Текст книги "Егор Гайдар"

Горбачев поручил Совмину принять меры по сокращению дефицита бюджета. Но снова не изменилось ровным счетом ничего. Отто Лацис вспоминал: «Был утвержден список второстепенных мероприятий, позволивших наскрести – скорее всего, на бумаге – экономию на сумму 27 миллиардов рублей. Между тем председатель Госплана и член Политбюро Юрий Маслюков опубликовал в “Правде” статью, в которой утверждал, что первоначально утвержденный на 1989 год бюджет предусматривал дефицит на 127 миллиардов рублей. Так получилось, что на этот год было три только официально признанных цифры дефицита: 36 миллиардов, признанных Гостевым, 99 миллиардов, фактически показанные в его докладе… и 127 миллиардов Маслюкова. Реальной суммы дефицита никто не знал, а формальная экономия в 27 миллиардов в лучшем случае возвращала примерно на уровень тех 99 миллиардов, с которыми никак нельзя было примириться, если было желание избежать обвальной инфляции».

И Совмин, и ЦК были словно парализованы перспективой освобождения, хотя бы частичного, цен. Власть боялась реакции народа. Цены повышать нельзя! Денежный навес превращался в огромную волну, которая словно бы всосала в себя исчезающие с прилавков товары, застыла над страной и рано или поздно должна была обрушиться всей своей мощью на экономику.

Словом, в 1988 году «Коммунист», как мы видим, печатал вполне боевые статьи, воевал с консерваторами, пытался образумить советское руководство…

Жизнь была интересная.

Однако помимо всего прочего, у Егора в отделе (да и в целом в журнале) собралась очень неплохая компания. Ничем не хуже, чем во ВНИИСИ. Он получил уникальную возможность собрать коллектив отдела таким образом, как ему самому хотелось.

Пришел Алексей Улюкаев, которого впоследствии в реформаторской среде называли «нашим самым ярким пером» – он действительно хорошо писал, после ухода Гайдара в «Правду» возглавил отдел экономики «Коммуниста», затем сотрудничал с «Московскими новостями».

Гораздо бóльшим журналистским опытом обладал Виктор Ярошенко. Его порекомендовал Лацису легендарный Анатолий Бруштейн, основатель клуба ученых в Академгородке «Под интегралом», организатор скандального концерта Александра Галича в марте 1968 года.

Виктору Ярошенко было уже больше сорока лет; он объездил весь Союз, специализировался на экологической проблематике. И по своему профессиональному складу был отнюдь не теоретиком, скорее, очеркистом. Увлекался фотографией.

У Ярошенко было в журнале свое главное дело, ради которого, собственно, его и позвали, – остановить «поворот рек». Это был партийный мегапроект, призванный повернуть течение сибирских рек для орошения засушливых земель Казахстана, создать невиданную новую «целину», решить зерновую проблему в СССР (а великая «красная империя» продолжала импортировать за валюту кормовое зерно у своих злейших врагов – американских и канадских «капиталистов»). Ну и конечно, поворот рек был призван доказать главную идею горбачевского ускорения – гигантские многомиллиардные инвестиции способны поднять советскую экономику на небывалую высоту. (Хотя придумали «поворот» еще до Горбачева.)

Именно против этого мегапроекта начали сражаться отдельные журналы, газеты, отдельные журналисты, среди них – редактор «Нового мира» Залыгин, корреспондент «Коммуниста» Ярошенко и многие другие. Они доказывали, что поворот рек погубит сибирскую природу, сожрет огромные инвестиции, разрушит привычный образ жизни миллионов людей.

Протестовали против проекта и «Огонек», и «Московские новости». В другое время всю эту историю с протестами бы замяли, рот «советским зеленым» быстренько заткнули, но в новую эпоху гласности сделать это уже было непросто.

Ярошенко сильно «очеловечил» гайдаровский отдел в силу своего психологического бунтарского устройства. Кроме того, его пластичное перо было способно разнообразить тяжеловатый язык экономического отдела. Это потом сильно поможет Егору в работе, а совместная статья Ярошенко и Гайдара «Нулевой цикл» станет образцом сочетания аналитической и очерковой журналистики. Виктор и Егор очень сблизятся, станут друзьями.

Не будучи членом правительства реформ, Ярошенко в 1992-м станет сопровождать Гайдара в поездках и вообще практиковать «включенное наблюдение» за работой реформаторов. В какой-то мере он станет личным биографом Гайдара, но книгу о нем так и не напишет…

Никита Масленников в отдел Гайдара не входил, но был первоклассным экономическим аналитиком и обладателем прекрасного пера, к тому же старожилом редакции. Потом Масленников долгие годы будет спичрайтером Виктора Черномырдина – наряду с историком Сергеем Колесниковым, который в свои 34 года был назначен при Фролове заместителем главного редактора.

До этого в «Правде» Колесников считался мастером передовых статей без подписи и редактировал все теоретические произведения людей из академического и партийного мира, то есть в нынешних понятиях был редактором «отдела мнений». Кроме того, уже несколько лет его привлекали к написанию речей «высшего руководства».

В тандеме с Лацисом он, слывший единственным человеком, который прочитал «всего Ленина», сильно помогал Фролову проходить между рифами партийных запретов и ограничений и превращать «Коммунист» в живое издание.

Позднее Фролов с кровью оторвал Колесникова от «Коммуниста» и, получив статус секретаря ЦК и редактора «Правды», забрал его с собой помощником.

К Гайдару в отдел пришел и Николай Головнин, с которым Егор, как и с Ярошенко, не был до этого знаком. До «Коммуниста» он работал в госплановском журнале «Плановое хозяйство». Егор уговаривал Ярошенко и Головнина переходить в журнал: «Отсюда будет легче останавливать поворот рек». Никто из них в эту перспективу до конца не верил, однако остановить поворот, как ни странно, действительно удалось.

…Спустя несколько месяцев Тимур Аркадьевич захотел познакомиться с новыми коллегами своего сына, пригласил их в ресторан и – с облегчением одобрил. Это была веселая молодая компания, которая сильно приглянулась Тимуру, а он в людях действительно понимал.

Из старых сотрудников «Коммуниста» в отделе остался лишь старожил редакции Владимир Алексеев. Он писал речи еще Брежневу и Косыгину.

Алексеев со смешком обучал молодежь правилам подлинного партийного поведения, а также рассказывал истории из «прошлой», более изобильной жизни номенклатуры, к которой теперь, как ни крути, относились эти молодые ребята, обладатели синих, низшего разбора пропусков в цековскую столовую.

Раньше, рассказывал Алексеев, меню в столовой было на двух страницах, теперь на одной. А иной раз готовили для простых работников аппарата мясо животного, убитого лично Леонидом Ильичом, – не пропадать же убиенным косулям и кабанам. Средний чек – был максимум рубль… А еда – как в ресторане. Золотые времена, вспоминал Алексеев.

Да, что уж говорить, получается, что они стали номенклатурой? С которой на страницах журнала сами же и пытались бороться? Это было не слишком уютно.

Словом, «Коммунист», пользуясь словами Пастернака, был «продуктом разных сфер». В этой идеологической коммунальной квартире кого только не было.

Ярошенко однажды громогласно выступил против потери времени на катание сотрудников редакции посреди дня в ту самую цековскую столовую в Никитниковом переулке (хотя «кататься», прямо скажем, было недалеко). С другой стороны – поесть в округе было просто негде. «Перестройку начни с себя». Однако не всем сотрудникам такой романтизм был по душе – кто-то ездить перестал, а кто-то, хмыкнув, продолжил.

Появлялись в «Коммунисте» и совсем странные для партийного издания люди: например, литературный критик Игорь Дедков.

Лацис в свое время пытался перетащить Дедкова в Прагу, в «Проблемы мира и социализма». Но назначение было заблокировано в силу полудиссидентской репутации Игоря Александровича, который еще в 1956 году стал лидером студенческого бунта в МГУ. Тогда после антисталинского доклада Хрущева группа самых сознательных студентов вышла на первую после смерти Сталина демонстрацию, требуя гласности и открытости от начальства.

У Дедкова был свой, вполне ясный мотив для работы в «Коммунисте». В апреле 1987 года он записал в дневнике: «В последние месяцы во всех устных выступлениях я поддерживаю новую, т. е. задержанную, литературную волну и вслух обсуждаю проблемы, связанные с нашим прошлым… Время решающее: или социализм будет возрожден в нашей стране, или – похоронен на долгие десятилетия и навсегда; отношение к сталинскому прошлому – это отношение к настоящему и будущему».

Дедков, так же как и Лацис, был живым воплощением духа «партизан 68-го», или даже еще 56-го, воплощением духа ХХ съезда.

Собравшись вместе, эти люди замахнулись на святое святых – само устройство советской экономической, и не только экономической, системы.

Статья «Нулевой цикл» Гайдара и Ярошенко была опубликована летом 1988-го. «Котлован» Андрея Платонова – символ этой экономики. В него закапываются деньги и усилия. Это исторически нагруженный знак тяжелого, иногда подневольного труда, симптом гигантомании, имитация реального хозяйствования. Выкапывание ямы, как и ее закапывание, – это тоже рост ВВП, только затратный и бессмысленный.

То, что метафорой статьи стал запрещенный при советской власти роман Платонова, что именно платоновский язык вошел в язык экономической публицистики, – очень характерно для тех лет.

Статья родилась из сплава журналистской и академической работы – сбора фактуры, цифр, экономического анализа, фактографической оценки. Из рассказов Гайдара о том, что такое экономика, что такое деньги. Из рассказов Ярошенко о том, что он видел собственными глазами. Из дискуссий с коллегами – в «Коммунисте», как и в любой живой редакции, их было много.

Разговаривая, дискутируя, как и в любой живой редакции, иной раз выпивали. Самым важным в редакционной жизни, по мнению Ярошенко, и были именно эти дискуссии.

Установили дежурство – каждый, независимо от редакционных регалий, в том числе и Гайдар, держал в свой час очередь в винном отделе гастронома на Волхонке по соседству с «Коммунистом» и Музеем изобразительных искусств, на «ступеньках» (очереди в винный магазин стояли при Горбачеве страшные).

…По сути дела это было устное обсуждение, репетиция будущей главной книги Гайдара об экономической истории – «Долгое время».

Да, Егор был тогда поразительно продуктивен: статьи, диссертация, книга «Экономические реформы и иерархические структуры». Неповоротливый издательский процесс не поспевал за его работами: те же «Иерархические структуры» основаны на анализе примерно 1988 года, а книга вышла в издательстве «Наука» в 1990-м. Опоздала на два года…

«Разумный человек не может выступать в принципе против производства минеральных удобрений, гидроэнергетики или орошения, – писали два молодых автора «Коммуниста» в статье «Нулевой цикл». – Но если бурный рост объема ресурсов, вовлекаемых в эти отрасли, сочетается с хроническим отставанием других, не менее важных видов деятельности, если к тому же это соотношение прямо противоположно современным мировым тенденциям прогрессивной структурной перестройки, впору задуматься о причинах и последствиях подобного распределения средств».

Ресурсам легче «перетечь» туда, где их проще всего освоить, – «вниз по склону, по закону наименьшего сопротивления, заполняя понижения, котлованы и каналы… Отраслям, для обеспечения производственной деятельности которых почти ничего не надо, кроме горючего, землеройной техники, цемента да запчастей, легче всего израсходовать средства. Андрей Платонов гениально угадал склонность формировавшейся системы хозяйствования к “котлованам”».

Заметим, что полный текст платоновского «Котлована» увидел свет в СССР буквально за год до опубликования статьи.

И дальше – примеры, примеры, примеры из множества отраслей. Тонны, километры, мегаватты, кубометры выкопанного суглинка. Вся гигантомания, которая в итоге зарывается в котлован «нулевого цикла», – метафора отживавшей советской экономики, исполина, мастодонта и динозавра, который мог продлевать существование только самому себе, самого же себя и обманывая.

Гайдар слой за слоем поднимает из геологических глубин образцы грунта этого «нулевого цикла», разглядывает их на свет – и вдруг дает панораму с птичьего полета.

В более поздней статье на английском языке, «Российская реформа», он писал о советской системе: «Это было общество с очень статичной экономической структурой. Например, распределение инвестиций по отраслям народного хозяйства оставалось неизменным из года в год. Если, например, считалось, что на АПК (агропромышленный комплекс. – А. К., Б. М.) следует выделять 25 % капиталовложений, то эта цифра оставалась той же самой и в 1970 или 1975 годах, и в 1980 и 1989 годах. Наиболее удивительный пример такого подхода – инвестиции в крупномасштабные проекты по перераспределению водных ресурсов и мелиорации. Каждый год требовалось затрачивать примерно одинаковые суммы как на ирригацию, так и на гражданское машиностроение, то есть, например, в десять раз больше, чем на средства связи».

И все-таки – это пока была всего лишь «экономическая теория». Тема для статьи, для дискуссии, для разговоров на кухнях. В целом-то жизнь протекала по-прежнему, в тех же формах и в тех же ритмах. Труднее было что-то добыть в магазинах, но все так же уютно падал московский снег, по улицам все так же бодро сновали черные «Волги», телевизор все так же радовал программой «Время». «Добрый вечер! Здравствуйте, товарищи! Сегодня Михаил Сергеевич Горбачев встретился с руководителями правительственных делегаций и секретарями братских партий стран – членов СЭВ» – так начиналась, например, программа «Время» от 14 октября 1987 года. Но сразу после прежнего официоза начинались настоящие новости…

В Москву стали приезжать настоящие западные рок-группы. Например, приехала группа «Скорпионс». Очень ждали в том 1989 году гастролей Майкла Джексона.

Впрочем, гораздо интереснее привозных рок-музыкантов стали свои, отечественные. Их, правда, сначала запрещали, срывали концерты, организаторов концертов пытались исключать из комсомола и даже сажать, но постепенно «Аквариум», «Машина времени», Цой стали практически законодателями мод. Возвращались эмигранты – Юрий Любимов, например, или Василий Аксенов.

Однако всё же чуть ли не главной новацией горбачевской эпохи стали обновление публичного лексикона, появление «свободных трибун», «дискуссионных клубов», наподобие московской «Перестройки» или ленинградской «Альтернативы».

«Экономисты дают концерты», как говорил в те годы ироничный Михаил Жванецкий. И действительно, статьи Николая Шмелева, Геннадия Лисичкина, Василия Селюнина, Юрия Черниченко в «Огоньке», «Новом мире» и других изданиях привели к тому, что на их публичных лекциях, которые всегда заканчивались «ответами на вопросы из зала», собирались сотни, а то и тысячи людей, а билеты на эти выступления было недостать. Этот «новый взгляд» на экономику воспринимался обществом как оглушительная сенсация. Слова «рынок», «инфляция», «бюджетный дефицит», «вымывание товаров» звучали как музыка! Впервые о проблемах пустых прилавков, падения экономического роста, низкой производительности, неэффективности капиталовложений можно было говорить интересно, а главное – открыто. И это стало интересовать огромную аудиторию!

«По вспыхнувшим надеждам, по глубине, откровенности и смелости обсуждения наших проблем последние два года – это время подлинного возрождения нашей общественной мысли, нашего национального самосознания, – писал, например, в нашумевшей статье «Авансы и долги» Николай Шмелев, и не где-нибудь, а в «Новом мире. – XXVII съезд КПСС положил начало революционным переменам в жизни нашего общества. И развернувшаяся в стране прямая, честная дискуссия по наболевшим экономическим проблемам – одно из важнейших проявлений этого процесса».

Ну а как с рублями было у самого Гайдара? Как он жил в это время? Хватало ли ему денег – ведь кормить приходилось практически две семьи?

Петя, первенец Гайдара, сначала учился в английской школе на «Щукинской», жил с мамой. Но у него в школе начались неприятности; он постоянно бунтовал, иногда уходил с уроков, а мама была в ординатуре: дежурства, плотный график – ну и было решено, что Петя будет жить попеременно то у мамы Иры, то на «Кировской» с отцом, то у бабушки с дедушкой.

Если Петя жил у папы, то вместе со сводным братом Ваней обязательно дожидался отца с работы. Заранее готовили вопросы, чтобы проверить энциклопедическую память отца – войны, оружие, история древних веков, космос, экономика, деньги, устройство мира – всё, что угодно. Отец, как вспоминает Петя, хотя и уставал после работы, никогда не отказывал – садился и начинал отвечать, «а память-то у него была феноменальная».

Редакция «Коммуниста», как мы уже сказали, располагалась в переулке между Волхонкой и Гоголевским бульваром, совсем рядом со станцией метро «Кропоткинская». Окинем взглядом этот район глазами Гайдара… Район очень уютный, очень симпатичный, в то же время – специфический.

Если выйти на Волхонку – буквально сто метров налево, и до Кремля (Боровицкая башня) уже рукой подать, просто «дорогу перейти». Тут же – Библиотека имени Ленина.

Если чуть направо по Волхонке – гигантский открытый бассейн «Москва», построенный на месте разрушенного в 1930-е годы храма Христа Спасителя. В морозные дни от водяных гладей бассейна, его бесконечных водных дорожек, отгороженных канатами, идет мягкий пар. Сотни людей, даже зимой, купаются здесь в теплой хлорированной воде. Многие забегают сюда с раннего утра, до работы, с плавками, купальниками, полотенцами.

Тут же, через дорогу от бассейна, – Государственный музей изобразительного искусства, построенный когда-то отцом Марины Цветаевой, профессором Иваном Цветаевым. Красивое белое здание, к нему то и дело возникает очередь, длинная – на несколько часов. Музей этот – особая страница в отечественной культуре советского периода, своеобразная «волшебная» дверь, сквозь которую могут проникнуть ветры другого, не советского мира. Именно здесь впервые показали художников, находившихся в СССР под запретом.

При жизни Гайдара впервые это случилось в 1981-м, когда в Москву приехала выставка «Москва – Париж», и люди шли и шли, чтобы увидеть работы Кандинского, Шагала, Малевича и других эмигрантов, которых до этого несколько десятилетий запрещали на родине. Да, это был глоток свободы, знаковая выставка, на долгие десятилетия вперед определившая судьбу этого музея.

А в 1987-м, когда Гайдар уже ходил на работу мимо ГМИИ имени Пушкина, в музей от самого входа в метро выстроилась очередь на юбилейную выставку к столетию Шагала. Шагал, как, кстати, и Малевич, начинал с революционных плакатов и оформления первомайских и ноябрьских демонстраций в Витебске.

Ну а через дорогу от музея, в прекрасном особняке Нарышкиных – Оболенской – Трубецкого (впрочем, таких заслуженных, с богатой историей зданий в этой округе было немало), располагался Дом науки и техники, в котором был кинозал. Можно было попасть на хорошую картину. В 1987–1988 годах такими картинами были, например, «Маленькая Вера» Василия Пичула, «Воры в законе» Юрия Кары, «Город Зеро» Карена Шахназарова, «Дорогая Елена Сергеевна» Эльдара Рязанова, «Собачье сердце» Владимира Бортко, «Защитник Седов» Евгения Цимбала, «Слуга» Вадима Абдрашитова (и это далеко не полный список) – яркие образцы перестроечного кино: новые темы, смелые монологи, яркие гражданские интонации и смыслы. Картины, наполненные нервной тревогой за будущее. Смотри – не хочу…

Однако новизну и яркость художественных впечатлений, как и интеллигентную очередь к киоску «Союзпечати» или первое в Москве кооперативное кафе у станции метро «Кропоткинская», да и прочие радости нового времени столь же красноречиво уравновешивали злая и угрюмая очередь в винный отдел магазина «Три ступени», постоянно возникавшие хвосты за хлебом в булочную напротив, скудный, если не сказать нищенский ассортимент буфета в Доме науки и техники – лимонад, конфеты, пирожное «язычок» (даже бутерброды с сыром и те исчезли), тревожные и очень озабоченные лица неважно одетых москвичей, которые явно думали не о Шагале и новом перестроечном кино, а о том, как отоварить «талоны на мясопродукты» и «винно-водочные изделия» (с 1989 года) и «продовольственную карточку москвича» (с 1990-го), наконец, общий колорит места – серый, сырой, мглистый воздух позднего советского времени, совмещающий в себе несовместимые черты разных эпох.

Однако было и неизменное.

Если из редакции «Коммуниста» пойти в сторону Гоголевского бульвара, ты оказывался в царстве военных, бесконечных фуражек с золотыми околышами – здесь располагались Министерство обороны, военная поликлиника, Главное командование сухопутных и бронетанковых войск, и здесь десятками и сотнями бродили в обеденный перерыв и в хорошую погоду заскучавшие в служебных кабинетах офицеры и генералы. Военная, оборонно-милитаристская основа советского строя здесь была явлена в зримых, так сказать, образах. Так же как и шахматисты, по традиции сидящие на Гоголевском бульваре (хотя Всесоюзный шахматный клуб с 1986 года уступил свое место на бульваре Фонду культуры; Фонд стал постоянным офисом Раисы Горбачевой, которая аккуратно приезжала на службу каждое утро, если не была в загранкомандировке).

Да, эта неизменная основа советского строя – огромная, контролирующая полмира армия, так же как и тоска наших вечных очередей, не важно за чем, и всеобщий дефицит, возведенный в абсолют, в том числе дефицит в области культуры, – это тоже нельзя было не почувствовать, не уловить в воздухе времени.

Устоявшийся, плотный, тяжелый образ жизни брежневской эпохи – с рассыпанными по нему недолговечными блестками горбачевских нововведений.

Остается понять – а как ощущал все это Гайдар?

Как и многие люди его поколения, он просто не успевал насладиться ни прелестями горбачевской гласности, ни традиционными ценностями позднего СССР. Все его попытки сходить в бассейн «Москва», постоять в очереди на выставку Шагала или пригласить молодую жену Машу на премьеру модного фильма заранее были обречены на провал. Он физически не успевал «пожить для себя». А может быть, и не хотел.

Единственное, что Егор мог себе позволить – прочитать очередной номер «Нового мира» или «Огонька», который выписывал себе на службу.

Дети были маленькие, а денег вечно не хватало. И не потому, что он зарабатывал мало – нет, он зарабатывал много. Член редколлегии, редактор отдела экономики журнала «Коммунист», он получал 230 рублей; на гонорарах и премиях можно было заработать еще рублей 100 в месяц. Позднее в той же должности в «Правде» оклад составлял даже 300 рублей – это очень неплохо. Продолжал получать он и гонорары за статьи, и кое-какие деньги за рецензии и публикации в научных изданиях, и надбавки как кандидат наук.

Чуть раньше – скажем, лет пять назад – в той же должности и при тех же условиях он ощущал бы себя вполне обеспеченным человеком. Но сейчас деньги таяли прямо на глазах. Дефицитом стали даже детское питание, даже крупы (наверное, впервые за послевоенный период). «Березки» принимали только валюту. Непросто было и с одеждой – кооперативная и частная торговля, которая только начинала разворачиваться, торговала чем-то «фирменным» по очень высоким ценам или «самостроком» с поддельными лейблами. Цены были практически как в советской комиссионке.

Знакомая с детства бытовая реальность стала давать ощутимые трещины. Все, что он писал в своих статьях, волновало его отнюдь не только в теории, но и на практике. Советские деньги становились все невесомее. Как он выходил из положения?

Помимо напряженной работы в журнале, помимо «писарского» труда на госдачах, где готовились доклады Горбачеву или Рыжкову, помимо работы над докторской диссертацией, над книгой «Иерархические структуры», над набросками к будущей книге «Долгое время», он начал – благодаря своему блестящему знанию экономики и свободному английскому (причем научному английскому) – публиковаться и читать лекции на Западе. Это постепенно стало приносить ему дополнительный доход.

– Часто говорят, причем люди, симпатизирующие Гайдару, – замечает Петр Гайдар, – что отец был абсолютный бессребреник, практически нищий. Ну это не так, конечно. Начиная с конца 80-х он начал нормально зарабатывать, чтобы кормить семью – статьи на английском в западных журналах, лекции. Мы были обеспечены. Но отец, конечно, пахал с утра до ночи, чтобы нас обеспечить.

Не будет преувеличением сказать, что у Егора всегда, в любой момент этого этапа его жизни в работе находились сотни страниц сложнейшего текста, и не только на русском языке. Десятки документов и рукописей.

Выручала его, конечно, фантастическая память.

Он помнил, на какой странице остановился, какую мысль хотел развить дальше, помнил все цифры, на которые ссылался, структуру всех своих рукописей, и – что самое главное – он помнил сверхзадачу каждой из них, а иногда они были весьма специфическими.

Это, кстати, и есть тот трудноуловимый момент в жизни Егора, когда он начинает отходить от позиции «постепеновца» (как говорили еще народовольцы и первые марксисты), позиции эволюциониста и поборника плавного, «мягкого» перехода на рыночные рельсы – и начинает изучать опыт радикального транзита к рынку в разных странах – от чилийского до китайского.

Именно с изучением опыта переходной экономики связаны были теперь его научные интересы, статьи, лекции, международные семинары, в которых он участвовал, накопление им новых знаний на эту тему.

Да, СССР не Венгрия или Югославия, не Чили и не Китай. У нас уже не остановить стремительные политические процессы, которые удалось силовым образом заглушить в Китае. Да, все это так. Но если ничего не делать и по-прежнему доверять судьбу страны нынешним руководителям – катастрофа будет вселенской.

То есть если мы взглянем на тот же ландшафт Волхонки и Пречистенки, Гоголевского бульвара глазами тогдашнего Гайдара, то это будет взгляд врача.

Он видел, чем болен этот мир, он видел, что все его привычки, повадки, легкое покашливание и бодрое покрякивание – все это ненадолго. Буквально на пару лет. Короче, жизнь больного зависит от лечения.

Но был еще один ландшафт – так сказать, «внутренний», в который он также не мог не вглядываться постоянно, каждодневно, пытаясь его понять и ощутить, – это был его новый мир, новое семейное обиталище: бабушкина квартира на Кировской, место, где Лия Лазаревна и Соломон Вольфович прожили десятки лет и в котором теперь по воле судьбы поселились он, его жена Маша, ее сын Ваня и его сын Петя.

Денег на капитальный ремонт не было, мебель новая появлялась постольку-поскольку – да и не хотелось тут ничего ломать, менять, рушить. Он смотрел вокруг, и на него глядела не только родная, с детства знакомая квартира бабушки, но и невысказанная тайна семьи, которая досталась ему в наследство.

Интересно посмотреть, кстати, где собирались люди насладиться новым языком «коллективного Сахарова» или, например, послушать «концерты экономистов». Что это были за аудитории?

Аудитории, в общем, привычные для Москвы. Например, Политехнический музей, большой зал лектория с его удивительной округлой геометрией, прославленной в фильме Хуциева «Мне двадцать лет». Просторная аудитория Центрального дома литераторов, где проходили и официальные собрания творческого союза, и выступления поэтов и писателей (Евтушенко, Вознесенского, Рождественского, Ваншенкина, Окуджавы, Самойлова, Слуцкого).

Были огромные актовые залы крупных НИИ, в которых время от времени выступали популярные барды, писатели-фантасты, журналисты. Были заводские дома культуры.

Почему это стало возможным?

«Коллективный Сахаров», который, по идее, должен был лишь обозначить мягкий и плавный переход к новому советскому языку, обозначить расширение границ и рамок, вдруг стал бурно развиваться и плодиться почкованием.

Теперь любой уважающий себя кандидат наук искал возможность выступить со смелой статьей в периодической печати, организовать «общественную трибуну», включиться в «широкое обсуждение». Где? Да где угодно.

И здесь нет ни тени иронии – поворот общественного сознания, который осторожно предполагал Горбачев, оказался куда круче и быстрее, чем его самые смелые прогнозы. Он оказался слишком запоздалым, с одной стороны, и слишком долгожданным – с другой – этот новый поворот. Он обрушился на страну, как огромная снежная лавина. Стоило прозвучать острому слову с трибун партконференции 1988 года – и через год Съезда народных депутатов, стоило Яковлеву, Коротичу и Фролову напечатать в своих изданиях первые свежие статьи – как политические клубы, общественные движения, «народные фронты» посыпались и в столицах, и в провинции словно из рога изобилия. Люди жадно припали к этому новому языку перестройки и начали бурно его осваивать.

«Я, например, в середине 80-х годов руководил киноклубом Академии наук, неформально, – вспоминал в интервью Олег Румянцев, позднее народный депутат РСФСР, один из авторов российской конституции. – Абсолютно запретные вещи получал у моих друзей в посольстве Венгрии, фильмы, например Анджея Вайды: “Человек из мрамора”, “Человек из железа”, которые были запрещены к показу. На венгерском языке. И стоя с микрофоном, переводил их онлайн вживую. До этого рассказывал о режиссере, о фильме, потом у нас была дискуссия. Это был политический клуб с невероятной популярностью. Это просто как пример того, что в застойные годы возможны были самые различные инициативы. Эти инициативы были немногочисленные. Когда Михаил Сергеевич Горбачев попытался вдохнуть жизнь в советскую систему, мы ответили движением снизу. Так был создан клуб “Перестройка”. Нас было несколько друзей активистов: Глеб Павловский, Игорь Минтусов, Кирилл Юдков, Павел Кудюкин, Андрей Фадин и другие. И я с удовольствием принял участие в его создании. И как молодому и энергичному лидеру мне предложили стать председателем этого клуба. Надо сказать, что клуб “Перестройка” был, наверное, самой интеллектуальной частью неформального движения, потому что были в нем самые различные протопартии какие-то, анархо-синдикалисты, социалисты, другие клубы и организации, но наш клуб – он был клубом дискуссионным.

Мы собирались то в Институте экономики мировой и социалистической системы у академика Богомолова, то в ЦЭМИ у метро “Профсоюзная”… И люди собирались, общались, и постепенно из этого общения мы сделали семинар модели социализма, который я вел. И родилась идея создания социал-демократической партии, так что следующим шагом было создание социал-демократической ассоциации, союза, на съезде в Таллине, а потом уже Социал-демократическая партия России».