Текст книги "Егор Гайдар"

«Вот беглый перечень тех, кого мы печатали в тот год (1988-й. – А. К., Б. М.) в “Огоньке”. Не полный список, да и по моему вкусу выбранные люди. Критики Татьяна Иванова, ее однофамилица Наталья, добавлю к ним Наталью Ильину, Бенедикта Сарнова. Я открыл для себя таких поэтов как Александр Башлачев и Александр Аронов. Мы опубликовали Юлия Даниэля и Юрия Левитанского, не говоря о Евгении Рейне, давно любимом нами. А “Школа для дураков” Саши Соколова? А публицистика Василя Быкова и Бориса Можаева? А статья Эльдара Рязанова “Почему в эпоху гласности я ушел с телевидения”? (Справедливости ради надо сказать, что ответ Леонида Кравченко “О чем в эпоху гласности умалчивает Эльдар Рязанов” – мы не напечатали.) Лев Разгон, Андрей Нуйкин, Георгий Жженов, Фрида Вигдорова. Наконец, Сергей Хрущев, его воспоминания об отце – “Пенсионер союзного значения” и статьи будущего пресс-секретаря президента России Виктора Костикова, в ту пору мало кому известного аппаратчика ЦК, получившего доступ к документам закрытых архивов….

Практически весь список – это авторы или произведения, которые никак не могли бы просочиться сквозь цензуру еще год или полтора назад», – пишет Глотов.

В этом списке Глотова – и выдающиеся писатели, и видные деятели культуры, и имена, ныне уже забытые. Но все они – по-разному – вносили свой неоценимый вклад в «разрыв шаблона».

Среди этого списка «огоньковских бомб» есть, конечно, свои фавориты 1987–1989 годов. Это и интервью со вдовой Бухарина Анной Лариной – в нем «буржуазный оппортунист», «троцкист», «немецкий шпион», «бешеная собака мирового империализма» (по мнению сталинских прокуроров и советских газет) предстал живым человеком, безмерно страдающим и честным, а не сухой строчкой в школьном учебнике.

Это и «Ждановская жидкость» Юрия Карякина, где на примере А. А. Жданова, автора и вдохновителя партийного «постановления» 1946 года, вычеркнувшего из литературы почти на 20 лет Ахматову и Зощенко, автор показал, как работает гремучая смесь лжи, навета, ненависти, обрушенной с высокой трибуны.

Это авторская рубрика Виталия Шенталинского, где он – благодаря раскрывшимся архивам КГБ – воспроизводил дословно телефонные разговоры Сталина с Булгаковым и Пастернаком, искал «вещественные доказательства» того, как ломал вождь судьбы Ахматовой, Мандельштама и многих других.

Это, наконец, статья о современной партийной номенклатуре следователей Гдляна и Иванова, которая взорвала атмосферу в чинном зале ХIХ партконференции.

То, что случилось в «Огоньке», можно обозначить всего лишь двумя короткими словами – не так!

Все было не так! Все выглядело не так! Все нужно рассматривать иначе, под другим углом, в иной оптике, в другом свете и под другой призмой!

Как рассматривать, как об этом думать – еще до конца не было понятно, но понятно было одно – не так!

Подшивка «Огонька» 1988 года. Вроде бы еще вполне советский журнал. Но уже кипят нешуточные страсти между «охранителями» и борцами за горбачевскую гласность в литературе и культуре.

А в седьмом номере, в феврале, появляется очерк Анатолия Головкова «Не отрекаясь от себя» о Валентине Пикиной, ленинградской девушке 30-х годов, сотруднице обкома комсомола, вполне себе советском человеке, прошедшей через сталинские лагеря. Попала она в ГУЛАГ по так называемому «комсомольскому делу», сфабрикованному против первого секретаря ЦК ВЛКСМ Косарева и многих его коллег в разных городах. Перенесла изнурительные допросы, мучения, годы лагерей.

Кончается статья Головкова так:

«…Канули тени мучителей, доносчиков и палачей. Хочется поскорее захлопнуть вслед могильные плиты, развеять прах, но так чтоб не попал на подходящую почву: не ровен час, полезут новые всходы… Как надеялись они, как грозили, будучи при власти, что жертвы их останутся в нашей памяти лишь как “враги партии и народа”».

Как и многие другие тексты «Огонька» – эта статья производила на читателей оглушительное впечатление. И не только фактурой.

Оглушителен, главным образом, сам язык автора статьи – «канули тени… захлопнуть вслед могильные плиты… мучители, палачи…». Используя понятную каждому советскому человеку гуманистическую лексику – публицист «Огонька» переворачивает саму картину мира, сами основы мироздания – вот что творили с простыми советскими людьми (в данном случае комсомольцами) эти самые «палачи, доносчики и мучители».

Мир – в том числе мир советской истории – перестает быть для читателя бесконфликтным, гладким, затверженным назубок. В нем обнажаются давно скрытые противоречия, трещины, зияющие ямы.

Если вы посмотрите программу «Время», откроете советские газеты того самого 88-го года (в том числе «Известия», «Комсомолку», «Правду», куда еще через два года уйдет Егор Гайдар), вы поразитесь обилию там официоза, прежней партийной заказухи, суконного «авторитетного» стиля. Но это лишь внешняя корка, заскорузлая и отвердевшая от долгого употребления – там, внутри, под этой коркой уже шевелится «ядро», огнедышащая лава нового, демократического языка. В том же 14-м номере 1988 года журнал публикует отрывок из романа Владимира Набокова «Другие берега». Гимн похороненной большевиками жизни. То, что было известно лишь узкому кругу литературоведов – что существует великий русский писатель, абсолютно незнакомый советскому читателю – тоже стало общим достоянием, завоеванием гласности. Так же как и постоянный вопрос – а почему мы об этом ничего не знали раньше?

Каждый номер «Огонька» становился разорвавшейся бомбой. Открытия, одно за другим, буквально нокаутировали читателя.

Номер 16 того же года. Статья Павла Бунича о кооперативах. Бунич долго и подробно говорит о проблемах кооперативного движения, о недостатках закона о кооперации. Вряд ли сто процентов благодарных читателей «Огонька» продрались сквозь статью до конца. Но главное тут – не конкретика, не детали обсуждения закона, а вот это короткое предложение: «Кооперативы заполняют старые бреши в экономике страны». Натолкнувшись на нее, читатель вновь обретал правильное ощущение нового языка.

Бреши! Дыры! Катастрофические трещины! Зияющие пустоты!

А разве они были? А если были – то почему о них никогда не говорили? Не ставили вопрос прямо?

Так работал язык этого нового «коллективного Сахарова». Так он понемногу расширял сознание и приучал к новой реальности.

У Фролова в «Коммунисте» была несколько иная задача – он должен был «свернуть мозги» не только рядовым членам партии или беспартийным, не только интеллигенции, а самому что ни на есть «костяку» партийной иерархии – ответственным, так сказать, товарищам.

Но и здесь требовалось все то же самое – не так!

Все не так!

Одной из знаковых публикаций фроловского периода стала статья академика Татьяны Заславской «Человеческий фактор развития экономики и социальная справедливость».

Вот как об этом вспоминала сама Татьяна Ивановна: «Небольшая деталь: один из моих аспирантов, живший в Барнауле, услышал, что в “Коммунисте” № 13 (это был 1986 год) опубликована моя статья, и пошел купить этот номер. Но куда он ни обращался, везде 12 и 14 номера были, а 13-го не было. Когда же он спросил киоскера, в чем дело (может, номер не поступил или поступил в меньшем числе экземпляров?), тот ответил: “Я и сам не пойму, в чем дело. Число журналов обычное, но все почему-то спрашивают 13-й номер. Наверное, там что-то нужное людям”…

Действительно, это был идеологический прорыв, я почувствовала это вот из чего. Статья уже была отредактирована, обсуждена на редколлегии, и главному редактору оставалось подписать ее в печать. Он пригласил меня к себе, чтобы прояснить несколько вопросов, возникших на редколлегии. При этом выяснилось, что слово “группа” (одно из ключевых понятий социологии, часто использовавшееся в статье) было понято в духе 30—50-х годов – как “групповщина”. Антипартийная группа, или какая-то еще… Между тем в статье говорилось, что группы играют важную социальную роль. Пришлось сделать специальное примечание. Видимо, многое из того, что в то время уже широко обсуждалось, в “Коммунисте” появлялось впервые. Для партработников и идеологов все это было внове, чем, видимо, можно объяснить и разноречивость откликов».

…Вот так, на глазах, менялся этот язык. Из сугубо партийного он становился и научным, и нормальным, и общечеловеческим.

Первый зам главного – уже известный нам Отто Лацис – искал ключевую фигуру, редактора отдела экономики. Он позднее вспоминал: «Как-то я пожаловался на свою кадровую незадачу институтскому товарищу Рубену Евстигнееву, очень часто меня выручавшему в годы научной работы.

– А ты возьми Гайдара, – сказал он.

– Какого Гайдара?

– Егора. Он работает в отделе у Стаса Шаталина.

Тут вспомнил я нашу с Леном и Тимуром конспиративную встречу на даче Гайдаров в Дунине и улыбчивого мальчика, с которым меня познакомил Тимур».

Егор Гайдар согласился на предложение Лациса по тем же мотивам, по каким Отто Рудольфович согласился на предложение Фролова. «Лацис… заказал мне статью, суть которой состояла в критике стратегии ускорения, ее практического воплощения. А затем неожиданно предложил возглавить экономический отдел журнала… С одной стороны… нигде не чувствую себя так уютно, как в библиотеке, абсолютно не жажду избыточного общения с людьми… Но, с другой стороны – страстное желание использовать открывающуюся беспрецедентную возможность ввязаться в схватку по самым принципиальным идеологическим и экономико-политическим вопросам. Ведь очевидно, что трибуна “Коммуниста”, главного теоретического официоза, – мощнейшее оружие».

Станислав Шаталин сказал Отто Лацису при встрече: «Бандит, ты лучшего сотрудника у меня забрал. Но я решил тебя простить, потому что развернуть “Коммунист” в мирных целях – дело святое».

Одно дело, как понимал Шаталин, его совместные публикации с Гайдаром в узкопрофессиональных научных сборниках – важные, передовые, написанные при этом странным эзоповым языком, все еще с тонкими намеками и округлыми формулировками. И совсем другое – журнал «Коммунист».

И все-таки – «ввязаться в схватку»? «Мощнейшее оружие»?

Не переоценивал ли Гайдар своей роли в развернувшейся битве за новый язык перестройки? И стал ли журнал в самом деле носителем этого языка?

Конечно, «Коммунист» сильно отличался от «Огонька», а «Огонек», в свою очередь, – от «Московских новостей». И все же общее было – редакционный градус кипения. Взломанная рутина отношений и иерархий, горячие, яростные споры, творческая атмосфера. Количество новых авторов и рукописей, которое зашкаливало и постепенно перерастало в качество. Владимир Глотов вспоминает о редакции «Огонька», например, так:

«Полдня проходило именно в коридоре, где всегда несколько человек подпирало стену. Или медленно группой прогуливались, не обращая внимания на тех, кто спешил по своим делам. Для визитеров мы представлялись странными людьми. Как в полусне мы бродили, казалось бы, без дела на пятом этаже в здании “Правды” у Савеловского вокзала и разговаривали друг с другом, показывали друг другу листки, кто-нибудь тут же, на ходу, что-то вычеркивал в гранках. Виталий Коротич, как правило, находился в центре внимания и был доступен каждому. Именно здесь решались нешуточные по редакционным меркам проблемы. Быстро и походя – в буквальном смысле слова. Этот стиль вполне соответствовал времени перемен. Мы уже забыли, как приниженно просиживали под дверью редакционного начальства, а когда попадали в его покои, стояли и ждали, ловя глазами блуждающий взгляд – нас никогда не хотели замечать и не любили, когда мы напоминали о себе. Тут было все по-другому. Не только я, ответственный секретарь, но любой сотрудник, последний корреспондент, получавший мизерную зарплату, был уравнен в правах на доступ к телу главного редактора.

…Это кажется невероятным, но мы действительно жили в редакции во многом по-новому. Виталий Алексеевич был человеком убеждаемым».

Главный герой этого мемуара – вовсе не Виталий Коротич, а сама редакция. Атмосфера общих поисков, общего дела, сильно отличавшаяся от привычных правил советской редакции. Примерно так было и в «Коммунисте» времен Ивана Фролова.

«“Коммунист” 1987–1989 годов – очень интересное явление, – писал Егор Гайдар. – Там работали и те, кто оказался среди национал-социалистов или в коммунистической фракции Государственной думы, и те, кому было суждено проводить либеральные реформы. Были здесь и заслуженные, проверенные партийные аппаратчики, и бывшие полудиссиденты, и молодежь, мобилизованная из академической науки».

Довольно интересно сегодня листать пожелтевшие страницы «Коммуниста», наблюдая, как сквозь окостеневший скелет «авторитетного» советского языка пробивается что-то новое, а через привычную лексику прорастают новые слова, новые языковые конструкции.

Вот первая (и уже «установочная», как говорили тогда) статья молодого кандидата экономических наук Е. Гайдара в десятом номере журнала 1987 года. Гайдар пишет о том, что средства в советской экономике тратятся не просто неразумно, а порой абсурдно: «Размеры ресурсов, замороженные в запасах товарно-материальных ценностей, превысили все разумные границы. Максимальное ограничение нецелесообразной деятельности – одна из задач, которую предстоит решать в ходе экономической перестройки. Но улучшение структуры национального дохода не увеличит текущий объем, а может и снизить темпы роста».

Последняя фраза может озадачить – о чем это? Здесь Гайдар говорит о том, что бодрые показатели советской статистики, которые исправно попадают в каждый отчетный доклад или речь генерального секретаря ЦК КПСС – больше угля, больше железа, больше квадратных метров жилья, больше капиталовложений, – на самом деле не должны никого обманывать.

Растет, по мысли Гайдара, не то, что нужно потребителю. Нормальная, ориентированная на человека, экономика имеет принципиально другую структуру. И когда объем производства угля и железа падает до уровня, необходимого стране, формальные показатели роста могут уменьшиться. Пустые проценты роста – ложный, почти ни о чем не говорящий фетиш. Нужно сделать так, чтобы не человек был для экономики, а экономика для человека.

«Если судить по стоимостным показателям объема производства, в то в семидесятых – начале восьмидесятых годов в СССР осуществлялись быстрые и прогрессивные структурные сдвиги… Однако в значительной мере это достигалось за счет искусственного завышения цен». Дальше Гайдар пишет о печальном опыте социалистической Польши, имея в виду, конечно, СССР: «Для завершения начатых строек, стоимость которых быстро увеличивалась, требовалось все больше ресурсов. Растущий платежеспособный спрос населения, не обеспеченный соответствующими поставками товаров народного потребления, обострял проблемы дефицита, усиливал социальную напряженность».

Но если отвлечься от экономической теории социализма, в которой мы не сильны, а Гайдар силен, то в первую очередь мы обращаем внимание на сами языковые приемы, которые использует молодой кандидат экономических наук и новый член редколлегии. Это очень тревожный язык, не правда ли? За счет чего возникает этот эффект? А очень просто – Гайдар не боится брать всю ситуацию в целом, описывать ее с высоты, так сказать, птичьего полета. Он не боится формулировать главную тенденцию народного хозяйства СССР, которая влечет страну в пропасть инфляции и дефицита. И именно этот взгляд – непредвзятый и критичный, разбор ситуации с точки зрения устойчивости всей конструкции, устойчивости всего советского мира – и создает это ощущение языковой новизны.

Однако от высокой теории Гайдару как редактору отдела экономики довольно быстро пришлось обратиться к самой что ни на есть практике.

Речь шла о легендарном главе артели золотодобытчиков «Печора» Вадиме Туманове, который когда-то еще совсем молодым человеком сел по 58-й статье, а потом набирал сроки побегами из зоны. Ему Владимир Высоцкий посвятил свои песни «Был побег на рывок» и «В младенчестве нас матери пугали». («Мы Север свой отыщем без компаса – / Угрозы матерей мы зазубрили как завет, / И ветер дул, с костей сдувая мясо / И радуя прохладою скелет».)

Артель преследовали, собирались закрыть совместными усилиями обкома партии Коми АССР и Министерства цветной металлургии. К делу подключились правоохранительные органы и партийная печать: «Печору» громили в «Социалистической индустрии».

Лацис и Гайдар решили заступиться за «Печору». «Коммунист» опубликовал письмо в защиту артели, но на этом не остановился.

«В событиях 1986—87 годов, связанных с нашей артелью, – писал позднее Туманов, – обнаружилось противостояние двух принципиально разных пониманий перестройки и ее целей… Вдруг оказалось, что популярный журнал, считавшийся знаменем демократии и перестройки (речь, понятно, об «Огоньке». – А. К., Б. М.), в этой ситуации побоялся печатать очерк о нашей артели, а теоретический журнал ЦК КПСС, ортодоксальнее которого, казалось, быть не может, открыто выступает в защиту “Печоры”…

Мы стали понимать, что размежевание в обществе не на поверхности, не в формальной принадлежности к той или другой политической группировке. Граница проходит через все гражданские институты, в каждом из них раскалывая людей на жаждущих перемен и обеспокоенных ими…»

В том-то и был смысл «коллективного Сахарова», придуманного Горбачевым в ходе перестройки: что не смогли сказать в одном издании, говорили в другом. То же самое, кстати, было со знаменитой статьей Гдляна и Иванова: ее сначала не напечатали в «Комсомолке», но редакторы передали ее в «Огонек», где она и вышла в свет. В любом случае свободное слово просачивалось на страницы изданий.

Туманов подал в суд на «Социндустрию»: газета, обвинявшая главу артели в том, что он записной уголовник, процесс проиграла – помог в том числе и запрос «Коммуниста» в прокуратуру, подписанный Лацисом. И это несмотря на то, что «Социндустрии» удалось организовать письмо аж шести отделов ЦК КПСС против артели.

Журнал «Коммунист» очень серьезно занимался проблемой артели «Печора»: посылал людей в командировки, заказывал экспертизы и отзывы, Егор завел специальную папку, посвященную этой теме. Журнал подготовил материал о новой артели Туманова в Карелии, где она начала строить дороги, – произошло это опять-таки благодаря позиции Лациса и Гайдара, которые вывели Вадима Туманова на зампреда правительства.

Вот как об этом вспоминал Отто Лацис: «Артель выполнила втрое больше работ, чем государственный трест, имея столько же рабочих и вдесятеро меньше управленцев, чем в тресте. Гайдар послал в командировку в Карелию двоих внештатных авторов своего отдела – одним из них был, помнится, Константин Кагаловский (он вошел в команду Гайдара, затем стал представителем России в МВФ. – А. К., Б. М.). Статья об успехах артельной организации производства стояла в номере, когда в кабинете Биккенина (нового главного редактора «Коммуниста». – А. К., Б. М.) раздался звонок телефона кремлевской АТС».

Звонил Горбачев. Он выразился в том смысле, что журнал правильно поддерживает новую форму организации производства, но – «защищаете не того человека, которого надо защищать». Судя по всему, в битву против Туманова включился сам Егор Кузьмич Лигачев.

Статью об артели пришлось снять из номера. Тогда Лацис отдал ее в «Известия», где она и была опубликована. А сама история с Тумановым стала иллюстрацией к тому, какая яростная борьба шла в советском истеблишменте и на какие компромиссы шел, маневрируя между элитными кланами, Горбачев.

Из мемуаров Туманова: «Со временем, когда Гайдар возглавит правительство России и начнет осуществлять реформы, как он их понимал, у меня будет решительное неприятие его экономической и социальной политики. Но это не мешает мне быть благодарным Отто Лацису и Егору Гайдару за их мужественное поведение в самые трудные для меня и артели времена.

Не могу умолчать и о поступке отца Егора Гайдара – контр-адмирала Тимура Аркадьевича Гайдара, человека, мною глубоко уважаемого. Когда “Социалистическая индустрия” не постеснялась упрекнуть меня в том, что я выдавал себя за участника войны, якобы не будучи им, Тимур Аркадьевич пришел к министру обороны Язову с судовой ролью, взятой из архива Дальневосточного пароходства, где значилось мое имя как члена экипажа, который в 1945 году принимал участие в войне с Японией».

Если говорить прямо – борьба Гайдара (вернее, обоих Гайдаров) и Отто Лациса спасла Вадима Туманова от новых неприятностей, возможно, от нового уголовного дела. Разоблачить и посадить «кооператора» тогда, в горбачевскую эпоху, было очень модно.

Гайдар в «Коммунисте», таким образом, оказался отнюдь не в «теоретическом» органе, а непосредственно на линии огня.

Если по поводу Туманова журнал жестко схлестнулся с отделом промышленности ЦК, с несколькими отраслевыми генералами и вторым секретарем ЦК Лигачевым, то вскоре Егору Гайдару пришлось вступить в схватку едва ли не с целым Советом министров.

В «Коммунисте» Гайдар впервые поднял тему, о которой до перестройки не было принято говорить в открытой печати или обсуждать с трибуны широких собраний, – тему жизни не по средствам.

Да, это была та тема, о которой никогда публично в СССР не говорили – бюджетный дефицит. Превышение расходов над доходами.

Спорить с выводами статей экономического отдела «Коммуниста» было непросто: они все были основаны на официальных цифрах, проверявшихся перед выходом в свет номеров журнала в ЦСУ – Центральном статистическом управлении (а затем, после переименования, в Госкомстате) СССР.

Сначала, в середине 1988 года, появляется статья молодого экономиста из круга Гайдара Константина Кагаловского (того самого, которого Егор посылал в командировку разбираться с артелью Туманова) с характерным заголовком «Поджаться! Наболевшие проблемы государственного бюджета». Затем, уже осенью, Гайдар и Лацис публикуют статью с еще более простым названием, многое объясняющим – «По карману ли траты?». Они писали:

«Документы сессии (Верховного Совета СССР. – А. К., Б. М.)… не имеют прецедента за все послевоенные десятилетия: государственный бюджет утвержден с дефицитом. Как сообщил министр финансов СССР Б. И. Гостев, дефицит бюджета – не сегодня возникшая проблема, расходы государства опережали доходы на протяжении многих лет. Однако на сессиях высшего органа власти до сих пор об этом не было речи. Дефицит маскировался с помощью несложных приемов, преувеличивавших доходы бюджета… Теперь на сессии названа и сумма: Закон о Государственном бюджете определил ее на 1989 год почти в 35 миллиардов рублей, или свыше 7 процентов расходов бюджета».

Откуда же взялся этот дефицит, внутренний долг, как говорят экономисты?

Потенциальный успех так называемого «ускорения» (первой стратегической кампании, развернутой Горбачевым) виделся руководству страны в наращивании госинвестиций – с 1985 по 1986 год примерное втрое – особенно в машиностроение.

Это был структурный маневр государственными деньгами. Но давал ли он результаты? Вот цифры. В 1986 году при росте капиталовложений в эту отрасль на 15 процентов ввод основных фондов увеличился только на 3 процента, еще хуже ситуация стала в 1987-м. Машина государственных трат прокручивалась вхолостую. И при этом дефицит консолидированного государственного бюджета наблюдался уже в 1985-м – 2,4 процента ВВП. В том же упомянутом 1989-м бюджет был сведен с дефицитом в 8,5 процента ВВП, и то это было лучше, чем в 1988-м – 9,2 процента.

В своей статье Лацис и Гайдар простым языком объясняли природу цен, инфляции и пустых полок:

«…Если не удастся быстро поправить финансовое положение государства, то высокие темпы инфляции станут и нашей реальностью. По сравнению с этой перспективой взбудораживший все общество вопрос о двукратном повышении цен на мясо окажется не более чем частной проблемой. Правда, в условиях прямого административного назначения государственных цен инфляция проявляется не столько в росте цен, сколько в исчезновении товаров из продажи, но разве от этого легче?»

«Что такое крупный дефицит государственного бюджета в условиях нашей экономики? – продолжают Лацис и Гайдар. – Это значит, что часть выплаченных денег не будет обеспечена товарами и услугами. После того как люди потеряют надежду их отоварить, деньги осядут на сберкнижках, а затем, после заимствования их госбюджетом, будут использованы для финансирования еще одного канала или котлована».

…В 1978 году на сберкнижках советских граждан хранилось 120 миллиардов рублей, в кубышках – еще примерно 40 миллиардов, а товарной массой (причем не всегда проданной, то есть рассчитываемой только по стоимости) этот объем покрывался лишь на 40 процентов. Проще говоря, купить на эти деньги было нечего, ненужные никому товары залеживались на полках, а нужных – не было. А в 1986–1987 годах среднегодовой рост вкладов увеличился до 23 миллиардов рублей, в 1988-м – до 30 миллиардов. В феврале 1990 года секретарь ЦК КПСС Николай Слюньков будет бить во все колокола на пленуме ЦК: «За 4 года денежные доходы превысили расходы на покупку товаров, услуг, платежей и взносов почти на 160 миллиардов рублей… В результате вклады населения на счетах банков выросли в полтора раза, а наличные деньги на руках – на одну треть… Из 1200 ассортиментных групп товаров около 1150 попало в разряд дефицитных». Ну, если из 1200 «групп товаров» – 1150 купить проблематично, то значит, дефицитом становилось все?

Именно об этом за два года до Слюнькова и предупреждали Лацис и Гайдар. Именно это – деньги граждан, которые невозможно было потратить и которые шли на рытье котлованов и расплату государства по долгам – и называлось «денежным навесом», избавляться от которого Егору Тимуровичу пришлось методом либерализации цен.

Социалистическая экономика превращается в черную дыру, куда, как в котлован, проваливаются гигантские ресурсы, не дающие отдачи. Лацис и Гайдар показывают это на примере сельского хозяйства и мелиорации: «При существующих экономических отношениях реализуются проекты, которые не окупаются никогда, представляют собой чистый вычет из национального дохода, деньги, выброшенные на ветер…

Г. Сокольников, в начале 1920-х годов на посту народного комиссара финансов яростно боровшийся за сокращение бюджетного дефицита, за отказ от финансирования государственных расходов с помощью печатного станка, предлагал повесить возле Высшего Совета Народного Хозяйства вывеску: эмиссия – опиум для народного хозяйства. Полезно и сегодня помнить об этом всем, кто отвечает за формирование и реализацию экономической политики».

Эта фраза легендарного Сокольникова, почти весь аппарат которого был потом репрессирован Сталиным, в 1990-е годы висела в приемной министра финансов – кто бы этим министром ни был. Повесил это либеральное дацзыбао Борис Федоров. Затем по его же инициативе появилась еще одна вывеска «Инфляция не создает рабочих мест».

Статьи в «Коммунисте» высокое начальство, несомненно, читало. Тем же летом 1988-го Рыжков как председатель Совмина Союза, Юрий Маслюков как председатель Госплана СССР и Лев Воронин, председатель Госснаба, направили в ЦК КПСС записку о необходимости реформы цен. Кого они уговаривали? Видимо, себя… Или все-таки Горбачева?

Но ни Рыжков, ни Горбачев, ни «другие официальные лица» не готовы были взять на себя ответственность за либерализацию цен, хотя летом 1990-го на XXVIII съезде партии последний премьер СССР Николай Иванович Рыжков признался: «Самой большой ошибкой было еще раз, как это допустили в 1988 году, проявить нерешительность, вновь отложить неимоверно сложную, но объективно необходимую задачу “на потом”».

Однако – откладывали. И еще раз, и еще раз…

Так какой же на самом деле дефицит бюджета был заложен при Горбачеве? Какова была цена «ускорения», в которое так верил Михаил Сергеевич?

Работая осенью 1988-го в совминовском пансионате «Сосны», в группе, которой было поручено подготовить очередной доклад Рыжкова, Гайдар имел возможность ознакомиться с закрытым вариантом бюджета. То есть даже не с тем, о котором они с Лацисом писали в «Коммунисте», а с честным.

Дефицит бюджета, как и всегда, предполагалось покрывать денежной эмиссией. Просто печатать деньги. На сессии Верховного Совета, которую упоминали Лацис и Гайдар в статье «По карману ли траты?» министр финансов Борис Гостев назвал цифру – 36 миллиардов рублей, однако еще 63 миллиарда были спрятаны в строке «заимствований у Госбанка». Итого – дефицит составлял 99 миллиардов.

Отчаявшись «напугать» руководство страны со страниц прессы, Гайдар и Лацис подготовили записку для Горбачева. В ней они суммировали все возможные объяснения ситуации и предложили набор мер, среди которых было сокращение военных расходов и ограничение централизованных капиталовложений. Предлагалось ликвидировать дотации к ценам на продовольствие с одновременным пересмотром структуры розничных цен (в качестве замены их либерализации, пока это было возможно), отказаться от повышения зарплат и пенсий, если не показаны источники доходов на эти статьи расходов. Они предлагали резать бюджет, сокращать расходы и увеличивать доходы всеми способами, пока не поздно. Пока советские финансы не рухнули окончательно.

Бумагу с приложенными к ней вырезками из статей в «Коммунисте» первому лицу передали через того же Ивана Фролова. К тому времени он уже был помощником Горбачева, а его место в редакции занял Наиль Биккенин.

Михаил Сергеевич обсудил тезисы записки на заседании политбюро 16 февраля 1989 года. Докладывал членам политбюро премьер Николай Рыжков. При этом у Рыжкова почему-то во всем была виновата пресса, и он категорически отказывался даже рассматривать возможное повышение цен: «Это означает социальное напряжение, угрожающее перестройке».

То есть угрожающее руководству партии и страны. Бремя, которое потом предстояло нести Гайдару, Ельцину (или любому будущему руководителю страны и экономики), становилось все тяжелее и тяжелее.

Горбачев на заседании политбюро выступал многословно и пылко. Говорил об отсутствии «настоящего научного анализа».

«Если не включим… противозатратные рычаги, – горячился Михаил Сергеевич, – мы ничего не добьемся». Он еще и еще раз будет возвращаться к научному анализу, «противозатратным механизмам» и даже упомянет чрезмерные расходы на оборону – генеральный секретарь и без пяти минут президент СССР правильно понял смысл записки Гайдара и Лациса: «Не знаю, как другие члены Политбюро, но я считаю, что нужно сохранить капиталовложения… только там, где это работает на товары для народа и на жилье. А все остальное пусть подождет – в том числе многие стройки и заводы (курсив наш. – А. К., Б. М.)».