тебе все это на карте, с местностью ознакомишься в процессе. Потому что наше с тобой задание на ближайшие дни – вот эти прокламации.

Я отодвинул папку с материалами на Червоного, снова взял листовку.

– Что с ними нужно делать?

– Уже ничего. – Калязин развел руками. – Основная, я бы сказал, боевая задача бандеровцев и, в частности, Червоного: вооруженное сопротивление советской власти. Но столкновения происходят преимущественно между бандитами и частями НКВД, армейскими подразделениями, местными группами самообороны. Тут мы как милиция вряд ли сможем действовать эффективно, да и не нужно, это я тебе говорю – энкаведисты всегда наготове. Наше задание – выявлять возможные контакты местного населения с бандеровцами. Они ведь, кроме того что стреляют в наших, еще и ведут мощную агитационную работу. Запугивают тех, кто хочет вступать в колхозы, терроризируют руководство сельских и поселковых советов, фактически запрещают местным ехать работать на Донбасс, а там сейчас очень нужны рабочие руки, потому что промышленность восстанавливается. Угрожают специалистам, которых переводят на работу сюда. Особенно страдают агитаторы, но это понятно. И еще учителя.

– А учителя чем им не угодили?

– У них это называется советизацией, – произнес Калязин. – Понимаешь? Я тоже не очень. Как бы это точнее… Ну, внедрение в жизнь наших, советских ценностей, политики партии, правительства – такое все. А еще атеизм. В более широком смысле – антирелигиозное воспитание. Тут их, видишь ли, учили Богу молиться, а теперь учителя говорят: не будьте, мол, рабами Божьими. Конечно, уроки русского языка им не нравятся, вообще преподавание на русском. Где ж им других взять, если учителя – наши, из России? – он снова помолчал. – И еще один момент… Не знаю, как сказать, тебе это может в работе пригодиться…

– Что именно?

– Понимаешь… Не все учителя, некоторые… Даже не некоторые – многие… Но не все скопом… Словом, сотрудничают с органами, так это назовем. Милиция, чекисты, без разницы. Но без этого, извини, никак, все-таки учителя – интеллигенция.

– При чем тут…

– При том! Мыслящие люди, опора власти. Глаза и уши, наблюдают, слушают… Выводы делают… Так, все, хватит об этом. Пока что в общих чертах все понятно?

– Так точно, товарищ полковник.

– Ну, значит, молодца. Быстро разберешься в сути… если не убьют раньше…

Тогда я не уловил, шутил мой командир или говорил серьезно. Мы встретились после долгой разлуки, немного выпили, и все воспринималось как обычный разговор между старыми друзьями, несмотря на разницу в возрасте и разное количество звездочек на погонах. Я даже представить себе не мог, как близок он был к истине и что я вскоре попаду в ситуацию, где моя жизнь будет стоить меньше, чем на фронте, когда гонишь полуторку под пулями и минами.

– Итак, – подытожил Калязин. – Небольшую партию таких вот листовок, а конкретно – двадцать восемь штук, мы изъяли при обыске у одного местного жителя. Его потрясли в МГБ, и он сознался – получил эти листовки от жителя села Журавки, это километров восемь от Олыки. По его словам, тот подошел к нему на местном базаре, передал пакет и сказал раздать всем грамотным. О том, что дядька пришел из Журавки, узнал, опять же, по его словам, случайно. Говорит, патруль на базаре как раз проверял документы, тот мужик говорил с патрульными, а задержанный слышал. Но, во-первых, документы могли быть фальшивыми. А во-вторых, к Журавскому сельсовету приписаны еще несколько окрестных сел и хуторов, потому что там организована сельскохозяйственная артель имени товарища Кагановича. И наше с тобой задание – по возможности выяснить, кто распространяет листовки среди крестьян. Ведь на самом деле след из лесу ведет, то есть от того самого Червоного.

– Выяснить? Если у них круговая порука…

– А ты не думай об этом. Задание такое: вместе с участковым обойти дом за домом, двор за двором, везде показывать листовки, задавать стандартные вопросы. Что это даст в перспективе – пока не знаю. Но нужно дать понять бандитам и их пособникам: не они все контролируют из лесов, а мы – советская власть – на местах. Кто-нибудь обязательно выдаст себя. И тут уж агентура будет держать ухо востро: наши тоже работу с населением ведут будь здоров, майор Доброхотов Лев Наумович свое дело знает.

– Это кто такой?

– Начальник управления МГБ в Волынской области. Только навряд ли ты с ним встретишься, да и не нужно тебе, Михаил… Ну, по ходу пьесы завтра сам втянешься. Со мной поедешь, нам людей как раз для таких мероприятий не хватает. А пока идем спать.

4

Мое первое утро на новом месте службы оказалось не по-осеннему теплым.

Словно не происходило тут, в этих краях, залитых мирным сентябрьским солнцем, ничего из того, о чем вчера до поздней ночи рассказывал Калязин. Ночевал я здесь, в милицейской управе, в кабинете начальника милиции, на узком кожаном диване с высокой прямоугольной спинкой. Калязин обещал, что на протяжении суток поставит меня на квартиру, но я не слишком переживал по этому поводу: вещей – чемодан и фронтовой «сидор», никто нигде не ждет, а крышу над головой служивый человек всегда себе найдет.

Полковник уже поджидал меня возле «виллиса». За рулем сидел паренек в солдатской гимнастерке, который, увидев меня, выпрыгнул из машины, стал смирно и козырнул. Я ответил, бросив руку к фуражке, а сам ощутил неудержимое желание сесть на его место – так соскучился по рулю. Калязин курил возле машины; он пожал мне руку и спросил по-деловому, словно не было вчера никаких откровенных разговоров:

– Нормально спал?

– Даже выспался, товарищ полковник.

– Это хорошо. Не надейся, что дальше сможешь высыпаться. – Он улыбнулся краем рта, взглянул на часы: – Ну, и где этот ПОЦ, мать его за ногу?

– Какой поц? – Я не понял, кого это полковник Калязин, отнюдь не одессит,[3]3
  Поц (идиш) – мужской половой орган. Распространено как жаргонное слово в одесском и других южных регионах Украины. В отличие от идиш, в украинском языке не всегда употребляется как нецензурное ругательство.


[Закрыть] так обзывает. – Почему поц?

Калязин удивленно уставился на меня, быстро все понял и рассмеялся.

– Во как! Ты смотри, а мне и в голову не приходили такие аналогии. Тут местные бюрократы придумали такое сокращенное название начальству из области – представитель областного центра, он же – ПОЦ. И я тебе скажу: этот Сичевский – действительно поц редкостный. Но без него нельзя, потому что листовка – как-никак политическая диверсия, вот и присылают человека из обкома.

Представитель областного центра Казимир Сичевский, толстый лысый коротышка в очках, который в придачу к этому еще и картавил и потел, все же явился через пятнадцать минут, по очереди ткнув каждому, кроме солдата за рулем, мягкую пухлую руку, пересел в машину Калязина, и мы наконец тронулись. Сначала начальство о чем-то вяло переговаривалось, но скоро Сичевский с Калязиным по взаимному и, наверное, давнему согласию решили – формальности улажены и дальше без особой нужды говорить им не о чем. Так молча добрались до Журавки, где уже ждали председатель сельсовета, парторг, еще несколько человек, видимо, тоже представители местного начальства, и милиционеры в форме. Еще возле входа в сельсовет, во дворе, мой взгляд зацепился за два немецких трофейных мотоцикла с колясками – настоящие БМВ. Зная, что участковым на местах теперь выдают немецкие трофеи, чтобы они могли передвигаться от села к селу, я определил для себя коллег как сельских участковых и искренне пожалел, что я не на их месте: кому-кому, а мне Калязин уж точно выцарапал бы такого железного коня.

О чем тогда говорили – уже не вспомню, но те разговоры неважны для моей истории, поскольку никоим образом на нее не повлияли. Упомянуть стоит только о том, что там я познакомился с младшим лейтенантом Василием Задурой – участковым уполномоченным из Ямок, соседнего села, которое входило в журавский совет и, соответственно, тоже находилось в сфере наших интересов.

Задура сразу мне понравился, к тому же оказалось, мы воевали почти рядом; слово за слово – договорились вечером хорошо посидеть у него дома. Правда, тут не к месту вмешался Сичевский. Чем лишний раз подтвердил, что он не только казенная персона, представитель областного центра, но и все же настоящий поц: раскричался при всех – мол, милиционеры постоянно пьяные, не контролируют ситуацию на местах, поэтому и появляются листовки преступного националистического содержания.

И тут участковый Вася Задура моментально доказал, что я в нем и его человеческих качествах не ошибся. Не ожидая, пока начальник милиции отреагирует на эту тираду, даже как-то подсознательно понимая, что Калязин не очень-то и хочет демонстрировать правильную с точки зрения обкома партии реакцию, он дослушал жирного Сичевского до конца, а потом спокойно, глядя даже не на него, а куда-то ему через плечо, за окно, произнес, хотя и довольно громко:

– Заткнул бы ты пасть, крыса тыловая.

Так и сказал. Как пощечину отвесил по пухлой щеке, звонкую и жгучую. Причем не в морду засандалил – именно пощечину, и даже не ладонью, а такой, знаете, тонкой лайковой перчаткой, как у царских офицеров, – в кино я видел. Сичевский вздрогнул, потом вскинулся, подскочил, как петух, что сдуру запрыгнул на раскаленную плиту, вытянул, как мог, короткую шею, закрутил ею, ища свидетелей недостойного поступка милиционера и поддержки. Но, видно, не очень тут любят или всех представителей областных центров, или именно этого толстяка, потому что присутствующие все разом отвернулись, вдруг переключив внимание на какие-то свои, без сомнения, срочные дела.

– Вы что себе позволяете! – тем не менее взвизгнул Сичевский и сразу же повернулся всей жирной тушей к Калязину: – Товарищ Калязин, как ведут себя ваши подчиненные?!

– Мои подчиненные, товарищ Сичевский, бандитов ловят, – холодно ответил начальник милиции. – И дело свое, между прочим, хорошо знают.

– А разве вы не слышали? Не делайте вида, что ничего не случилось, товарищ Калязин! Имейте в виду – я подам рапорт, и о вашей преступной бездеятельности и потакании антисоветским выходкам тоже!

– Вот это не пройдет! – Калязин продолжал вести себя довольно сдержанно. – У советской власти тут враг один – украинские буржуазные националисты. С которыми ведется активная борьба. Вы меня, русака, на котором пробу ставить негде, хотите записать в бандеровцы?

– Участковый уполномоченный назвал меня… Вы сами слышали, как назвал, – гнул свое Сичевский.

– А вы что, служили на фронте, товарищ представитель областного центра? – надвинулся на него Калязин, и мне показалось – Сичевский стал как-то меньше ростом, даже сдулся немного под взглядом полковника. – Можете писать докладные, бумага у нас и не такое терпела. А я напишу, что вы своими непрофессиональными действиями препятствовали борьбе советских милиционеров с украинскими буржуазными националистами. Так что, поборемся, чья бумажка сильнее?

Не дожидаясь ответа, Калязин жестом велел Задуре идти за ним и оставил кабинет председателя. И я пошел за ними – все равно мне здесь нечего было делать.

На улице полковник достал из кармана галифе пачку «Казбека», дал нам закурить, затянулся сам, а потом сказал, глядя, так же, как и участковый Задура, куда-то мимо остальных.

– Я тебя понимаю, Вася. Только сука он. Я про Сичевского. Теперь будь готов, что станешь у него рано или поздно пособником бандеровцев и личным другом чуть ли не самого Остапа… Ты же местный, правильно?

– Здешний, из соседнего района, – ответил Задура. – В Красную армию добровольцем пошел.

– Ну вот, а ты уже скоро год как участковый тут, а бандеровцы тебя не убили. Чем не повод для такого вот Сичевского написать, что в ряды Красной армии ты записался, выполняя задание руководства ОУН? Смотри, с огнем играешь!

– В первый раз, что ли? Не таких видел.

– Таких, как Сичевский, еще не видел. Ладно, мужики. Журавку есть кому отрабатывать. Дуй, Задура, на свой участок, вот даю тебе Середу в помощь. – Он с минуту подумал, словно взвешивая «за» и «против», потом сказал: – Ну его к хренам, вместе поедем. ПОЦ за нами не попрется, пусть сельсовет с ним валандается. Заодно проверю оперативную обстановку на местах. Так как, Вася, приглашаешь в Ямки?

Конечно, Задура приглашал начальство. А я даже и не сомневался, что Калязин поехал с нами, чтобы держаться подальше от жирного Сичевского. На фронте подобные ситуации сотни раз возникали: припрется из тыла какой-нибудь толстый штабист, особенно если он еще и политработник, а боевому офицеру с таким заводиться – себе дороже. Лучше или молчать и слушать, или, если устал слушать и надоело молчать, найти себе важные дела и оставить штабных с начальством.

И еще, здесь я повторюсь, меня ужасно бесили особисты. Прыщавый лейтенантик из особого отдела НКВД запросто мог испортить жизнь любому командиру, пусть даже у того боевые заслуги, ранения, благодарности и награды.

Словом, не испугался Калязин этого жирного представителя областного центра, но за себя, за свою несдержанность все же волновался. Стукнет Сичевский куда надо – все, сменят мне начальника милиции… А в таких условиях нужно еще бандеровских недобитков ловить.

Мы собирались ехать, когда произошло еще одно небольшое событие, которое вскоре перевернет всю мою тогдашнюю жизнь. Только я об этом еще не знал – просто обратил внимание на молодую женщину, совсем еще девочку, в легоньком сером пальто с опущенным воротником и таком же сереньком, под цвет пальто, берете. На ногах у нее были совсем не женского кроя кирзовые сапоги, но тут я ничего другого не ожидал: даже в городах тогда сложно было встретить осенью женщину в ботиночках или туфлях на высоком каблуке. Пока мы были заняты своими делами и разговорами, она тихонько стояла возле входа в здание сельсовета, чего-то терпеливо ждала и, словно почувствовав, что мой взгляд за нее зацепился, тоже посмотрела на меня, даже ступила несколько шагов вперед.

Теперь нас разделяли десяток метров, но даже с этого расстояния я увидел, какие большие у нее глаза. Ничего больше не существовало вокруг – только эти глазищи, круглые и глубокие; они как магнитом притягивали меня к этой девушке. И захотелось мне вдруг нырнуть в эту бездну, потому что никогда не видел ничего подобного: глаза, правильные черты лица, ямочка на подбородке, а еще коса – толстенная, русая, аккуратно заплетенная, с багрово-красной лентой, она выбивалась из-под края берета. Девушка легким движением перекинула ее через плечо, и коса упала на грудь, выпуклость которой не скрывало даже плохо скроенное, как я теперь только заметил – перешитое из женской шинели пальто. Когда же она заговорила, неотрывно глядя на меня своими глазищами, в голосе я услышал некоторую хрипловатость: или это от природы у нее так, или курит много, или простужена – всякое может быть.

– Здравствуйте, товарищ, – сказала она по-русски, и слух резануло слишком правильное, звонкое, хорошо поставленное произношение. – Мне к вам сказали подойти.

– Ко мне? – я даже ткнул себе пальцем в грудь для уверенности.

– Это же вы едете в Ямки?

– Мы, – согласился я. – Чем могу помочь?

– Так мне ведь в Ямки и нужно, очень-очень срочно! – теперь она зачастила, в голосе появились умоляющие нотки. – Там дети в школе ждут.

– В Ямках? – переспросил я, почувствовав себя почему-то круглым дураком.

– В Ямках, в Ямках! – девушка закивала. – Я здесь с самого утра, наш председатель дров на школу не выписывает, перекладывает на это начальство. – И она кивнула в сторону сельсовета. – Директор наш мне говорит: вы, мол, Елизавета Алексеевна, мерзнете – вы и выбивайте дрова! Можно подумать, только я мерзну! А дети разве нет? Дочь директора, между прочим, тоже в школу ходит, младшая… Старшая уже поехала учиться в Луцк…

– Безобразие, – кивнул я, чтобы как-то поддержать разговор. – Так вы, Елизавета Алексеевна…

– Ой, что вы – просто Лиза!

– Меня Михаилом звать. – Я невольно выпрямился, скорее из пижонства, а не потому, что хотел показать себя эдаким служакой. – Лейтенант Михаил Середа, со вчерашнего дня служу здесь, в милиции, в районной…

– Очень приятно. – И этот ответ показался мне не проявлением вежливости – девушке действительно было приятно познакомиться с новым человеком.

– Так вы, Лиза, учитель? Какой предмет?

– Русский язык… – И после короткой паузы зачем-то: – И литература.

Понятно теперь, почему она так красиво говорит – обучена.

– После университета сразу, – говорила тем временем Лиза, словно отчитываясь мне. – Московский университет, филологический. Когда университет вернулся из эвакуации, из Ашхабада, сразу на второй курс пошла.

– На второй? – на самом деле это мне ни о чем не говорило, но я разыграл удивление, чтобы продолжить разговор.

– Ага! Даже самой теперь вспомнить… не страшно, странно как-то. Папа – профессор, дома книжек куча, сама училась, прошла программу первого курса. Работала на заводе, на оборонном – и училась. – И сразу, будто что-то вспомнив, добавила: – Я москвичка, по распределению. Хотя я сама была не против, вы не думайте: мама в эвакуации умерла, папа в сорок первом пошел ополченцем, когда немцы подходили к Москве, его бомбой, прямо в окопе… – Лиза говорила об этом спокойно, видно, что уже давно пережила все утраты и научилась жить дальше. – Тут жилье обещали отдельное, но пока на квартире разместили. Люди здесь ничего, хорошие, запуганные только. На всех смотрят, как на врагов… Но детей ведь учить надо, как они не понимают…

Может, учительница Лиза еще что-нибудь рассказала бы, да подошел, поскрипывая начищенными до блеска хромовыми сапогами, Калязин.

– Сейчас поедем, Михаил.

– Вот, товарищ полковник, учитель русского языка из Ямок. Елизавета… хм… Лиза ее зовут. Просит подбросить до рабочего места. – И зачем-то добавил: – Урок у нее.

– Урок – это хорошо, – сказал Калязин. – Учительница – еще лучше. Русский язык – вообще прекрасно. Советская власть тут, лейтенант, навсегда. А русский язык – язык межнационального общения и советской власти. Товарищ Сталин говорил, не слышал?

– Слышал, – соврал я. – Обязательно слышал.

– Так садитесь, Лиза, вон в ту машину, – показал полковник на наш «виллис». – Потому что уже выезжаем, время не терпит.

Радостно кивнув, девушка движением плеч перебросила косу за спину, и только теперь я обратил внимание на старенький, потертый, но еще довольно представительного вида портфель, который Лиза сжимала худенькой рукой. Снова перехватив мой взгляд, она коротко объяснила:

– Таких теперь не делают. От папы остался, профессорский, память.