Текст книги "Червоный"

Собственно, это и есть третье обстоятельство. Если бы эти тетради исписал тот же уроженец Волыни или вообще – любого региона Западной Украины, я, скажу вам честно, не уверен, что взялся бы выпускать такой текст в свет. Потому что им это близко, они с этим росли и жили, они принимают партизанскую борьбу УПА с немцами и советской властью как часть борьбы за украинскую независимость. Принимают со всеми возможными оговорками, несмотря на все многочисленные «но», которых полно в истории украинского повстанческого движения. Тогда как и моему дяде, Григорию Титаренко, и тем, с кем он говорил, – Михаилу Середе, Виктору Гурову, даже чекисту Льву Доброхотову – все это близким не было. Так же, как и мне, рожденному в Киеве. Ведь двадцать лет из моих сорока двух меня воспитывали в том духе, что бандеровцы – это враги. Уже потом я убедился: да, враги – но враги немецкой оккупации и советской власти. Те, кто рассказывал моему дяде истории о встречах с командиром УПА Данилой Червоным, не могли скрыть своего отношения к нему.

Тот же чекист Лев Доброхотов признавал Червоного настоящим героем. Я представляю себе, как старый лис искренне вздыхает в беседе с Титаренко, которого уже собрался сдать в КГБ: эх, мол, жаль, что у нас таких бойцов не было… Вот почему я решил дать ход публикации: это – сторонний, а значит – независимый, как я считаю, взгляд на то, что происходило не только на Волыни, но и на всей Западной Украине, и даже во всем Советском Союзе в послевоенное время.

Ну и еще немного – о том, что может вызвать у читателя массу вопросов.

Сразу скажу: исходная рукопись написана на русском языке. Собеседникам журналиста Титаренко так было удобнее. Тетя Оля говорила, что дядя, когда уже перепечатывал текст на машинке, сразу переводил на украинский. Но машинописные страницы, как известно, конфискованы и исчезли где-то в архивах советской госбезопасности. Поэтому я решил оставить тексты тетрадей на русском. Причем – полностью, «русифицируя» даже бойцов УПА, крестьян Западной Украины, имена и реалии. Что касается советских милиционеров, чекистов, администрации и охранников концлагерей ГУЛАГа, а также – контингента, то есть уголовных преступников, так они нигде и никогда, особенно в описанное время, на украинском между собой не общались.

Я отдаю себе отчет, что при этом теряются достоверность и колорит. Но сохранять в книге оба языка одновременно, украинский и русский, не стал, чтобы ее смог понять читатель, не владеющий украинским. В конце концов, сталинский террор причинил много вреда не только тем, кто говорит по-украински. И не только тем, чей родной язык – русский. Напомнить о тех страшных временах в наше, также непростое, время, нужно как можно большему числу людей.

Если бы это делалось для телевидения или кино, тогда, конечно, я оставил бы прямую речь своих персонажей такой, какой ее фиксирует операторская камера. Однако когда перед нами письменный и печатный текст, приходится прибегать к условностям. И всего лишь писать так, как мог бы говорить тот или иной человек.

Признаться, меня устраивало то обстоятельство, что дальше герои будут говорить от себя, то есть – прямой речью. Все огрехи и неточности можно списать на то, что с моим дядей общались живые люди – даже старый чекист Лев Доброхотов остался для меня таким. Ну а название печально известного органа госбезопасности, точнее, аббревиатуру, и не переводили на украинский, а произносили на языке оригинала – НКВД, МГБ… Это звучало и звучит зловеще, безнадежно, страшно… Именно поэтому мы радуемся, когда такая безотказная машина в борьбе с нашими героями дает сбой.

Кажется, все. На этом свою миссию считаю оконченной. Необходимое в нашей ситуации вступительное слово несколько затянулось. Поэтому оставляю тебя, читатель, один на один с этой историей. Настолько же реальной, насколько и невероятной…

Ваш К. Рогозный

Тетрадь первая
Михаил Середа
Украина, Волынь, осень 1947 года

1

До сих пор не готов сказать, чем для меня стала эта история.

Ну, когда после войны я оказался на Волыни и близко (как по мне – слишком уж близко) познакомился с бандеровцем Червоным: подарком судьбы или, наоборот, ее проклятием. Знаешь, еще говорят – оскалом.

Именно так, оскал судьбы – где-то я это прочитал. В какой-то газете. Ваш брат-журналист еще и не такое напишет ради красного словца. Но именно с того времени на кое-какие вещи, которые, как офицер милиции, должен был считать очевидными и правильными, я смотрел с некоторым сомнением.

А вот наш брат опер на самом деле должен сомневаться во всем – профессия такая. Меня никто этому не учил, это о таких, как я, говорят – они, мол, университетов не кончали. Просто всегда считал так: каждый милиционер – хоть простой уличный постовой, хоть большой начальник – должен решить, с преступником имеет дело или с нормальным честным человеком. Очень просто наставить на кого-нибудь наган и назвать бандитом. После войны так и было – если не ты выхватишь оружие, бандюга сделает это раньше тебя. И думать не будет. Ты же при этом еще и соображать должен: стрелять, не стрелять, если стрелять – то куда, валить его на месте или палить в ногу или плечо…

Вообще, такие были времена: у мужчин было при себе оружие просто так, для самозащиты. Ведь кто его знает – вдруг я милиционер ненастоящий! Переоделся в форму – все, приехали. Сколько тогда таких дел было, но, наверное, об этом как-нибудь в другой раз…

Так вот, по поводу оружия я не вру. После войны, особенно в первые годы, такого добра по городам и селам хватало. Далеко ходить не надо, вот хотя бы в ближайший лес. Туда, где шли бои. Там даже теперь можно найти человеческие кости. А тогда истлевшие трупы – хоть наших бойцов и командиров, хоть немецких, хоть расстрелянных мирных жителей – очень даже пугали, врать не буду. Но не слишком удивляли – факт. Вот там, на местах боев, трофеев – хоть пруд пруди: и пистолеты, и пулеметы…

Особенно везло тому, кто знает, где искать военные склады. Партизаны часто делали такие, а когда отступали – бывало, оставляли оружие и боеприпасы прямо в подземных арсеналах.

Поэтому в милицию брали прежде всего тех, у кого имелся боевой опыт. Даже если у нас, фронтовиков, не было соответствующих знаний и опыта оперативно-розыскной работы. Разумеется, открывались какие-то там курсы, Уголовный кодекс мы читали… Но зачем тебе книжка, когда ловишь грабителя на горячем, а он, не думая долго, садит из немецкого парабеллума. Никакая брошюра не научит, как действовать в подобной ситуации, пока в тебе дырок не наделали.

Я вот так в милицию и попал.

Когда война началась – как раз служил срочную. Наша часть стояла под Курском, так что на фронте, считай, с первых дней. Еще до службы я интересовался техникой, машинами всякими. Поэтому меня направили из Чернигова в Репки, на тамошнюю МТС. Из Репок и пошел в армию. Умел водить машину, так что на фронт пошел в составе автомобильного батальона – как война началась, их на местах очень быстро формировали, а каждый водитель был на вес золота. Крутил, в общем, баранку на полуторке, боеприпасы возил и не только – все, чем загрузят. Потом пересел на «виллис», возил нашего комполка, Калязина. Но это не означало, что для меня война была какой-то другой – поди попробуй проскочить под обстрелом! В сорок третьем под Курском меня серьезно ранили, ну а потом, когда вернулся в строевую часть, снова оседлал знакомый грузовик. На нем доехал до Варшавы, там снова ранили, на этот раз – серьезнее, еле выкарабкался. Домой, в Чернигов, вернулся офицером, младшим лейтенантом… и, как выяснилось, сиротой.

В городе остались родители и младшая сестренка. Как немец попер, они убежали недалеко, в деревню, думали отсидеться у родственников. Те мне потом все и рассказали. Когда немцы пришли и началась оккупация, сестру забрали на работу в Германию. Мама, увидев предписание от немецкой власти, заголосила, бросилась на тех, кто пришел за сестрой, не пускала. Тогда полицай, который притащился вместе с немецким офицером, взял да и застрелил ее.

Отец пережил маму на полгода, умер той же зимой. Говорят – от голода. Ютились все вместе в деревенском доме. Конечно, не жировали – куда там жировать, но и с голода не пухли. Село все таки, какое-никакое хозяйство. Даже если выгребут запасы для нужд немецкой армии, кое-что останется. Где трое кормится, там и четвертый проживет. Только родня, когда я вернулся и обо всем расспрашивал, объяснила: отец сам чем дальше, тем чаще от еды отказывался. Будто сам себя голодом заморил. Где сестру искать, тоже никто не знал. От нее вообще никаких известий. А Чернигов разбомбили до черной земли, живого места не оставили, одни руины. И нашего дома, что стоял почти в самом центре, тоже не осталось. Пока немцы пленные все заново строили, народ в землянках кантовался. Обком, райком, другие органы власти – все тоже в землянках или в бараках.

Когда предложили идти в милицию шофером – не очень-то и перебирал. Возил сначала начальника отдела по борьбе с бандитизмом, только недолго. Он сам предложил мне перейти в отдел, на оперативную работу. Людей не хватало – это раз. Опять же, боевой опыт – это два. Бандиты в ходе одной операции сразу трех оперативников уложили – это три. Людей катастрофически не хватало, как говорят – кадровый голод. Ну, и как сказал сам начальник: «Ты, Мишка, мужик с головой, а голова не пустая. Нечего боевому офицеру зря баранку крутить, для такого дела вон солдат или ефрейтор сгодится». И сразу, как оформили перевод, повысили в звании – теперь надел милицейскую форму с лейтенантскими погонами.

А где-то так через два года, летом сорок седьмого, каким-то макаром отыскал меня бывший командир полка. Я не очень-то удивился. Даже обрадовался, что он живой, потому что после госпиталя так ничего о нем и не слышал. В том, первом письме Дмитрий Петрович Калязин ничего особо важного не писал. Просто рассказал, как нашел меня, интересовался моими делами. Заодно рассказал: служит теперь начальником милиции в небольшом поселке Олыка, это недалеко от Луцка, Западная Украина. Я ответил: так, мол, и так, живу в родном Чернигове, родители погибли, сестра пропала без вести, тоже служу в милиции. Еще и не удержался – пошутил: не начальником, обычным оперативником, бандитов ловлю. Приписал также – кто бы мог подумать…

Через месяц ответ: собирайся, товарищ лейтенант, свои надежные люди тут нужны. Положение в регионе очень сложное, подробности – на месте, как приедешь. И писал так, будто вопрос о моем переводе уже решен. Это я тогда так подумал, даже решения не принял, на завтра отложил. Только с утра вызывает меня наш начальник к себе в кабинет и говорит тоном, не допускающим возражений: так и так, есть соответствующий приказ, согласно которому лейтенанта милиции Середу Михаила Ивановича направляют на новое место службы, и теперь он поступает в распоряжение управления милиции Луцкого районного отдела МВД.

Конечно, для меня не стало новостью, что на освобожденных территориях Западной Украины, Прибалтики и частично Белоруссии есть националистические банды, которые всячески мешают окончательному укреплению советской власти на местах. Я даже слышал по радио выступление какого-то компетентного человека из Москвы, фамилию теперь не вспомню. Он тогда заявил: эти группы оставили после отступления немцы, чтобы таким образом в бессильной злобе максимально вредить победителям, сеять панику среди местного населения, из последних сил бороться с завоеваниями Ленина-Сталина. Но тогда, слушая это, я даже представить не мог, что вскоре сам приму участие в борьбе с националистическим бандеровским подпольем.

Так в середине сентября 1947 года я оказался на Волыни. Дома, как я уже сказал, меня ничего не держало: жилье временное, в казарме, переоборудованной под общежитие для милиционеров. Заводить семью некогда было, да и, если честно, я решил пока с этим не спешить. Мне только двадцать семь стукнуло, война позади, жизнь впереди. Но пока гоняюсь за бандитами, пока эту сволочь с корнем не вырвали, никто не гарантирует мне личной безопасности. Познакомлюсь с хорошей девушкой, распишемся, ребенок родится – а ну как меня застрелят при очередной операции или того хуже: подрежут в темноте из-за угла. Не хочется оставлять после себя вдов и сирот в мирное время, хватит того, что война наделала. Поэтому сборы вышли короткими: фанерный чемодан с вещами, фронтовой «сидор» через плечо – и вперед, на Запад.

2

Хотя через Олыку проходила железная дорога, полковник Калязин встретил меня на вокзале уже в Луцке.

Обнялись, точно не начальник и подчиненный, а старые боевые товарищи – так, собственно, и было. Калязин поводил меня по разным кабинетам, за полдня оформили все бумаги, сели в его машину и добрались до Олыки, когда еще даже не смеркалось. От областного центра городок лежал недалеко – каких-то три десятка с гаком километров. Сам городок, или, как значилось в документах, поселок городского типа, показался мне уютным и каким-то даже слишком тихим. Увидел старинный замок польских князей и костел – остались с тех времен, когда тут верховодила польская шляхта. Еще церкви и синагога, которые закрыла уже советская власть: да и в самом деле – зачем они, ведь религия – опиум для народа. Тут я поддерживаю политику партии и правительства. Пусть эти здания служат нуждам власти, вот хотя бы как панское поместье, где теперь разместилась милицейская управа.

В кабинете Калязина мы наконец сели за стол. Хозяин застелил его газетой, название до сих пор помню – «Вільний шлях». Достал из сейфа и порезал на газетном листе толстыми кусками сало, хлеб, разложил холодную картошку «в мундире», положил вкрутую сваренные яйца. Потом вынул из ящика стола – старинного, кажется, дореволюционной работы – флягу, машинально взболтал, разлил самогон по стаканам.

– Продукт проверенный, – сказал. – Умеют в здешних селах водку делать, ничего не скажу. У нас в селе дальше бражки дело не идет. Не доходят руки у мужиков – просто так хлебают.

Полковник Калязин, как я знал, родился в селе Рязанской губернии. Не без гордости как-то сказал, что единственный из села выбился в люди, стал красным командиром. Когда на побывку приезжал, село несколько дней гуляло. Даже если б он не предупредил, меня ничего бы не остановило от того, чтобы выпить: на фронте имел дело с чистым спиртом, хоть медицинским, хоть авиационным, а о том, сколько всего доводилось вливать в себя кроме спирта, лучше помолчу. Правда, мне как шоферу особенно угощаться нельзя, да свои наркомовские стограмм я исправно получал и, если не было возможности выпить, сливал в флягу. Частенько для этого приходилось использовать не одну фляжку, поэтому у меня в машине всегда было вдосталь спиртного. Бывало, даже старшие офицеры через Калязина просили одолжить у меня. Хотя спирт или водку не одалживают, комсклад все же отдавал – то коньяком, то «казенкой», а то и трофейным немецким шнапсом. Потом Калязин даже называл мою машину передвижным трактиром.

Я стиснул стакан в ладони, поднял и качнул им в сторону полковника:

– Будем, командир, – так неофициально я называл его без посторонних.

– Будем крепки, лейтенант, – согласился начальник.

Чокнулись, и он выпил одним махом, даже не скривился – вот ведь привычка. Мне же сразу словно огнем обожгло горло и внутренности – таким крепким оказался самогон, хотя и шел он мягко. Не выдержал, скорчил рожу, хекнул и быстренько зажевал куском сала. Градусов пятьдесят, если не больше.

– Ну, и какая тут обстановочка? – спросил, прожевав.

В общих чертах Калязин ввел меня в курс дела еще днем. И намекнул, хоть я и без него понимал: подробнее поговорим позже. Теперь, наверное, и настало время для разговора. Да и сам Калязин не тянул – сразу перешел к делу.

– Обстановка, Михаил, максимально приближена к боевой.

– Ну, это я слышал…

– От кого?

– Так, краем уха… По радио, и газеты писали…

– Радио, газеты… Это все хорошо… Правильно это все, газеты и радио…

Калязин налил еще по одной, но пить не спешил, смотрел на меня как-то странно. Я не очень понимал его взгляд: так смотрят родители или старшие братья на неразумных мальцов, которые пошли – вот так запросто – погладить здоровенного дворового пса. Поэтому молчал, ожидая продолжения разговора. Полковник не тянул.

– Отсюда, лейтенант, нужно сводки передавать. Ежедневно. Как товарищ Левитан читал, – тут он выпрямил спину, расправил плечи и попытался изобразить знакомый всем голос главного диктора страны: – «От советского Информбюро! Сегодня, двадцать второго сентября…» Ну и такое прочее. – Калязин снова заговорил своим нормальным голосом: – Ничего тебе, Мишка, по радио не скажут. И в газетах не напишут. – Он придвинулся ближе, положив локти на стол. – Я после войны в комендатуре работал, недалеко отсюда, подо Львовом. Потом сюда перебросили, сначала тоже в комендатуру, а затем – начальником милиции. Честно говоря, на начальника сам вызвался – предшественника убили. Знаешь, как убили? – Он наклонился еще ближе, похлопал ладонью по газетному листу. – Газета о таком не напишет. Среди белого дня подкатила сюда, к милицейской управе, «эмка», вышли трое, даже не прятались. С автоматами, один в гражданском, на двоих – галифе и кители, то ли немецкие, то ли польские. Хрен разобрали те, кто видел. Вот так, прямо на глазах у людей положили на месте двух милиционеров, потом ворвались в этот кабинет, – Калязин обвел его рукой, – и расстреляли начальника милиции из трех стволов. Снова сели в машину, развернулись, поехали. Выехали за Олыку, там возле леса ее бросили. Гранатой подорвали на прощание. И это, лейтенант, только один эпизод. Могу еще рассказать, только, боюсь, ты в ближайшее время сам больше увидишь.

Теперь мой боевой командир выпил, не чокаясь. Я последовал его примеру, зажевал половинкой картофелины, потом спросил:

– Известно, кто это сделал?

– Бандеровцы, – развел руками Калязин. – Тут все беды – от бандеровцев.

– Чего они лютуют? Я что-то слышал по радио…

– Снова ты про свое радио! – раздраженно отмахнулся начальник, словно от надоедливой мухи. – Лютуют, потому что бандиты! От бессильной злобы, как любят писать всякие там мастера художественного слова. Только злоба у них, Михаил, ну никак не бессильная. Я ведь в этих краях давно…

– Именно здесь?

– На Волынь перевели месяцев восемь назад. До того времени выполнял задания во Львовской, Тернопольской, Станиславской областях. Всюду одинаково. Только, знаешь, тут опаснее.

– То есть?

– Потому что начальник милиции! Можешь не верить, лейтенант, но на военных тут меньше охотятся. Ну, это вроде как мои выводы… Кто знает, у кого здесь больше шансов. Все мы тут как на минном поле.

Я нутром чуял – Калязин хочет сказать больше, но сдерживается. От этого, а не от крепкого волынского самогона, путаются, прыгают с пятого на десятое его мысли. Чтобы хоть как-то направить разговор, я спросил:

– Чего им нужно?

– Кому? – встрепенулся Калязин, стрельнул на меня непонимающим взглядом, но в тот же миг все понял: – А, им… Не знаю. Жили при Польше, словно крепостные. В нищете, голые, босые… Понятно, почему тогда начали террор. С немцами тоже малость повоевали… Только об этом я тебе не говорил! – сразу предупредил он. – Смотри, ведь официально бандеровцы – союзники Гитлера. На самом деле они в сорок первом несли немчуре хлеб-соль как освободителям, а в сорок втором – полгода только прошло – в этих самых освободителей стреляли. Хрен их разберет, этих хохлов…

Не знаю почему, но меня от этой вот его последней фразы передернуло. Калязин это заметил и сразу добавил:

– Извини, ты тоже у нас хохол… Только ты хохол правильный. Ты за советскую власть, потому что понимаешь, что она дает людям. А они тут – против. Кто открыто, тот по лесам прячется. Кто скрывает – по улицам ходит, здоровается с тобой.

– Да неужели враги повсюду?

– Так и выходит. И чего им свербит в одном месте? В тридцать девятом, между прочим, когда наши отсюда выбили поляков, тоже цветы и караваи выносили. Нашим. Кажется, все, товарищ Сталин объявил об историческом объединении украинских земель. А здешние потом снова за оружие! Поляки, выходит, плохо. Ладно. В немцах разочаровались, поскольку оккупанты. Пускай, тут все правильно. Но что им советская власть плохого сделала?

Калязин говорил искренне, и тут я был с ним целиком согласен. Поэтому молчал. Машинально взял с газеты кусок сала, положил на хлеб и откусил от этого бутерброда. Мой жест чем-то привлек Калязина. Зацепился за мою руку взглядом, о чем-то задумался, потом резким движением смел с газетного листа, на котором лежала закуска, хлебные крошки, ткнул пальцем в какую-то заметку.

– Вот, гляди-ка, готовый пример! В газете пишут! – развернув лист так, чтобы заметка, которая попалась на глаза, оказалась перед ним, полковник вслух прочитал, то есть пробубнел, уродуя украинский: – «Заможно и культурно зажыли колгоспники. У багатьох е патефоны, радиопрыймачи, велосипеды. Майжэ вси выписують газеты. Художню литературу чытають не одыныци, а бильшисть колгоспныкив. Зрие интэрэс до кинокартын. У колгоспных клубах завжды повно людей». – Калязин перевел дух, снова поднял на меня взгляд: – Это в каждом селе, лейтенант! В каждом! Было б у них такое при Польше? Ты знаешь, я из села Рязанской губернии, у меня родители неграмотные были. Только после революции и гражданской, когда по селам пошли учителя, они читать научились. По слогам сначала, но ведь грамота, лейтенант, – это очень важно! Почему вот эти грамотные колхозники с патефонами кормят бандеровцев по ночам? Почему, когда ходишь по хатам, волками зыркают из-подо лба? Какая власть им еще такие блага дала?

Я решил промолчать. В самом деле, не о чем говорить. Даже как человек новый в этих краях, еще не знакомый с местной, как говорится, спецификой, я не имел оснований не верить словам Калязина. И действительно не понимал, почему местный люд так яростно сопротивляется не только тем, кто их гнобит, как польские шляхтичи или немецкие фашисты, но и тем, кто в самом деле освобождает народ от ярма.

Тем временем полковник снова вернулся к тому, с чего начал.

– Может, мне тут, в этой Олыке, начальником милиции не место. Да я сам написал рапорт: «Прошу в связи с гибелью назначить…» Ну и так далее. Думаешь, мне самому нравится, что теперь надо мной, как не крути, НКВД?

Я молча покачал головой. Тогда, правда, НКВД уже не было, точнее было, но называлось не так – переименовали в МГБ. А суть та же осталась, ну и переназвали совсем недавно: не только мы, военные, но и гражданские еще долго энкаведекали… Чекисты, короче говоря: как были, так и остались до сих пор.

За всю войну как-то обошлось, ни разу не имел дела с особистами. Но очень хорошо знал, что творили особые отделы. Один плюгавый лейтенантик из НКВД мог поломать жизнь боевому офицеру, старшему по званию, не говоря уже о рядовых бойцах-окопниках. Только теперь мир, а значит, все перемешалось. Это я на примере своего Чернигова знал, хотя, когда ловишь грабителей и бандитов, энкаведисты или эмгебисты, как хочешь, словом, они к оперативнорозыскной никакого отношений не имеют.

– Скажу. – Теперь мне показалось, что Калязин оправдывается. – Тот, кого тут расстреляли, предыдущий начальник, мужик был настоящий. Крепкий, бывший танкист. Под Прохоровкой в сорок третьем горел в танке, вытащил весь экипаж. Кто-то там и помер, на поле, кто-то потом, а его словно кто охранял… Для этого вот случая, выходит… Ненавижу, суки! – вырвалось у Калязина, он грохнул кулаком по столу, но так же быстро успокоился, снова налил, свое выпил сразу, приложил к носу рукав форменного кителя. – Думал, поруковожу милицией временно. Теперь вижу – надолго. Или сколько протяну. – Он криво усмехнулся. – Поэтому я тебя сюда, можно сказать, выписал. Опыт работы есть, надежные люди мне здесь нужны, а из местных особенно желающих идти в милицию нет, запугали. На кого мне опираться? На «штырьков»?

– А это еще кто? Какие «штырьки»?

– Помощники милиции. Отряды самообороны, если хочешь. На самом деле они себя называют «ястребками» – истребительные отряды или что-то такое. Только, – он снова криво усмехнулся, – это еще вопрос, кто кого тут истребляет. Пацаны там по пятнадцать-семнадцать лет. С ними МГБ легче работать, потому что они и нищету родителей при Польше немного помнят, и, что важнее, при немцах боялись. Недовоевали, рвутся в бой. А если ты «штырек» – оружие выдают. Опять же, глаза и уши МГБ по селам. Но надежды на них мало, ходят стайками. Я даже слышал, кое-где своих односельчан понемногу трясут.

– Это как?

– А вот так! Вот хоть на прошлой неделе приводят ко мне одного… лопоухого, рябого, волосы торчат в разные стороны. Зашел среди ночи в дом на краю хутора, водкой от него разит, винтовку на хозяина наставляет: давай, говорит, выноси сало, картошки мешок, а то просигнализирую уполномоченному, что Червоного кормишь.

– Кого?

– Есть тут один… Позже про него. Ну а в общих чертах ты вроде все понял. Или не все?

– Так точно, все, товарищ полковник! – ответил я по привычке.

– Ладно, подробнее положение поймешь на месте, сориентируешься. И вот наше с тобой, а по большому счету – твое первое задание.

Снова высунув ящик стола, Калязин достал оттуда бумажный прямоугольник, положил передо мной. Потом закурил «Казбек», провожая задумчивым взглядом после каждой затяжки клубы сизого дыма, которые поднимались к потолку под лампочку без абажура и обволакивали ее. Я же пододвинул к себе бумажку и понял – это листовка.

Ее напечатали на машинке. Видно – это печатная копия, даже остались следы типографской краски. С левой стороны было «СВОБОДУ НАРОДАМ!», по центру «СВОБОДУ ЧЕЛОВЕКУ!», в правом углу листа – «СМЕРТЬ ТИРАНИИ!». Немного ниже, по центру, большими буквами разместилось обращение: «ПЕРЕДАВАЙТЕ ИЗ РУК В РУКИ!» И уже потом – короткая статья:

УКРАИНЦЫ!

На протяжении 1943, 1944, 1946 и теперь, до осени 1947 года, выдержала УПА один на один в той неравной титанической борьбе против всех огромных сил совецкой армии, совецкой пропаганды и совецкого полицейско-государственного аппарата. И сегодня, когда большевицкая пропаганда снова готовит почву для празднования так называемого освобождения украинских земель, она рассчитывает на короткую историческую память. Потому что мы помним совместные визиты Молотова и Риббентропа к Сталину и Гитлеру, совместные совещания, совместные разбойничьи планы захватчиков, совместные приемы и обеды. А также общие фотографии тех разбойников в газетах, где они, улыбаясь и обнявшись под руки, чуть не целовались.

Еще больше помним, как у нашего бедного колхозника вырывали последнее зерно большевицкие комиссары в помощь Гитлеру. Как они отдавали Гитлеру всю нашу нефть и наш бензин, чтобы он мог лучше воевать и порабощать Европу. Того ихнего союза, той коалиции разбойников мы еще долго не забудем. Так что зря они пробуют всех прочих обвинять в сотрудничестве с немцами. Это же собственно они, Советы, – первые коллаборационисты и союзники Гитлера, первые разжигатели этой страшной войны.

Мы призываем Украинцев – не верьте большевицкой пропаганде! Не верьте, что союзники Гитлера могут освобождать народы. Они могут их только порабощать, как делают это с нами, Украинцами. Также не верьте тем, кто говорит, что УПА ненавидит всех, кто пришел к нам из России. Мы трактуем тех москалей, которые признают основы нашего национального права, как наших соседей и братьев. Но тех москалей, которые есть шовинисты и империалисты, трактуем как своих наибольших врагов, которые отобрали нашу свободу и хотят превратить нас в рабов.[1]1
  Использован фрагмент настоящей листовки, распространявшейся УПА в 1947 году. (Здесь и далее примеч. автора.)


[Закрыть]

Дальше стояло: «ФАКТЫ ТЕРРОРА НА ЗЕМЛЯХ УКРАИНЫ», но на этом печатный листок обрывался. Увидев, что страница пронумерована, перевернул, посмотрел с другой стороны – чисто. Вопросительно посмотрел на Калязина.

– Что?

– Это первая… А еще есть? Вторая, третья…

– А ты, я вижу, зачитался? – Калязин, подавшись вперед, выдернул листок у меня из рук, положил назад в папку. – Вообще-то, Михаил, их, этих страниц, тут двенадцать.

– И все в таком же духе? – Я замер, подбирая слова. – Я ведь уже не пацаном был девять лет назад…

– Ты о чем?

– Ну… фотографии в газетах… Товарищ Сталин и этот…

– А вот этого, Середа, я не слышал! И слушать не хочу, понял меня? Пропаганда, брат, она все искажает. Мы с тобой, – на слове «мы» Калязин сделал ударение, – не верим. Потому что знаем, где правда и что власть наша нас не обманывает. А тут люди не знают этого. И еще, Михаил, разберись, кто ты тут, а кто – я.

– То есть?

– Украинец ты для здешних бандеровцев. Брат! – Он развел руками. – А я – москаль-оккупант. Агитация… – Калязин на секунду замолчал, потом продолжил, понизив голос: – Говорил я тут с начальником политотдела областного МГБ. Он авторитетно доказал: вся эта пропаганда разрабатывается в Мюнхене, потому что у американцев вроде что-то там с ОУН… Кто у нас американцы?

– Империалисты. – Я почувствовал себя на политинформации.

– Молоток! Мы с тобой, выходит, для империалистов теперь – общий враг. Но об этом пусть себе в кабинетах и управах думают, на то они и государственная безопасность. Наше задание как представителей органа охраны правопорядка – выяснить, кто эти бумажки в округе распространяет. Потому что откуда они приходят, уже известно наверняка. Не иначе Червоный, без него тут такое не обходится.

Услышав это имя во второй раз, я спросил уже настойчивее:

– Кто он такой, этот Червоный? Это прозвище, или, по-нашему, кликуха, или настоящая фамилия, по паспорту?

Прежде чем ответить, Калязин разлил по стаканом водку, опустошив наконец флягу.

– Паспорта его, лейтенант, я не видел, – начал он, теперь тщательнее подбирая слова. – Но одно знаю точно: он не прячется за прозвищем, или, как тут говорят, нет у него псевдо. Зовут его Данила, фамилия – Червоный. По данным как польской дефензивы,[2]2
  Дефензива – польская политическая полиция и контрразведка, действовала в период 1918–1939 годов.


[Закрыть] так и НКВД-МГБ, раньше у него было даже несколько псевдо. Когда поляки его поймали в тридцать седьмом, называл себя Туром. До сорок четвертого проходил как Чайка и Дюжий. Теперь, как свидетельствует собранная МГБ оперативная информация, он взял себе псевдо Остап. Но мы и дальше будем его называть Червоным. Очень хорошо его фамилия ложится в оперативную разработку, я так себе думаю. Ты как, не против?

– Да чего ж, – пожал я плечами. – Так точно в его псевдах не запутаешься. Червоный – так Червоный.

Рука Калязина снова нырнула в ящик стола и показалась оттуда с тоненькой картонной папкой. Начальник освободил от остатков нашего ужина место на застеленном газетой столе и положил папку так, чтобы мне было удобно смотреть.