Текст книги "Называй меня Мэри"

– И что такого? Проветришь.

Гостья уже по-хозяйски искала сигареты. Ему ничего не оставалось, кроме как принести из кухни круглую стеклянную пепельницу. Он чиркнул, наклонился, поднес зажигалку. Мэри затянулась так, как жаждущий странник припадает к мелкой луже в пустыне после долгого изнурительного перехода. Кобзарь открыл окно, впуская влажный мартовский воздух. Плеснул в стаканы щедро, тоже устроился на полу напротив гостьи.

Пить она не спешила. Покрутила стакан, глядя через стекло на свет.

Олег сделал большой глоток, только после этого закурил сам.

– Говоришь, каша, – произнесла Мэри задумчиво, покачивая стаканом и глядя на ободранные обои стены напротив. – Правда, такую кашу заварили… В бабушкиной комнате телевизора не было. Грех. Кровать с панцирной сеткой, полуторная, койка, знаешь. Коврик на стене, ковер на полу. Стул. Остальное – иконы, иконы, иконы. Она не собиралась никуда бежать, ей всегда было хорошо в тех четырех стенах. Она мало разбиралась в том, что происходило вокруг. Зато папа, горный инженер, от ящика, – кивок на телевизор, – не отлипал. Как стали показывать, сколько и где стреляют, у него началась паника. Тихая поначалу, потом уже разогнался по полной.

– А за кого он… был?

– За мир, – отрезала Мэри. – Ровеньки не бомбили. Стреляли где-то в округе, но у нас кругом стреляли. Но когда на улицах показались российские танки, папа начал собирать вещи. Мама удерживала его. Я просила: не спеши, обойдется все. Он уперся: меня, говорит, распнут, бабу застрелят, вас с мамой изнасилуют, дом наш раздолбают прямой наводкой.

– Кто? Кого он боялся?

– Войны. – Девушка наконец пригубила из своего стакана. – Я говорю: это россияне, не наши. А там все равно, кто в кого стреляет. До лампочки, кто кому что должен. Отцу показали войну по телевизору, он ее испугался. Как зашли российские казачки, объявили свою власть и начали вывозить куда-то уголь вагонами, планка у него упала вот так. – Ладонь ее замерла в сантиметре от пола. – Родственники есть в Харькове, под Киевом брат мамин живет. Но туда ведь доехать нужно. У нас ни машины, ничего. То есть, – Мэри снова пригубила, – у папы был старый «жигуль», синий. Все говорил: иномарки сдохнут, а сделанное в Союзе всех переживет. Так отжали.

– Казаки?

– Не спрашивала кто. Все в камуфляже, в папахах, с «калашами». Ходили по улице, от двора ко двору. Показывали какую-то бумажку, типа распоряжение комендатуры. Но могли и не показывать. Зачем, у них же автоматы. Реквизировали на нужды республики весь транспорт, который был на ходу. Причем каждый собственник сам должен был отогнать машину туда, куда скажут. И непременно взять расписку. Мы, говорят, не бандиты. Потом, после победы, по такой расписке всем все вернут. Или компенсируют деньгами. В рублях.

Таких историй Кобзарь наслушался на войне.

Не перебивал.

Налил еще себе и Мэри.

– Вот здесь внезапно бабушка пригодилась, – продолжала девушка, будто бы говорила сама с собой, исповедовалась, хотя наверняка рассказывала это кому-то не раз и не два. – Не знаю, откуда у нее такие знакомства. Но в какой-то момент пришел человек. С бородой, пузатый, мало говорил. Велел собираться и ждать. Ночью приехал на джипе, не новом, но какая разница. Нас четырех на борт. Сумки в багажник. Двести с гаком километров через Луганск на Святогорск. Как блокпосты проскочили – не скажу, не знаю. Уже там временно разместил в монастыре. Так я келью и увидела. Ничего особенного. Комната в общежитии.

– Разочарована? – Олег коснулся ее стакана краем своего.

– Просто говорю: все не так, как представляешь.

– Дальше что было?

– А ничего особенного! – Мэри вдруг огрызнулась, даже немного отодвинулась в сторону. – Пожили немного там, немного здесь. Потом нас обозвали нахлебниками. Никакая родня принимать не хотела. Если бы, говорят, на пару месяцев или там полгода. Обещали ж власти войну быстро закруглить… Короче, – она отмахнулась от всех, – какое-то время слонялись по разным точкам, где вроде как помогали беженцам.

– А на самом деле?

– Ни фига там не грело на самом деле, – отмахнулась она. – Будто сам не знаешь, какая там помощь. Ставят куда-то на учет, выделяют какие-то копейки, предлагают куда-то идти полы мыть. Инженеру горному, с дипломом, ага. Короче, хватило родителей на полгода. Еще ж бабушка, сам понимаешь. Точно так же, тем же маршрутом назад вернулись все.

– Ты осталась.

– Как видишь.

– И сейчас прячешься от кого-то. Или придумала?

– Не имеет значения.

– Имеет.

– Тогда считай, что я так цепляю мужиков. Первых попавшихся. Потому что ночевать негде.

– А это правда?

– Тоже не имеет значения. Я ведь здесь.

Глаза – утонуть можно.

Она допила залпом.

Кобзарь тоже.

Правда, не имеет значения. Он сам хотел, чтобы Мэри поехала к нему. Не только потому, что он давно не был с женщиной.

Надоело разговаривать с телевизором.

17

Она перестала дрожать, но осталась сверху.

Тело подавало сигналы, понятные только любовникам, которые только что выпили друг друга до дна. Мэри вот так, молча, просила Кобзаря остаться, не выходить из нее. Хотя он уже исчерпался, освободился сам, а тем временем мозг жил собственной жизнью. Олег до сих пор не верил: все это сегодня случилось с ним, сорокалетним, усталым и, чего там, не самым желанным отшельником в киевской чаще. Привычка крутить в голове все, что попадается, загоняться, путать себя разными версиями одного события мешала, как никогда. Мэри подарила забвение и ощущение полной свободы только на каких-то полчаса – с момента, когда Кобзарь потянулся к ней, а она сделала вид, что сопротивляется.

Оба понимали и принимали эту игру.

– Что? – спросила она тихо, касаясь губами уха.

– Хорошо. – Другого слова не нашел.

– Знаю. Побудь так еще.

Мэри прижалась сильнее, будто стараясь срастись с ним намертво, навсегда. Олег провел рукой по ее телу, по направлению к животу, задержавшись на шраме, который ощутил раньше, когда раздевал, но рассмотреть не имел возможности – она попросила выключить свет. Потом стало не до того, но сейчас палец уже водил сверху вниз.

– Не нужно. – В ее голосе смешались недовольство и раздражение.

– Я видел много шрамов.

– Очень интересно.

– У тебя свежий. Относительно. Кожица здесь, на зашитом месте, еще тонкая.

– Отстань. – Мэри убрала его руку, но осталась лежать сверху.

– Тебя резали. Не так давно. Не вчера, ясно. Даже не месяц назад. Раньше.

– Ну и что?

– Ты чего-то боишься. То есть кого-то. И тут шрам внизу живота. Или ты играла с самого начала и такой сказкой действительно цепляешь незнакомых мужчин, или для страхов есть причины. Говори, если уж мы тут.

– Старший, а глупее. – Мэри вздохнула, медленно сползла, но не отстранилась, теперь прижалась уже под боком, положила руку ему на грудь, провела легонько. – Кесарево сечение. Знаешь, с чем такое едят?

Кобзарь подвинулся, чтобы было удобнее повернуть голову. Окно не занавесил. На небе стояла полная луна. Даже при таком слабеньком свете он увидел, как снова напряглись мышцы на ее лице, а большие глаза блеснули на секунду опасным огоньком и моргнули.

– Так. – Олег оперся на локоть, глядя на Мэри сверху. – Ты родила.

– Это преступление? – Она отодвинулась к стене, глаза ее вновь блеснули.

– Нет конечно. У Пасечника… – он не понимал, почему его вдруг прорвало и понесло, поспешно зажевал, – ну… то есть… У одного моего старого приятеля… Тебе оно не надо…

– Ой, говори, раз начал.

– У моего приятеля нет детей и не может быть. Хотя он в браке двадцать лет. С женой проблемы, и не только эти. Короче говоря, родить не преступление, а счастье.

– Тебе откуда знать? Не похоже, чтобы ты был отцом.

– Такие люди, как я, тоже бывают, – признался Олег не столько Мэри, сколько себе. – Не все готовы к родительству. Я никогда не думал об этом. Может, если бы решился… – Его опять вело не туда. – Но я о тебе сейчас. Ребенок жив? Извини, если что.

– Жива и здорова. – Теперь Кобзарь услышал вызов.

– Рад. Следующий вопрос: он же маленький еще совсем. Где ребенок и с кем?

– Ты не из социальной службы, случайно? – Мэри отодвинулась еще дальше.

– Слушай, я хочу разобраться. Все складывается не очень хорошо. Молодая мама маленького ребенка не имеет крыши над головой, слоняется черт знает где. Явно чего-то боится. Правда, имеешь что сказать – говори. Не смотри на эту хату. У меня есть неплохие контакты. Помогут, если надо.

– Не надо, – отрубила Мэри сухо. – Сама как-то выгребу.

– Пока не выгребаешь.

– Хочешь, чтобы встала и ушла?

– Мы пойдем вместе. Поедем. Я отвезу тебя к ребенку, где бы он ни был. И попробую решить проблему, какой бы она ни была.

– Свои решай, ага?

Мэри не встала, но обиженно отвернулась к стене, потянув на себя жесткое, ничем не покрытое солдатское одеяло.

Кобзарь лег на спину, положил руку девушке на плечо. Она резким движением сбросила ее, потом, когда попробовал еще, – снова. Олег облизнул пересохшие губы. Хотелось пить, но воды из кухни он так и не принес, а встать ленился. Он взглянул на блинчик луны за окном, потом – на потолок.

Следовательно, девушке есть о чем молчать.

Ничего удивительного, он ведь изначально заподозрил неладное.

Не хочет делиться с первым встречным. Хорошо, он прекрасно все понимает. У него точно так же есть что скрывать, хотя его история известна. Да, прошло два года, перебилось другим, чуть ли не каждый день новости подбрасывают поводы для ненависти вместе с очередными объектами. Но все равно оно напоминает о себе. Иногда хочется поговорить обо всем, даже лучше с кем-то случайным. Вместо этого он старательно заворачивает по дороге домой в ночной маркет, чтобы раз за разом заглушить досадные воспоминания.

Потому что они возвращаются.

Хотя Олег Кобзарь не сделал тогда ничего криминального.

Застрелить Свистуна во время драки, пусть он триста раз подонок – преступление намного более серьезное.

А тут…

18

Это случилось поздней осенью, два года назад.

Тогда российская и украинская армии остановились после первого заключенного перемирия, пусть и очень неустойчивого и неопределенного. Россияне праздновали победу, даже дразнились в соцсетях. Украинские солдаты жаждали кровавой мести за бойню под Иловайском, но в Минске им почему-то запретили стрелять в ответ. Накрыло ощущение: их кинули, оставили на произвол судьбы, сделали разменной картой в неизвестных, недостижимых, непонятных в окопах политических играх и договорняках. Кобзарь тогда чуть ли не впервые почувствовал себя заложником чужих интересов, никому не нужным, разве что начнут торговаться и делать военных крайними, как бы ни развивалась ситуация дальше. Пока высокие стороны советовались в белорусской столице за круглым столом, ходили слухи: вот-вот добровольцев и бойцов регулярной армии заставят отступить, отодвинуться туда, откуда летом начали уверенное наступление. Придется отдать назад Мариуполь, Славянск, другие города и села, закрепить линию размежевания по границам Донецкой области и Луганщины – еще и извиниться за помятых сепаров.

Этого не произошло. Не произошло вообще ничего. Армии остались там, где были, глубоко и крепко зарывшись в землю. Началась затяжная позиционная война, и командиры получили приказ давать сдачи, не афишируя это. В ответ с вражеской стороны тоже сыпались снаряды, а когда из Генштаба требовали объяснений – на передовой искренне делали вид, что никто ничего не понимает. В штабе точно так же сидели не дураки, которые ругались для порядка. Все «морозились», потому что такими оказались законы новой войны. Тем временем руки никто не складывал. За линию фронта с обеих сторон время от времени просачивались диверсионные группы, и те не всегда могли похвастаться успешными рейдами.

Однажды бойцы из группы Кобзаря не вернулись с выхода, и через сутки стало известно: один убит, остальные в плену. Взглянув на карту, командиры поняли – случилась досадная, но, к сожалению, банальная и обычная на этой войне вещь. Группа сбилась с пути в утреннем тумане, а тем временем сепарский блокпост сместился на другую позицию. И оказался там, где его не ожидали.

Переговоры об освобождении в таких случаях обречены на провал. Но менее чем через сутки Кобзарь получил козырь: удалось захватить вражеских диверсантов. Причем они оказались не местными, вчерашними работягами-шахтерами, у которых не было другой работы, кроме как записаться в так называемое ополчение. Нет, попались российские солдаты с лейтенантом во главе. Документы, которых, конечно, они при себе не имели, вполне заменял характерный для родившихся на Вологодщине или Тамбовщине говор. Имитировать его – все равно что воспроизводить кавказский акцент, рассказывая этнические анекдоты.

После такого сепаратисты быстро пошли на обмен – если можно назвать быстрыми двухдневные переговоры с согласованием позиций враждующих, но заинтересованных сторон. Когда процесс наконец пошел, до Кобзаря, как и до остальных наших, дошло, где там собака зарыта. Менялись утром, чтобы лучше вышла картинка у операторов нескольких российских каналов, которые оперативно настроили камеры и освещали событие. Уже потом, когда сюжеты слили в Интернет и все желающие крутили их по сто раз, Олег убедился: россиянам показывали не освобождение их соотечественников из «бандеровских» капканов, а демонстрировали лояльность и человечность борцов за свободу и независимость «республики». Никто словом не обмолвился, что украинских военных меняли на российских. Лица тех нарочно затонировали. Зато прекрасно, крупным планом показали сепарского полевого командира, который взял себе гордый позывной Торпеда.

Он уже успел прославиться тем, что лично пытал и расстреливал «укропов».

А теперь руководил обменом с вражеской стороны.

С украинской стороны к нему пошел Олег Кобзарь. Который не долго думал, не морочился, нарек себя Лиликом. Так удобнее, меньше путаницы.

Когда пленные вернулись каждый к своим, Торпеда протянул руку.

Кобзарь пожал ее машинально, совсем не размышляя о последствиях.

На следующий день социальные сети дружно окрестили его предателем.

Ни при каких обстоятельствах нельзя пожимать руку садисту и убийце.

Поначалу Олег не принимал это всерьез. В конце концов, его бойцы видели собственными глазами, что к чему. Прекрасно понимали расклады. После обмена слова худого ни один не сказал, а Кобзарь потом лично доставил освобожденных в Днепр, в госпиталь, чтобы парни прошли обследование. Но после возвращения в часть почувствовал на себе совсем другие взгляды.

Уже через два дня известный блогер Чубук по полочкам разложил в своем очередном посте, почему Кобзарь-Лилик может работать на врага. Оказывается, такой сюжет про гуманных «ополченцев» и персонально Торпеду был запланирован в кабинетах ФСБ России давно. Для того он, Кобзарь, должен был послать группу на задание в тот квадрат, где они точно попадут в засаду. Потому российские вояки сами, по доброй воле, подставились украинцам. Они, по мнению Чубука, ничем не рисковали. Ведь вопрос обмена был решен, это лишь дело времени. Результат: реальная история, которая показывает сепаратистов в привлекательном свете. Мол, не такие они уж и звери, какими рисует их укропская пропаганда.

Главный аргумент в пользу своей версии блогер Чубук изложил в конце поста, который потом перепечатали и распространили как весомое экспертное мнение и одновременно – приговор.

Олег Кобзарь до войны и во время Майдана служил в милиции.

Мент.

Управа, в которой он работал, клепала уголовные дела против активистов. Теперь Кобзарь решил отбелиться, потому и пошел добровольцем. Только ведь горбатого могила исправит. Вот она, очередная кремлевская «консерва»…

Кобзаря временно отстранили от службы, приказав сдать оружие. Удивительно, как еще не арестовали. Начали служебную проверку, и ему нечего было делать, кроме как слоняться в расположении части, чувствуя себя среди людей словно прокаженным или зараженным другим опасным вирусом. Чтоб не мозолить глаза, в основном сидел в своем закутке и глушил водку. Благо спиртного на передке гуляло немало.

Улеглось где-то через неделю. Историю предательства Лилика вытеснила другая, не менее громкая. Служебную проверку потихоньку свернули. Кобзарю вернули оружие и даже велели возвращаться к выполнению обязанностей. Но командиром Олег уже себя не чувствовал. Написал заявление, его молча подмахнули. Хотя вчерашние добровольцы начали вливаться в регулярную армию, но над батальонами все равно пока не было какого-то единого, устойчивого начальства. Кобзарь ушел с войны точно так же незаметно, как пришел.

На этом все…

Его история вряд ли была нужна и интересна Мэри. Мужчины не любят о таком говорить. Лучше хвастаться победами.

Не получается – лучше молчать.

– Водички принести? – послышалось под боком.

Олег взглянул на девушку – она уже развернулась, огоньки в глазах больше не сверкали.

– Странно так.

– Что именно?

– Водички… Стоит недопитый вискарь, а меня после тебя тянет на воду.

– Очень хорошо. Привыкай к другим напиткам. Так нести?

– Я сам. Лежи.

– Нет, мне приятно.

Прежде чем Кобзарь успел сделать что-то сам, Мэри легко отбросила одеяло и поднялась, обнаженная, с узкими, на его вкус, бедрами, зато с округлыми грудями, которые раньше скрывал просторный, мешковатый, наверное, на размер великоватый ей свитер. Перебравшись через него, девушка встала босыми ногами на пол. Покрутила головой, шагнула в угол, подняла свою куртку, накинула на голое тело. «Лучше бы свитер, он длиннее, – лениво мелькнуло в голове у Олега, – да какая разница, могла бы вообще так, нагишом гулять». Ну, разве что непривычно, пока стесняется своего шрама перед чужим еще человеком.

Она включила на кухне свет и пошуршала там. Он услышал, как она сама жадно пьет из оставленной на столе бутылки. Вернувшись, протянула ее Олегу. Он хотел выпить лежа, но после первого глотка закашлялся, немного облил грудь и плечи. Мэри хохотнула. Кобзарь выпрямился, сел. Теперь уже хлебал жадно, опустошив и без того наполовину выпитую бутылку почти до дна четырьмя большими глотками.

– У тебя хоть есть чистое полотенце?

– Так высохнет.

– Смешно. Есть или нет?

– Все у меня есть. Поищи там, в ванной.

– Лежи. Я скоро.

– Да будь сколько нужно.

Мэри снова вышла. Хлопнули двери, послышался шелест пущенной из душа воды.

Кобзарь еще попил.

Странно, что не тянуло на виски, как и вообще к другому пойлу.

Ожидая, пока Мэри справится, он закрыл глаза и прислушался к звукам из ванной.

19

Не унимался телефон.

Кобзарь думал – ему снится. Никто не может звонить ему среди ночи. Потом понял, что уже не спит и это действительно не умолкает его трубка. Звонок прорывался сквозь густой, слишком тяжелый сон, и Олег рывком заставил себя сесть, еще оставаясь в тумане.

Комнату качнуло.

Наконец он разлепил веки, оглянулся и увидел за окном утро. Не заметил, как заснул, хотя до сих пор так было, когда выпивал для ускорения процесса. Когда просыпался, часто видел перед собой экран не выключенного с вечера телевизора, кривился и раздраженно клацал пультом, возвращая себе тишину.

Сейчас ее упрямо, настойчиво разрывал звонок.

– Вот же ж мать… – буркнул он, поискав и найдя трубку. – Кому это там…

Не ясно.

Он сперва ответил, прохрипев: «Алло!», но на той стороне после короткой паузы отключились. Пожав плечами, Кобзарь взглянул на дисплей, тряхнул головой, пощелкал, нашел входящие звонки.

Номер не определился.

Еще не понимая до конца, Олег попробовал набрать его. Ничего не вышло, звонок сразу сбросили, раздались короткие гудки. Сделав так еще дважды, Кобзарь выругался, сплюнул и только теперь посмотрел на себя.

Он сидел на краю дивана как заснул – голый. Рядом, накрывшись уже не одеялом, а почему-то белой простыней, тихо лежала Мэри. Похоже, звонок ее не разбудил, девушка спала крепче его.

Кряхтя и пытаясь понять, почему так кружится голова и до сих пор сухо во рту, хотя едва початая бутылка виски скучает на комоде, Кобзарь поднялся, нашел трусы, джинсы, неуклюже натянул на себя. Потом надел старую футболку с наполовину стершейся надписью «ROCK» на фоне двух скрещенных молний, босиком побрел в ванную. Поплескав холодной воды на лицо, отряхнулся, будто щенок, понемногу приходя в себя. Вытираясь, почувствовал: полотенце еще хранит запах девушки.

Вернулся назад.

Остановился возле ложа, скрестил руки на груди, присматриваясь к спящей.

Он что-то почувствовал.

До конца не понимая, что происходит, шагнул ближе. Наклонился.

– Мэри, уже утро.

Она молчала.

Ее не разбудил телефон, который не умолкал минут пять.

– Мэри! Мария! Мэри!

Девушка не отвечала. Даже не шевельнулась.

Кобзарь взял ее за плечо, рывком повернул к себе.

Большие глаза смотрели мертво.

Еще ничего не поняв, точнее, не осознав, как такое могло произойти, Олег скользнул взглядом ниже. К большим красным пятнам на простыне. Там, где были груди.

Вокруг грудей.

Он дернул за край. Обнажил красивое мертвое изуродованное тело. Прикипел глазами туда, где должны были находиться круглые, похожие на спелые черешни соски.

Звонок.

Телефон заставил вздрогнуть.

Кобзарь схватил его, снова увидел – номер не определен.

– Какого черта!

Короткие гудки.

А через миг – писк, сообщение. С того самого не определившегося номера.

Одно слово, четыре буквы, будто битой по голове.

БЕГИ.