Текст книги "По счетам"

Глава третья

Гульба по случаю именин труженицы пивного общепита Валюхи хоть и проистекала с предсказуемым размахом, но была омрачена паскудными событиями завершающейся недели. В начале которой мусора повязали Зойку Графиню, сыскав у нее на хате вещички с налета на Канонерском, а затем, с некоторым опозданием, до честнóго народца добралось известие об аресте Бельдюги. За второе более иных прочих собравшихся кручинился Хрящ. Никак не ожидавший, что судьба-злодейка именно теперь, после столь фартового обноса, организует столь же гнусную подлянку.

Хотя товара на квартире директора обувной фабрики они с Бароном подняли достаточно, с наличностью получилось негусто. Вся надежда была как раз на Бельдюгу, клятвенно пообещавшего реализовать барахлишко в максимально короткие сроки и по исключительно божьей цене. И – на тебе! Мало того что сам спалился, так еще и кодла его, с бору по сосенке собранная, тут же, по-тихому, из города свалила. И где их теперь искать – одному черту известно. Оно конечно, Бельдюга – человек надежный, проверенный. Из тех, кто скорее чужое на себя возьмет, чем своих сдаст. Но то – утешение слабое. Как ни крути, а гоп-стоп на канале Грибоедова, получается, вхолостую сработали – на колу мочало, начинай сначала.

А тут еще и Барон куда-то запропастился. Если и он, до кучи, в какой блудняк угодил, пиши – караул… Хрящ опрокидывал в себя за стаканом стакан, рассеянно прислушиваясь к разгульному гомону, и размышлял: может, при таких раскладах и ему на время покинуть город Ленина? Но на какие тити-мити жить? На столовское трехразовое, конечно, хватит. Но хочется-то – кабацкого.

В какой-то момент из клубов табачного дыма материализовался Вавила, плюхнулся рядом и, обдавая кисло-чесночным дыханием, зашептал:

– Хрящ, потолковать бы?

– Об чём?

– Хорошая маза есть. Козырно обставить можно.

– Кто ж об деле на хмельную голову толкует? Выбрал место.

– Так тебя в другое время не застать. Ты ж лёжки меняешь как пес шелудивый: там пометил, сям пометил, откусил – отбежал.

– А ты никак собачить меня вздумал?

– Да ты что?! Это я так, типа образно выразился. Может, выйдем на балкончик? Потолкуем?

– Экий ты мгновенный.

Борясь с подступившей тошнотой, Хрящ натужно сглотнул. Прикрыл глаза, прислушиваясь к ощущениям: вроде отпустило.

– Ладно, шут с тобой. Пошли.

Хрящ поднялся и неуверенным шагом двинулся из комнаты. Следом, с видом профессионального заговорщика, засеменил Вавила.

– Вы куда, мальчики?

– Куда-куда? На кудыку с балкона харкать. Раскудахталась, курва!

– Мы сейчас вернемся, Валюша. Айн момент…

На самом деле, идея выйти на воздух оказалась не такой и плохой. Исключительно приятственно было сейчас Хрящу стоять, обдуваемым холодным ветерком. И вдыхать кислород, вентилируя больные, до конца от пневмонии не вылеченные легкие.

– Только уговор! Базар сугубо промеж нас, – предупредил Вавила, плотно прикрывая балконную дверь. – Если тема не канает, разбежались – и молчок.

– Было б сказано, а забыть всегда успеем. Ты не канитель, озвучивай.

– Ты, часом, не в курсе: Барон здесь, в Питере? Или, может, отскочил куда?

– Стесняюсь спросить: а в чем причина подобного любопытства?

– Я к тому, что он нам в этой теме край как сгодился бы. Потому – мужик головастый, по всему видать.

– Мужики лес пиляют. А Барон – в честняках ходит.

– Ну да, ну да… Короче, есть вариант влегкую поставить хату заведующего оптовой базы сантехники и фаянсовых изделий.

– Кхе… Вот с таких же, в легкую, козырей пару недель назад Макар заходил. А теперь вещички конфискованы, Зойка в допре, а сам Макар в бегах. Так что в гробу я видал такую козырную раздачу. – Хрящ недобро набряк, обнажив гнилые клыки. – Интересно, и как это мусора пронюхали, что товар на сохранение Зойка взяла?

– Может, соседи углядели да стуканули?

– За соседей не скажу, но без стука, похоже, не обошлось. Э-эх, узнать бы, чьих будет крыса – самолично кадык бы вырвал.

– Это правильно, – поддакнул Вавила, внутренне холодея.

Потому как существовать без кадыка, согласитесь, неуютно.

– Значит, говоришь, директор сантехнический? Ну, толчок, допустим, мы вдвоем вынесем. Но ванную – всяко не сдюжим.

– Заведующий этот старинный хлам собирает. У него дома – натурально малый зал Эрмитажа. Я почему за Барона и вспомнил: говорят, он в антикварных вещицах понимание имеет. В отличие от нас, убогих и сирых.

– Это кто ж такое базланит?

– Слыхал от кого-то, – равнодушно отозвался Вавила. – Теперь уж и не припомню.

– Ну-ну, жарь дальше.

– Заведующий, с бабой своей и с домработницей – живут же люди! – в отпуск отъехал. На дачу, в Разлив. По ленинским, короче, местам. А хата пустая стоит.

– И что, прям не приглядывает никто?

– В том-то и дело! Правда, каждое утро из Разлива эта самая домработница наезжает. Но в квартире кантуется не больше часа. А потом – обратно тихо, как в склепе.

– А на фига мотается?

– Зав с завихой девку электричкой гоняют. Чтоб цветы поливала, кошака кормила и дерьмо евонное выносила. А потом она обратно возвращается. Хозяев супом и вторыми блюдáми кормить.

– Ишь ты! Чтоб я так жил.

– Я ж говорю – та еще семейка. Разжирели, на импортных унитазах сидючи. И куда только бэхээсэс смотрит?

– А что ж они скотинку с собой не прихватили? – пропуская мимо ушей как бы юмор, задумался вслух Хрящ.

– Да кошак у них кастрированный, домашний. На свежем воздухе шугается.

– Интересное кино… И откуда у тебя, друг ситный, такие пикантные подробности? Самолично под хвост заглядывал?

– Никуда я не заглядывал. Просто недавно со шмарой одной любовь-морковь завертел.

– Главное, чтоб не навертел. И чего шмара?

– Домработница – подруга ейная. Мы ее на днях на Финляндском банý встретили. Слово за слово… Она моей на жизнь жалится, а я стою рядышком, покуриваю да на ус наматываю. Повезло, короче.

– Да уж.

– Только тут такое дело: если всерьез браться, времени на раскачку нет. Хозяева обратно в город двадцать шестого возвращаются.

После этих слов Вавила вопросительно уставился на собеседника. Хрящ же молчал, силясь вспомнить нечто важное, о чем неделю назад, на пьянке в Орехово, Барон втолковывал ему за Вавилу. Но – не получалось. И то сказать: пьяный был, в дымину. Кто тогда мог предположить, что вскоре жизня такие коленца начнет выкидывать?

– Так чего? Возьметесь с Бароном? Выгорит – мне за наколочку на бедность сколь-нибудь да подкинете.

– А сам пойти, стало быть, опасаешься?

Вавила, потупившись, отвел взгляд.

– Понятно: и хотела кура воли, да мороза боится, – считал Хрящ. – Ладно. Завтра отсыпаемся-похмеляемся, а в понедельник с утреца сгоняем. Поглядим, что там за Эрмитаж и за домработница с языком без костей.

* * *

Под обрывом монотонно бубнила речная вода. От Вуоксы поднималась вечерняя сырость и здесь, наверху, смешивалась с воздухом, пахнущим смородинным листом и сосновой смолой. Так что на выходе складывался аромат из разряда «Я вас умоляю!» – аж голова кругом. А тут еще со стороны финской границы очень кстати нарисовался ветерок и разогнал комарье, довершив почти идиллическую картину.

Двое старых друзей снова сидели за столом в саду. Курили, наслаждаясь разлитым вокруг покоем и фиксируя в памяти как сам факт, так и мельчайшие детали их мужской встречи. Ради которой обоим пришлось пройти очень непростой, длиною в два десятка лет, путь…

– Твои-то когда обратно возвращаются? – нарушил затянувшееся молчание Кудрявцев.

– В начале следующей недели. Всем кагалом. Целый год ждал, когда внуки с их матерью и с моей старухой на моря укатят. Чтоб малость одному, в тишине да спокойствии побыть. А теперь жду не дождусь, когда обратно вернутся. И покой уже не в радость.

– Сколько им? Спиногрызам твоим?

– Саньке шесть, на будущий год в школу. Лизке – три с половиной.

– Самый возраст. Давать деду прикурить.

– А ты, выходит, всю сознательную жизнь так бобылем и проживаешь?

– Не то чтобы совсем бобылем, но… В зарегистрированном браке не состоял.

– И как только с таким моральным обликом до генеральства допускают? – сощурился Яровой. – Маху дали контрольно-надзирающие инстанции… Но в чем-то я тебя, Володька, понимаю. И в глубине души даже завидую.

– Это чему?

– Ну, хотя бы тому, что ты, в силу своей культур-мультур-специализации, каждый день имеешь возможность артистку видеть. Певицу, балерину.

– Хм… Скажу тебе, дружище, по секрету: я их не только видел, но некоторых и того… на ощупь трогал.

– Даже балерину? – мечтательно закатил глаза Яровой.

– Даже. К слову, мне не понравилось.

– А что так?

– Налицо все признаки профессиональной деградации.

– В каком смысле?

– Дюже вертлявая.

Приятели расхохотались.

– Ну и жук вы, товарищ генерал!

– Алё! Обидные слова говорите, товарищ майор.

– Не понял? А что я такого?..

– А ты в курсе, что жук – тотемное животное вора-карманника?

– Ей-богу, не знал. А почему жук?

– Аббревиатура ЖУК означает «желаю удачных краж». Даже наколка такая специальная существует. Кстати, об уголовниках: Паша, ты обещал мне линию с Москвой обеспечить.

– Не вопрос. Сейчас по-быстрому чайку упромыслим и в дом переместимся. Я печуркой займусь, а ты – переговорами служебными.

– Нет, давай сперва переговоры, а уж потом чай.

– Слушаюсь, ваш бродь! За таким разом пошел договариваться, а ты докуривай и следом подтягивайся.

На том и порешили…

* * *

– Понял тебя, Олег Сергеевич. Держи эту тему под личным контролем. Наблюдение осуществлять круглосуточно!

– Не беспокойтесь, Владимир Николаевич, семерка нахлобучена по полной. Обещали расстараться.

– Знаем мы, как они стараются. Жували ни единожды. И вообще, больше верь своим очам, нежели чужим речам… Ладно, с этим, будем считать, разобрались. Последнее, вы мне Гогу из антикварной лавки установили?

– Кое-что нарыли. Дважды судим, оба раза за квартирные кражи. По данным нашего человечка в МУРе, в последнее время хороводится с шайкой Шаланды.

– Что за посудина?

– Говорят, весьма заметная персона в узких кругах сокольнической блатоты. Матёрый рецидивист. А самое главное – в 1947 году Шаланда отбывал наказание в Усть-Цильме, в одном лагере с Алексеевым.

– Даже так? О-очень интересно.

– И еще: возможно, просто совпадение, но у двоюродного брата Гоги имеется «Победа». Это я к тому, что…

– Что перед ограблением в Столешниковом засветилась какая-то «Победа»?

– Так точно.

– Спасибо, Олег Сергеевич, неплохо отработали. Теперь так: к моему возвращению установите адрес Шаланды, места притяжения и состав его ватаги. В идеале, неплохо бы покрутить их на наличие/отсутствие алиби в день ограбления.

– Понял, Владимир Николаевич. Постараемся.

– Да уж, постарайтесь. На этом всё, удачи.

Кудрявцев положил трубку и задумчиво подошел к окну. Отодвинув вязаную занавеску, всмотрелся в подступающие к дому сумерки и забормотал негромко, с болью:

– Э-эх, Юрка-Юрка. Неужто ты и в этой истории отличился-засветился?.. С огнем играешь, паря. Не ровен час, так заиграешься, что…

Скрипнула дверь, в комнату осторожно заглянул Яровой:

– Поговорил?

– Да, спасибо. Связь отменная.

– Иной не держим, – самодовольно хмыкнул Паша, но заметив перемену в настроении друга, напрягся: – Что-то случилось? Неприятности?

– Пока просто хлопоты… Похоже, придется подкорректировать планы. Ты бы не мог меня завтра, ближе к полудню, на Литейный доставить? Хочу в Москву не вечерним поездом, а дневным самолетом вернуться.

– Без проблем. Жаль, конечно, что все как-то по-дурацки, наскоком складывается. Но твое дело – служивое. Это у меня теперь жизнь по распорядку: утром – молоко, вечером – чаек. Кстати, самовар в полной боевой готовности. Вам где подать, товарищ генерал? В горнице или в саду?

– Давай еще немного на воздухе, на природе посидим. Когда теперь доведется?

– Понял, делаю. Хотя, замечу, твой пессимизм мне решительно не нравится.

И Яровой отправился упромысливать чаек. На закатном пленэре…

* * *

Как сказал бы старик Гиль, чай, да на природе, да в закатную пору – это еще не нирвана, но уже близко к тому, факт. Вот только… После разговора Кудрявцева с Москвой сам собой включился таймер обратного отсчета времени. Казалось, отныне оно взялось течь в два раза быстрее, а двум старым друзьям еще много о чем нужно было успеть поговорить. И отнюдь не на темы вечности – всё больше о делах земных, житейских и исключительно хлопотных…

– Так ты полагаешь, что Алексеев мог участвовать в сём веселом московском налете?

– Не то чтобы полагаю, но опасаюсь. Но если выяснится, что это и в самом деле так, надо спасать парня.

– Хорош парень! – фыркнул Яровой. – Три, включая мокрую, судимости и статус если еще не вора в законе, то уже близко к тому. Очнись, Володя! Искренне не понимаю, чего ты с ним носишься?

– У меня перед их семьей долги неоплаченные остались. А значит, и перед Юркой лично.

– А по мне, тот его выстрел в тебя, в феврале 1942-го, все долги списал.

– Мое пустяковое ранение супротив жизней его близких и поломанной его собственной? Нет, это абсолютно неравноценный размен.

– Хозяин – барин. Еще плеснуть горяченького?

– Не откажусь… Но, между прочим, Паша, ты ведь и сам принял участие в судьбе Юрки. Хотя уж тебя-то сия история лишь самым краешком коснулась.

– Да, принял. Но в свете тобою поведанного уже начинаю жалеть об этом.

– Почему?

– Кто знает, не вмешайся бы я тогда со своей дурацкой идеей… хм… негласного наставничества, может, худо-бедно и отсидел твой Юра положенное. Вышел на свободу да и начал жизнь с чистого листа. А так, получается, охмурил его Чибис. Романтикой блатной.

– Паш! Я тебя умоляю! Какая, к чертям, романтика? До горизонта – марево с мошкой. До которого еще добраться нужно – через буры, шизняки и крытки. Вохра безумная, «даешь главбревно Родине», и перловка, от которой по ночам не пропердеться. Это, что ли, романтика? – Кудрявцев досадливо покачал головой. – Не-ет, не верю. Не хочу верить. Не мог Юрка как фраер ушастый на словесные выкрутасы повестись.

– Но ведь с чего-то такие, прости господи, сюжеты в его рóмане нарисовались?

– Не знаю с чего. Пока не знаю. Вот разыщу – выясню. Кстати, Чибис этот давно ласты склеил?

– В 52-м, в Ивдельлаге. То ли сам себе вены вскрыл, ложкой заточенной, то ли добрые люди помогли. Но интересный был товарищ, что и говорить…

Ленинград, сентябрь 1944 года

– Тащ капитан! Заключенный Чибирев по вашему приказанию из «Крестов» доставлен.

– Раз доставлен – заводи, – кивнул Яровой, закрывая папку с документами и убирая ее в верхний ящик стола. Секунды спустя конвоир ввел в кабинет Чибиса.

То был сиженый-пересиженый уголовник, представитель старой воровской, хоть уже и советского розлива, формации, сформировавшейся к середине 1920-х. Битый жизнью, вохрой и кем еще только не– волчара с очень неуютным взглядом. Удивительно, но подобный типаж еще век назад был описан Всеволодом Крестовским в «Петербургских трущобах»: «Взглянув на него, нельзя было не угадать присутствия страшной, железной физической силы в этом сухом, мускулистом теле; вообще в нем сказывался скорее человек духа, чем плоти». Со стороны сидящей братии уважение к Чибису было беспредельным (не путать с беспределом!). Даже самая распоследняя безмозглая сявка, и та не могла не понимать и не признавать, что ум у старого лагерника – совершенно иного уровня. И еще одно, пожалуй, самое важное: хоть и был Чибис человеком, мягко говоря, небезгрешным, имелся в нем редкий по тем лютым временам, крепко ввинченный внутренний стержень. Существовала граница, которую Чибис не мог бы перейти ни при каких обстоятельствах. И было то одновременно и силой его, и слабостью.

– Ну, здравствуй, Чибис. Давненько мы с тобой… Как живется-можется?

– Твоими молитвами, начальник.

– Бери табурет, присаживайся. – Яровой взглядом указал конвоиру, что тот может удалиться. – В ногах правды нет. Да и разговор не на пять минут намечается.

– Так ведь правды, начальник, и повыше конечностей нет, – буркнул Чибис, подсаживаясь к столу. – Но раз такое дело, можно и поговорить. Все, что намечено партией, выполним.

– Чаю хочешь?

– Нет, благодарствую. Жидкий не потребляю, а на чифирь боюсь разорение нанести.

– Но хотя бы от папироски не откажешься?

– Один вот так тоже – курнул да в реку нырнул. Прошло семь лет, а его все нет. Начальник, давай без холодных закусок? Черпай свою баланду, пока у тебя не остыло, а у меня аппетит не пропал.

– Можно и сразу. Просьба у меня к тебе имеется.

– Заинтриговал. Проси больше – получишь меньше.

– По завершении нашего разговора тебя переведут в другую камеру.

– А просьба в моем на то согласии? Тады – ой! Считай – удивил.

– Кончал бы ты эти свои ковырялочки с подковырочками, – попросил Яровой. – Мы с тобой одни сейчас, без соглядатаев. Так можем мы просто, как двое умных взрослых мужчин, спокойно поговорить? Что ты мне здесь жиганский спектакль прогоняешь?

– Так ведь скуШно, начальник.

– А! Тогда жарь дальше. Выступи в защиту блатной идеи. Про то, как оно нехорошо не то что сотрудничать с администрацией, но даже на одной табуретке с ним посидеть. От этого, дескать, офоршмачиться можно, а после заболеть и умереть.

Здесь Чибис хмыкнул, давая понять, что не чужд иронии.

– Я тебя в гражданина великой родины перевоспитывать не собираюсь. Во-первых, поздно. Во-вторых, ни тебе, ни родине это на фиг не нужно. Так, может, без лозунгов обойдемся?

– Ладно, начальник, считай, убедил. Излагай.

– Просьба моя не мусорскáя. Не от службы – от сердца идет. А в том, что это не какая-то оперативная комбинация, не внедрение, не подстава, – я тебе слово даю. Веришь?

– Верю всякому зверю, а тебе да ежу погожу, – по привычке отбалагурился Чибис. – Ты, эта, шпиль дальше, по тексту.

Павел вздохнул и продолжил. Шпилить:

– Есть один парень, у которого судьба уж такие странные зигзаги нарезала. И так получается, что не без участия нашей конторы.

– Да уж. Без вас – какой сказ?

Яровой проигнорировал ремарку, ибо реагировать на каждую – вспотеешь отбрехиваться, и продолжил:

– Оно конечно, лес рубят – щепки летят. И до щепок, как правило, никому дела нет. Но, порой, случается и такую вот щепочку жалко станет.

– Вот не знал, начальник, что тебя на сентиментальщину инда и пробивает.

– Ты, Чибис, как хочешь к этому относись, но… Вся семья у этого парня, по разным причинам и обстоятельствам, на тот свет ушла. Тем не менее он хвоста не поджал, на весь мир не окрысился. Более того, за Родину успел повоевать. Причем героически, хотя совсем мальцом на фронт попал. Но теперь так обернулось, что ему за чужое на зону уходить.

– Допустим, растрогал, начальник. Я как в тюремной библиотечке про приключения Гекльберри Финна прочитал, вообще малолетних бродяг жалеть начал. И чего? Предлагаешь мне в роли негра Джима за твоим огольцом приглядеть?

– Ну, на негра ты не шибко тянешь. Но нюхаешь в правильном направлении.

– Разжуй?

– С мест информация поступает. За сучьи темы. Про то, что режете вы залетающих в лагеря фронтовичков так, что свист стоит и пиджак заворачивается. И есть у меня такое опасение, что это пока цветочки. Ягодки, они впереди будут. Вот закончится скоро война, и тогда уж вы по-настоящему, по-взрослому начнете статусами своими воровскими, аки членами в бане, меряться. А у парнишки самое что ни есть «автоматчицкое» прошлое. Под такой салат суки его прямо от ворот к себе подгребут. После чего, при первом удобном случае, ваши горло перережут. Я правильно расклад понимаю?

– Если не касаться за нюансы – вполне. Сразу видно образованного человека.

– Так вышло, что, кроме тебя, Чибис, мне больше попросить некого. Посему… Если сможешь, пригляди за парнем? А я в свою очередь… Скажи, чем могу? В рамках разумного, конечно.

– А что ты мне можешь предложить, начальник? На волю ведь не выпустишь?

– Нет. На волю не выпущу.

– А, окромя воли, остальное у меня есть.

– Могу свиданку с бабой организовать, – взялся вслух прикидывать варианты Яровой. – Оно, конечно, не положено – ни тебе, ни мне. Но, обещаю, не узнает никто.

– Только мы вдвоем, да ты со свечкой? Интересный пейзаж. Надо будет обмозговать.

– Я перед тобой лукавить не буду. Ты, конечно, запросто можешь меня наколоть. На этап уйдете, и – привет, никто контролировать, проверять, как оно там дальше сложится, не станет. Но пойми! Не заслуживает этот парень сдохнуть ни за понюх табаку. Он… очень правильный он парнишка.

Последние слова Яровой произнес с неподдельной болью, что не ускользнуло от чуткого уха Чибиса.

– Правильный, говоришь? Так это смотря по каким понятиям.

– По любым! И по нашим, и по вашим! – продолжил наращивать градус Павел. – Он волченыш еще совсем. Не выживет он там, по первости, в одиночку. Ты только поначалу за ним пригляди, а? А дальше сам сдюжит. У парня навыки выживания отменные – через такое прошел, что… у-у-у-у. Нутром чую – выкарабкается. Лишь бы с самого начала лапы не перебили.

Здесь Яровой устало выдохнул и потянулся за папиросами:

– Вот такой будет мой сказ, Чибис. А теперь от тебя слова ответного жду… Да возьми ты уже папиросу! Хорош кобениться!..

* * *

И трех часов не прошло, как Чибис был возвращен обратно в «Кресты». В некогда главную тюрьму Российской империи, изначально задумывавшуюся как одиночную. «Преступник – это, без сомнения, грешник, – так в 1880-е рассуждал чешских корней архитектор Антоний Томишко, приступая к исполнению государева заказа на строительство нового столичного пенитенциарного учреждения. – А единственный путь грешника – покаяние. Иначе на его жизни можно ставить крест». По дерзновенному замыслу архитектора, одиночная камера должна была стать для затворника монашеской кельей, местом для молитвы о прощении.

Много невской воды утекло с тех пор. И на не меньшем количестве узников, прошедших через «Кресты», государство поставило жирный крест. Отныне одна только робкая попытка молитвы вызывала в этих стенах гомерический хохот сокамерников. Исчезли как класс и камеры-одиночки. Так, например, та, куда поздним вечером после разговора с Яровым перевели Чибиса, была заселена шестью сидельцами. И по местным меркам это считалось более чем сносными условиями казенного общежития…

Чибис степенно, по-хозяйски зашагнул в камеру. Дверь за ним тут же захлопнулась, с тем же противным лязгом закрылась на замки – и на пару секунд в былой келье «грешников» сделалось тихо. Постояльцы, включая тех, кто кемарил, синхронно подняли и поворотили головы. С неподдельным интересом всматриваясь в подселенца.

– Ну, поздорову, бродяги. Если кого разбудил – извиняйте.

– Батюшки-светы! – мячиком скатился с нижней, по правую руку от стола, шконки бугор внутрикамерного значения по прозвищу Хват. – Братцы, никак сам Чибис? Вот уж кого не ждали, не думали, не гадали!

Соблюдая устоявшийся церемониал, следом с полатей ссыпались остальные страдальцы. Все, за исключением лежащего на одном из вторых ярусов Юрки. Чибис этот момент отметил, но вида не подал. Лишь с усмешечкой отреагировал на захлебывающуюся эмоцию старшóго:

– Ждали его с моря, да на корабле, а он с печки на лыжах выскочил.

Наводя порядок, Хват нишкнул парню с нижней по левую руку шконки, и тот торопливо принялся собирать манатки, перемещаясь свободным этажом выше.

– А тебя, фраерок, что? В малолетстве старших уважать не научили? – прошипел бугор в адрес Юрки. – Задницу от шконки, может, оторвешь?

– Меня учили старшим место уступать. Я, в принципе, готов. Только, гляжу, вы уже и без меня подсуетились.

– Слышь ты, гунявый? Не опасаешься, что я и осерчать могу?

– Не кипятись, – осадил не в меру суетливого старшóго Чибис. – Парнишка, судя по всему, не только человек молодой, но и до этих стен непривычный. Подрастерялся малость.

– А коли подрастерялся, за нами не заржавеет. Пособим, подсоберем, – огрызнулся Хват. Тем временем Чибис прошествовал к столу, выгрузил из карманов газетный кулек и осьмушку хлеба, распорядился:

– Разделите на всю артель. Чем богаты. Ну да, все едино: лучше маленькая рыбка, чем большой таракан.

Хват метнулся, развернул газетку и заблажил с придыханием:

– Зацените, братва! Какой человек с вами последним куском делится! Эхма, держите меня семеро! Снеточки! Вяленые!

Далее – не то экспромтом, не то выудив из подсознания посконно деревенское, затянул гнусаво:

 
Как по озеру Ильмéню
снетки плавают, пельмени
А сисятые бабцы
их хватают за концы…
 

Чибис же сосредоточился на крестнике капитана Ярового.

– Мил человек, сделай одолжение: спустись да представься чин по чину. Как зовут? Кто таков? Чьих будешь?

Юрий нехотя спрыгнул на бетонный пол.

– Звать Юрием. Просто человек. Папин и мамин буду.

Учуяв в словах парня плохо прикрытую дерзость, Хват двинулся было принять меры, но Чибис предупредительно цыкнул в его сторону, а остальные сидельцы навострили уши.

– Это всё? – уточнил Чибис. – В части представы?

– Пока хватит.

– Это смотря как хватит. Иной так хватит, что и в три дня не отлежишься.

– Может, и так. Да не всяк Тарас подпевать горазд, – парировал Юрий прибауткой, некогда услышанной им из речи Митяя.

– Реагируешь правильно, но интонация подводит, – оценил Чибис. – Мнится, паря, что ты за дерзостью своей неуверенность шхеришь. Что ж, это мы понять в состоянии. С пятерик почахнешь – привыкнешь.

– Так ведь это только к хорошему быстро привыкаешь. Но вот чтобы к таким… – Юрка пренебрежительно кивнул в сторону Хвата, – персонажам привыкнуть, боюсь, пяти лет маловато будет.

– Ты это кого щас персонажем назвал?!!

Оскорбленный бугор подскочил к парню, на ходу занося руку с явным намерением отвесить леща. Однако Юрка эффектно и исключительно ловко увернулся, посему мощный шлепок ладонью пришелся об железную стойку нар. Дальше – больше: поскольку инерционная скорость Хвата еще не была погашена, неуловимым движением Юрий успел заплести бугру ногу, чутка подтолкнул вперед – и Хват со всей дури грохнулся на пол. Причем уселся аккурат на пятую точку, вызвав предсказуемый гогот сокамерников. Впрочем, тут же пружинисто, как кошка, вскочил, рванул на груди (пуговицы вразлет) рубаху:

– Ну всё! Ты – покойник!

– Остынь! – спокойно, но при этом смеясь глазами, приказал Чибис и подошел к Юрке. – А ты, значит, у нас парень гордый? Подзатыльника от старших принять не готов? – Теперь взгляд матерого сидельца изменился, сделался пристальным, изучающим.

– Отчего же? Можно и принять. Только это смотря какой старший. Они ведь разные бывают. От вас, может, и принял бы.

– С чего вдруг мне такие аванецы?

– А у вас глаза другие.

– Это какие же?

– Был один человек. Он меня, помимо прочего, от подзатыльников уворачиваться учил. Так вот, у него тоже такие были.

Теперь Чибис посмотрел на Юрку уже с неподдельным интересом. Крестник капитана Ярового ему начинал нравиться.

– У тебя, чую, скоро тоже другие будут, – злобно ухнул из своего угла Хват. – Когда я тебе, паскуда, глаз на задницу натяну!

Юрий вознамерился было достойно огрызнуться. Но, уткнувшись взглядом в обнаружившуюся под рваной Хватовой рубахой наколку с изображением рыцаря и виньеткой текста, с ходу срубил тему и невинно поинтересовался:

– Извините, а вам кто эту наколку делал?

– А тебе-то хны?

– Да так… Просто с ошибкой написано.

– Какая еще ошибка? – забеспокоился Хват.

– У вас же там вроде как по-латыни? «Жить – значит бороться»?

– А ты-то, сопля, откедова в блатных наколках сечешь?

– Да я, собственно, и не разбираюсь, – пожал плечами Юрка. – Просто это девиз такой, известный. Я в одной книжке, еще дореволюционной, про него читал. Там говорилось, что в Средние века рыцарские бароны его на свои щиты наносили. Только по-латыни это звучит как Vivere est militare. А у вас вместо «милитаре» наколото «militame».

Хват удивленно опустил голову и, выпятив грудь, прочел по слогам:

– Ми-ли-та-ме… Хм… А ты точно знаешь или приблизительно?

– Абсолютно.

– Прибью, на хрен, Савоську! И ведь, гад такой, уверял, что тютелька в тютельку, тоже с какой-то старой книжки содрал… Блин, а как тогда милитаме переводится?

– Точно сказать не берусь. Но, возможно, это производное от латинского слова militiaman.

– И что оно означает? – заинтриговался уже и сам Чибис.

– Милиционер, – невинно ответил Юрка.

В следующую секунду стены камеры сотряслись от арестантского хохота, а Хват страдальчески схватился за голову и буквально завыл от такого вот прилюдного унижения.

– Бароны, говоришь, носили? – до слез, близко к истерике хохотал Чибис. – Это что ж получается? «Жить – значит мусорѝть»?! Ой, не могу! Повеселил, паря! Ну, повеселил! Вот, кстати, и погоняло для тебя сыскалось. Как мыслите, братва? Окрестим соседушку Бароном?..

* * *

Уже в сумерках на станции Глазов в купе подсели двое – молодая женщина с мальцом лет четырех-пяти. Барон без лишних слов уступил им нижнюю полку, перекинув свой матрас с постелью наверх, и женщина сразу взялась хлопотать с ужином. Похоже, до Глазова этим двоим пришлось добираться на перекладных.

Скоренько накрыв стол, молодая мамаша взяла пакет с помидорами (настоящими, с грядки) и наказала сыну:

– Петя! Ты посиди тут, с дядями, а я схожу помою овощи, и будем кушать.

– Не-ет. Не уходи.

– Не капризничай, котик. Я быстренько.

– Я с тобой!

– Нет. Со мной нельзя!

– Можно! Можно!

Читавший книгу сосед сверху недовольно скривился, а супружеская пара, ехавшая на боковых полках, осуждающе уставилась на женщину: дескать, экий избалованный ребятенок. Молодая мамаша адресованную ей укоризну считала, покраснела и зашептала сыну:

– Маме надо в туалет, понимаешь?

– И я тоже. И я с тобой в туалет! – сдал маму Петя.

– Прекрати сейчас же!

Оценив положение, Барон открыл чемоданчик, достал засаленную колоду карт, которую всегда таскал с собой, и, поворотившись к пацаненку, эффектным жестом сперва запустил атласную «змею» вдоль левой кисти, а затем тут же собрал ее обратно, со щелчком зафиксировав в ладони.

Мальчик Петя как разинул рот, так и… позабыл закрыть. А Барон взглядом показал женщине: мол, ступайте по своим делам, я его отвлеку, и та, благодарно кивнув, тихонечко ушла. В свою очередь Барон быстренько размялся на нескольких шаффлах [12]12
  В данном случае Барон демонстрирует разнообразные способы тасовки карт.


[Закрыть] и перешел к нехитрым карточным фокусам.

Петя был покорен. Окончательно и бесповоротно. Да что Петя, даже сосед сверху отложил книгу и, свесив голову вниз, как завороженный начал наблюдать за карточными чудесами. В какой-то момент он не выдержал:

– Ловко! Я смотрю, с вами в карты лучше не садиться? Без штанов останешься.

– Отчего же? И на старуху бывает непруха.

– Еще! Я хочу еще фокус, – нетерпеливо перебивая старших, попросил малец.

– Желание публики – закон, – подмигнул ему Барон и снова взялся тасовать колоду, одновременно продолжая разговор с соседом. – На самом деле мой жизненный опыт свидетельствует, что садиться играть в карты не стоит лишь в двух случаях.