Текст книги "Юность Барона. Потери"

– Не смею перечить профессионалу – пусть будет второе. Думаю, оно стоит не меньше тысячи новыми. Но тебе, по старой дружбе, готов уступить за восемьсот.

– Семьсот. Завтра, здесь, в это же время.

– Нет, Жора, деньги мне нужны сейчас.

– Деньги сейчас нужны всем. Но если ты думаешь, что я постоянно ношу в кармане финансы, ты неправильно думаешь.

– И какая сумма в данную минуту поместилась в твоем кармане? – прищурился Барон.

– Это, разумеется, не вполне скромный вопрос. Но тебе я отвечу – пятьсот.

– Хорошо. Я уступлю за пятьсот сейчас, а двести останешься мне должен.

– Ты же знаешь, Барон, как я не люблю оставаться должен! Мне в этом городе должны многие, а вот я сам… О! Хочешь я подберу тебе чудный хронометр ровно за двести?

– Жора. Мне не нужны часы в такую цену.

– Почему? Ты у нас такой солидный и импозантный мужчина!

– Дружище, я не хочу таскать на руке… э-эээ… четыре ящика водки.

– Три с половиной, – машинально уточнил Гуревич. – Ящика.

– Тем не менее. Даже и такой, слегка облегченный, вариант станет меня тяготить.

– Жаль.

– А что так?

– Этим поступком ты бы помог нашей секции досрочно выполнить квартальный план, – печально констатировал Гуревич и, вздохнув, полез за портмоне. – Сдачу приготовь.

– Сколько?

– Два целковых. Заметь, ты первый, сам предложил?

– Крохобор.

– Неверная формулировка: не крохобор, но педант…

* * *

Полдень, аки тот Рубикон, был перейден.

Как некогда выразились классики: «Был тот час воскресного дня, когда счастливцы везут по Арбату со Смоленского рынка матрацы и комодики. Они везут их стоймя и обнимают обеими руками…»[20]20
  Цит. из романа И. Ильфа, Е. Петрова «Двенадцать стульев».


[Закрыть]. Ну и – далее по тексту. Мы же в данном случае выскажемся проще и не столь высокопарно. А именно: «Воскресный день 15 июля 1962 года набирал обороты».

Готовясь к очередной трудовой неделе, простые советские люди продолжали заниматься своими простыми повседневными делами. Как то: приобретали наручные часы о семи камнях, похмелялись «Улыбкой», гоняли чаи, катались в метро, сбывали краденое. И лишь совсем немногие избранные были в курсе того, что, по итогам состоявшихся неделю назад переговоров представителей военной делегации Кубы с руководством СССР, принято решение о размещении на Острове Свободы ракет среднего радиуса с ядерными боеголовками. И что аккурат в этот жаркий и «праздношатающийся» для обывателя день в портах Балтийска, Лиепаи, Севастополя, Поти и Североморска тайно грузится на суда грозное оружие, а к месту будущей дислокации Группы советских войск на Кубе уже высадился передовой отряд командования ГСВСК во главе с генералом армии Плиевым (оперативный псевдоним – «Павлов»).

Среди таковых немногих осведомленных наличествовали, в том числе, американские «не-товарищи», приведшие в состояние повышенной готовности восточноевропейскую резидентуру ориентировав ее на сбор любой мало-мальски значимой информации обо всех телодвижениях в направлении Атлантики советской военной техники и живой силы. В свою очередь НАШИ товарищи, стремясь помешать подобного рода собирательству, сомкнули в единый мощный кулак профессионалов из элитных подразделений ГУ[21]21
  Здесь подразумевается ГРУ (Главное разведывательное управление). Однако в ту пору официально, по документам, никакого ГРУ не существовало, потому что слово «разведывательное» просто опускалось. В ходу был термин «Главное управление Генерального штаба».


[Закрыть] и КГБ.

В общем, в эти тревожные деньки дело сыскивалось всем специально обученным людям. Включая сотрудников внешне далекого от ядерных страстей интеллигентно-культурного 10-го отдела – с его диссидентами, вольнодумцами, «заблудившимися» работниками творческого цеха и охочими до западных идеологических ценностей студентами и стилягами. Так что реагирование «кудрявцевских» на официальную просьбу Льюллина Томпсона[22]22
  Посол США в СССР (1957–1962 гг.).


[Закрыть] организовать для его сотрудников экскурсию в Третьяковскую галерею было оперативным, напряженным и обстоятельным. Ибо искусство искусством, но от посольских пиндосов всякого разного, вплоть до провокаций, ожидать можно.

Посему соломку стелили по полной, даже с горочкой. Как результат, нынешнее утреннее культурное мероприятие провели на высочайшем уровне, почти без эксцессов и происшествий. Почему «почти»? Да потому, что выходной день Кудрявцеву все-таки испортили. И малую толику седых волос дополнительно организовали.

А вышло так.

Ровно в 11:15 экскурсионная группа американцев, ведомая внештатным сотрудником КГБ искусствоведом Оксаной Бойковой, организованно переместилась в зал Третьяковки за номером 39 и притормозила возле культового живописного полотна «Видение отроку Варфоломею» авторства художника Нестерова.

В соответствии с фамилией Оксана принялась бойко рассказывать посольским работникам о нелегкой судьбе изображенного на картине подростка. Коему, как гласит легенда, категорически не давалась грамота. Не давалась вплоть до того момента, пока он не встретил в лесу монаха-черноризца, и тот, посредством таинства причастия, помог юному Варфоломею обрести дар премудрости. (Вот она, заветная мечта каждого школьника-лоботряса!)

В 11:18 от внимающей словам экскурсовода Бойковой американской публики отделился посольский шеф-повар, обладатель двух мишленовских звезд мистер Чак Джаггер.

Явно стараясь не привлекать к себе внимания, он подошел к окну и быстрым движением сунул нечто в громоздящийся на подоконнике горшок с фикусом, после чего поспешно вернулся в строй. И хотя на все про все у Джаггера ушло не более пяти секунд, факт закладки, тем не менее, был оперативно задокументирован «случайным посетителем» – сотрудником наружки Петровым. Задокументирован на фотоаппарат «Аякс-12», замаскированный под носимую модель изделия «пряжка брючного пояса».

(Ремарка на полях итогового отчета: «отметить грамотные действия Петрова».)

В 11:21 присутствовавший в зале № 39 вне экскурсионной группы посетитель-одиночка – молодой человек лет двадцати, судя по внешнему виду – студент, немного нервничая, подошел к означенному окну. Напустив на себя преувеличенно равнодушный вид, он извлек из цветочного горшка «закладку» и торопливо убрал ее в брючный карман.

На этот раз сделать уликовый снимок не удалось по причине неправильно выбранной Петровым позиции. (Ремарка на полях итогового отчета: «разобрать на занятиях ошибку сотрудника Петрова».)

В 11:22 молодой человек был взят под негласное наблюдение сотрудниками наружки Петровым и Алехиной, отрабатывающей легенду «смотритель залов». А в 11:24 о внештатной ситуации в Третьяковке по телефону было доложено Владимиру Николаевичу Кудрявцеву. Который на тот момент отдыхал от трудов праведных на казенной даче в поселке Николина Гора…

* * *

…Получив тревожный звонок, Кудрявцев моментально подорвался в столицу на взятом этой ночью из гаража Лубянки служебном ГАЗ-21 и прибыл в Лаврушинский переулок в 12:28.

Здесь, у главного входа в Третьяковскую галерею, его уже поджидал Марков, выглядевший усталым и раздраженным. Этим утром капитан был одет по гражданке: штатский костюм темно-синего цвета, белая рубашка с мягким воротником. На лацкане пиджака красовался значок «ГТО» первой степени.

– Докладывай! – возбужденно приказал Кудрявцев, после того как Олег Сергеевич загрузился на переднюю парту «Волги».

– Ложная тревога, Владимир Николаевич! – одновременно и сердито, и виновато выдохнул подчиненный. – Наружка перестаралась.

– В каком смысле?

– Топтуны выдали желаемое за действительное. Идиоты! Всех, блин, на уши поставили! А в итоге получилось как у Шекспира: много шума и – ничего.

– Загадками говорить изволишь? Толком объясни!

Марков вздохнул и принялся объяснять. Толком о бестолковом…

Полчаса назад примчавшийся в Лаврушинский с группой захвата Олег Сергеевич принял на выходе из музея ведомого наружкой молодого человека. Тот и в самом деле оказался иногородним студентом, учащимся 2-го курса Бауманки Андреем Лобановым.

В ходе недолгого, но обстоятельного разговора с задержанным выяснилось, что сей девятнадцатилетний балбес, имевший неосторожность именно в это утро осчастливить своим визитом Третьяковку, долгое время мечтательно наблюдал за господином Джаггером. Мечтательность в данном случае объяснялась тем, что в процессе экскурсии американец активно двигал челюстями, перекатывая во рту предмет лобановского вожделения – жевательную резинку. Когда же это занятие посольскому повару наскучило, он, не узрев окрест мусорной корзины и не желая портить паркета, не придумал ничего лучше, как сбросить отслуживший товар в цветочный горшок. Откуда его украдкой и позаимствовал раскатавший губу студент. Дабы по возвращении в общежитие отмыть заветный комочек и довершить процесс «жевания» – вероятно, вплоть до окончательного расщепления импортной резины на атомы.

Поскольку никаких меточных признаков на окаменевшей резинке обнаружено не было, студенту Лобанову сунули пару подзатыльников, тезисно прочитали лекции о моральном облике передовой советской молодежи и об инфекционных заболеваниях, передаваемых со слюной, после чего отпустили восвояси. Соответственно, приказ о спешной организации наблюдения за мистером Джаггером был отозван, а Оксане Бойковой, вынужденно затянувшей экскурсию на целых сорок минут, дали наконец отмашку заканчивать.

Так что к приезду Кудрявцева окультурившиеся американцы уже погрузились в свой автобус и благополучно укатили в посольство. Не подозревая, сколько нездоровой движухи произошло за последний час вокруг их сплоченного буржуазного коллектива…

– …Одно слово – провинциал. Жил в лесу, молился колесу. А тут приехал – столица, музеи, ГУМ, Арбат, «Пекин». Опять же иностранцы запросто шляются.

– А все ваша пресловутая оттепель! – недовольно проворчал Кудрявцев. – С таким молодым поколением сами не заметим, как просрём державу. За журналы «Плейбой» и за жевательную резинку.

– Да бросьте, Владимир Николаевич! Такие, как этот Лобанов, скорее исключение, нежели правило. Нули без палочки – они во все времена были и будут.

– Не скажи. Вот кажется, что такое нуль? Ничто? Однако критическая сумма подобных ничто в итоге дает нечто… Да, а на наружку, Олег Сергеевич, ты зря погнал. Они-то как раз сработали профессионально. Да, результат в данном случае получился, мягко говоря, комичный. Но, как известно, лучше перебздеть, чем не…

– Согласен. Тем более, во всем сыскиваются и свои положительные стороны.

– О как? Озвучь хотя бы одну.

– Я вот, к примеру, позвонил Катерине и высвистал сюда. Раз уж так обернулось, да еще в выходной, хочу в Третьяковку наведаться. Сто лет не был. Не хотите составить компанию?

– Нет, спасибо. У меня сегодня не музейное настроение. Сейчас машину в гараж перегоню и, пожалуй, пройдусь немножко. По центру, да на своих двоих. Тоже, как ты выражаешься, сто лет не гулял…

Здесь надо заметить, что в «не музейном» настроении Владимир Николаевич плотно пребывал последние двадцать с гаком лет. Нет, разумеется, когда того требовала служебная необходимость, музеи и им подобные очаги культуры он посещал. И в одиночку, и в составе делегаций. И в Союзе, и за границей.

Вот только всякий раз подобного рода визиты неизменно оборачивались для него последующими болезненными воспоминаниями из собственного ленинградского прошлого времен поздней весны 1941-го. И всякий раз в подобных случаях Кудрявцев, добравшись до своего служебного кабинета, запирался в оном, доставал из сейфа фотографию Елены, ставил ее перед собой и мучительно напивался.

В мучительном же одиночестве…

Ленинград, май 1941 года

За первой индивидуальной экскурсией по Русскому музею вскоре последовала вторая, а за ней – еще одна. Вот именно после той, третьей, состоявшейся вскоре после первомайского праздника, ознаменовавшегося нежданным природным катаклизмом[23]23
  Первого мая 1941 года во время военного парада и демонстрации трудящихся в Ленинграде выпал снег. Позднее это аномальное природное явление многие горожане сочтут грозным предвестником трагических событий. Равно как и пришедшуюся на начало июня массовую гибель стрижей: согласно народным приметам, это предвещало большое несчастье.


[Закрыть], окончательно и безоговорочно очарованный Еленой Кудрявцев, наконец, решился…

– …Уффф! Голова кругом идет! Столько всего увидел!

– А ведь мы с вами, Володя, за эти три посещения даже и половины основной экспозиции не посмотрели.

– Не может быть? Даже половины?

– Какой вы смешной. Интересно, что вы скажете, когда попадете в Эрмитаж? Вот там голова не кругом – кругами пойдет.

Они вышли из служебного подъезда и направились на круг площади Искусств, что в ту пору еще не была увенчана «открыточным» Пушкиным работы скульптора Аникушина и по привычке продолжала именоваться ленинградцами площадью Лассаля.

– Интересная все-таки у вас профессия. Каждый день среди картин, статуй и прочей красоты.

– Похоже, Володя, вы нас со смотрителями залов путаете.

– То есть?

– Обыкновенно на работе я дальше запасников и нашей с Люськой каморки не выбираюсь.

– Да вы что?! Не может быть!

– Именно. А уж какими вещами порой заниматься приходится – не приведи Господь!

– Например?

– Например, писать, согласно спущенного плана, псевдонаучное исследование на тему: «Увязка данных экспериментального изучения цветоформенного образа в процессе восприятия и данных цветоформенного анализа устойчивых образов в живописи с социологией как метод в подходе к марксистскому искусствоведению».

– Ни фига себе! Ой, извините!

– Ничего страшного.

– Я такое не то что написать, выговорить не смогу.

– Вот видите. Не все у нас так просто. К сожалению.

– Елена, а… а можно просьбу?

– Пожалуйста.

– А две?

Елена задорно рассмеялась:

– Как любил в подобных случаях выражаться мой отец: «Ты, бабка, пеки блины. А мука будет».

– Странно.

– Почему?

– Как-то не бьется, не стыкуется подобное выражение с профессором.

– Отчего же? Папа очень любил народные русские поговорки, знал их великое множество. Самое забавное, что некогда его пристрастил к ним самый натуральный швед.

– Что за швед?

– Вильгельм Наполеонович Гартевельд. Был такой композитор. Не слышали?

– Нет.

– Потрясающий человек. Швед, который настолько влюбился в Россию и в русскую культуру, что переселился к нам и прожил здесь почти сорок лет. Сочинял музыку на стихи русских поэтов, ездил в этнографические экспедиции, где записывал песни тюрьмы и каторги. Как раз в одну из таких поездок по Сибири, в Тобольске, они с папой и познакомились.

– А что ваш отец делал в такой глухомани?

– В 1908 году папу попросили прочесть там курс лекций. Даже страшно представить, что в ту пору мне было всего-навсего…

– Сколько?

– Володя, разве вы не знаете, что задавать подобные вопросы женщине – верх неделикатности?

– Извините.

– Ладно. Так что там у вас за две просьбы?

– Просьба первая: давайте перейдем на ты?

– Да запросто. Принимается. А вторая?

– Можно тебя пригласить?

– Куда?

– В ресторан. Не знаю, как ты, но лично я сегодня, кроме стакана молока и куска хлеба, еще ничего не жевал. Да и должен же я тебя как-то отблагодарить? За экскурсии?

– Глупости. Ничего ты не должен.

– Тогда просто зайдем. Безо всякого повода?

За разговорами они сами того не заметили, как вышли на Невскую, она же 25-го Октября, перШпективу.

– Мне вообще-то домой нужно, – замялась Елена. – Я ведь своих не предупредила, что могу задержаться.

– Да мы скоренько – туда-сюда. Вот, скажем, в «Метрополь»? И тебе как раз по пути: с Садовой в переулок Крылова, там через Зодчего Росси к Фонтанке – и, считай, ты дома.

– Я смотрю, ты начал неплохо ориентироваться в городе?

– Вашими стараниями, товарищ искусствовед. Так каков будет твой положительный ответ?

– Хорошо, – сдалась Елена. – Пусть будет положительный.

– В таком случае прошу вас, мадам! – шутливо взял ее под локоток Кудрявцев.

– Благодарю вас, мсье…

* * *

Двадцать минут спустя они сидели за столиком друг против друга, и Владимир не сводил с Елены восторженных и будто все еще не верящих в происходящее глаз. Именно по этой причине он и не почувствовал затылком внимательного изучающего взгляда, что метнул в их сторону Хромов, которого этим вечером занесла в «Метрополь» нелегкая. В смысле нелегкая служба.

Около часа назад сотрудник госбезопасности, с которым Кудрявцев делил общий служебный кабинет, получил сигнал, что один из братьев Зиганшиных, разработку которых вели подчиненные капитана Иващенко, встречается в «Метрополе» с представителем германской торговой фирмы. Вот Хромов сюда и подорвался. И, к немалому удивлению, помимо опекаемых фигурантов срисовал нового сотрудника Вовку Кудрявцева с миловидной дамой. Женщину эту Хромов знал как младшую сестру Нелли Кашубской, отработкой связей и окружения которой они, по заданию Москвы, занимались полгода назад.

И вот теперь, одним глазом следя за подозреваемыми, а другим наблюдая за коллегой, Хромов профессионально определил, что неожиданно нарисовавшаяся в «Метрополе» парочка явилась сюда всяко не делового ужина ради. Об этом красноречиво свидетельствовал тот факт, что Кудрявцев, помогая спутнице определиться с меню, несколько раз, как бы невзначай, касался ее руки. Женщина словно бы не замечала этих его жестов. Но! Уж столько в лице ее читалось невысказанной тоски и нерастраченной нежности, что Хромову сделалось немного не по себе от того, сколь гармонично смотрелась эта пара. Не по себе и неловко. Так, словно бы ему пришлось заглянуть в замочную скважину чужой спальни. Впрочем, заглядывать в чужие замочные скважины было частью его ремесла.

– …Потом отец возглавил кафедру в Николаевском инженерном училище, и с тех пор у нас постоянно столовались студенты. Помню, мама ворчала, что квартира превратилась в постоялый двор. А в 1912-м в училище поступил Всеволод и тоже стал бывать у нас. Моя старшая сестра его, понятное дело, недолюбливала.

– Что так?

– Отец всегда старался поддерживать лучших учеников. И не только тарелкой супа: то ездил к прокурору просить за студента, которого собирались выслать за революционную деятельность, то ходатайствовал, чтобы талантливому еврейскому юноше выдали вид на жительство – тогда ведь не всякому еврею разрешали прописаться в столице. Папа находил для своих учеников меценатов, приискивал им источники заработка. Словом, делал все возможное, чтобы бедные, но одаренные студенты смогли доучиться. А поскольку Нельке не давалась математика – в этом смысле мы с ней в маму-гуманитария, папа платил Севе, чтобы тот занимался с ней репетиторством.

– А, теперь понятно.

– Наверняка в будущем я бы тоже не избегла подобной участи, но осенью 1914-го Сева ушел добровольцем на фронт.

– Да-да, я в курсе. Степан Казимирович мне рассказывал.

– Несколько лет мы ничего не знали о Севе. Думали даже, что погиб. Как вдруг он объявился. Это было уже после революции, зимой 1918-го. Помню, с каким удивлением мы тогда смотрели друг на друга. Ведь, когда он ушел на фронт, мне было всего-то семь годков. Ой! – спохватившись, виновато улыбнулась Елена. – Ну вот, тебя ругала, а сама же и проболталась.

– О чем?

– О возрасте. И поделом! Не нужно было пить столько вина.

– Брось, это всего лишь сухое. Тем более мы с тобой еще даже бутылки не осилили… Да, и что Сева?

– Он к тому времени тоже очень сильно изменился и внешне, и… внутренне. В общем, с этого момента он снова стал часто бывать у нас. Жизнь резко переменилась, и теперь уже Сева помогал нам, чем мог: продуктами, дровами, деньгами. В ту пору его очень высоко ценили как инженера. Не то что теперь…

– Что-то изменилось? А почему?

– Да неважно. Но тогда помнишь ведь, какое было время? Сплошь разруха. Нужно было практически с нуля восстанавливать все железнодорожное хозяйство.

– Помню, – кивнул Кудрявцев. – А что твой отец? Мне казалось, специалисты такого уровня и профиля были нарасхват? Многие ведь уехали, сбежали от советской власти.

– И тем не менее вплоть до своей кончины папа оставался безработным. Дядя Степан считает, роковую роль сыграл тот факт, что юнкера и офицеры училища, среди которых были и ученики папы, участвовали в юнкерском восстании. Даже штаб восставших располагался в стенах училища.

– Странно, я никогда не слышал об этом.

– К осени 1917 года в училище находилось около сотни юнкеров-новобранцев. 24 октября всех их направили к Зимнему дворцу, но мальчишки отказались защищать его.

– Молодцы! Правильные парняги!

– Да, вот только пять дней спустя, 29-го, они же приняли участие в восстании, имевшем целью подавить большевистский переворот.

– Что значит «переворот»? – нахмурился Кудрявцев. – Революцию!

– Извини, я оговорилась. Просто папа всегда считал, что… Впрочем, это неважно… Помнишь гениальную песню Вертинского? «Я не знаю, зачем и кому это нужно?» Она ведь и про этих мальчишек тоже.

– Если честно, я Вертинского и все его упадничество того… не шибко.

– А кого из поэтов ты… «шибко»?

– Есенина. Маяковского люблю. Блока.

– А Блок, по-твоему, не упаднический?

– Нет, конечно. «Революционный держите шаг, неугомонный не дремлет враг!» Где ж тут?

– Ну это совсем поздняя его вещь. А вот когда он только начинал… Ты даже представить не можешь, Володя, сколько в России людей сошло с ума или покончило с собой под впечатлением стихов Блока.

Елена задумалась, вспоминая, и с неподдельной грустью процитировала:

 
…У нас не хватит здравых сил
К борьбе со злом, повсюду сущим,
И все уйдем за край могил
Без счастья в прошлом и в грядущем.
 

– Надо же! Это что, его?

– Да.

– Хм… А вот нас в школе, в Петрозаводске, учили…

– Я догадываюсь. Но меня, по счастью, учили не в школе.

Кудрявцев хотел было пошутить по поводу последней фразы, но, подняв глаза на Елену, осекся и поспешил уйти от скользкой «культурной» темы. Дабы более не демонстрировать своей дремучести.

– А в каком году умер твой отец?

– В 1923-м.

– А от чего? Вроде не такой и старый был?

– Формально от туберкулеза. Хотя порой мне кажется, что к тому времени папа смертельно устал и просто не захотел жить дальше, – голос Елены надломился. – А после его смерти дела пошли еще хуже. Соседи написали кляузу, что мы втроем живем в пяти комнатах, тогда как сознательные граждане ютятся по съемным углам. У нас отобрали две комнаты, грозились отобрать еще. И тогда Сева прописался к нам – как бы по линии уплотнения. Ну а потом… В общем, он сделал мне предложение.

Какое-то время они молчали, каждый о своем.

А затем распираемый чувствами Кудрявцев взглянул на спутницу и, заранее покраснев, попросил:

– Лена, можно вопрос?

– Разумеется.

– Скажи: ты вышла за Всеволода по любви или просто потому, что…

– А тебе не кажется, что с твоей стороны это бестактно?

– Кажется. Но тем не менее?

Теперь настал черед заалеть и Елене: она смутилась, заговорила сбивчиво, взволнованно:

– Сева – он… Он очень хороший человек. И отец тоже хороший. И… А еще… он настоящий Мужчина. И вообще…

– Понятно.

– Что тебе понятно? Я… я его очень уважаю. Да-да, уважаю! Что ты на меня так смотришь?

– Первый раз с таким сталкиваюсь.

– С чем?!

– Ты, когда сердишься, становишься еще красивее. А у обычных людей, как правило, наоборот.

Елена только теперь заметила, что нервно трет пальцами свои пылающие от волнения щеки:

– Вы… ты невыносимый человек, Володя!

– Неправда. Ради любимых и дорогих мне людей я готов вынести очень многое.

– Пожалуйста, давай прекратим этот дурацкий разговор? – почти умоляюще попросила Елена. – Налей-ка мне лучше еще вина. Только немножечко.

– Слушаюсь и повинуюсь, – кивнул Кудрявцев, берясь за бутылку…

* * *

По счастью, за оставшееся время тет-а-тета им удалось погасить обоюдное напряжение, возникшее после столь эмоционального зачина разговора.

Так что, когда они добрели по тихой улочке Рубинштейна до арки, ведущей во двор Алексеевых, и, не сговариваясь, притормозили, именно Елена первая доверительно протянула Кудрявцеву мягкую ладошку, одновременно направив на него полные бирюзы глазища.

Посмотрела ТАК, прекрасно понимая убойную силу подобного прямого взгляда.

– Вот мы и пришли. Спасибо, что проводил. И вообще – за вечер. Признаться, забыла, когда последний раз была в ресторане.

– И тебе спасибо. За экскурсию. И тоже – «вообще за вечер». Извини, если что не так. Обещаю, буду работать над собой.

– Всё так. Не надо… работать.

Она попыталась высвободить ладонь, однако Владимир удержал ее:

– Лена. Я хочу тебе сказать…

– Тссс! Ничего не нужно говорить. Иначе…

– Иначе что?

– Иначе ты всё испортишь.

– Когда мы теперь увидимся? – с надеждой спросил Кудрявцев, нехотя отпуская тепло ее ладони.

– Если будет время и желание, приходи к нам в эту пятницу, часикам к семи. Планируются скромные посиделки.

– Весело живете. По какому случаю на этот раз?

– Так, ерунда. Всего лишь мой день рождения.

– У тебя день рождения? Правда?

– Да, я майская. Мама всегда очень сильно переживала по этому поводу.

– Почему?

– Разве ты не знаешь примету? Нельзя в мае ни родиться, ни жениться – век будешь маяться. А у меня как раз тот самый, особо запущенный случай. Потому что я и замуж вышла в мае.

– Ерунда какая! Плюнь ты на эти суеверия!

– Может, и ерунда. Но все равно, как подумаю, что мне стукнет… Ужас! Как сказал бы дядя Степан: «Это, конечно, еще не старость, но уже и не молодость, факт».

Оба рассмеялись. Очень уж похоже вышло у Елены передать гилевские интонации.

– Спасибо за приглашение. Я обязательно приду.

– Вот и славно. Всё, Володя, я побежала. Ох, чую, мне мои сейчас та-акую головомойку устроят!..

Елена нырнула в арку и пошла прочь, сухо отщелкивая каблучками по асфальту. Через несколько минут она была дома, где, к немалому удивлению (и облегчению), узнала, что вместо головомойки ее ожидает собственноручно приготовленный мужем и детьми полноценный ужин.

Да-да, то был вечер того самого дня, когда Юрий и отец последний раз смогли поговорить по душам. Елена, естественно, этого не знала и знать не могла. А потому в знак вины (не стала говорить о походе в ресторан) и в знак благодарности (в кои-то веки не пришлось самой торчать у плиты) она беспечно отужинала снова…

А в это самое время окрыленный Владимир двигался в сторону Пассажа – выбирать подарок любимой. Кудрявцев летел, не подозревая, что более не будет в его жизни ни индивидуальных экскурсий в Русский музей, ни многозначительной бирюзы столь желанных глаз. Что совсем скоро на ближайшие долгие годы в его жизни и в жизни близких ему людей будут одни только боль, страдание и кровь…

* * *

Так оно вышло, что на следующий день Кудрявцева неожиданно откомандировали в Сланцевский район области – инспектировать работу низовых подразделений по части исполнения апрельского приказа «Об организации мобилизационной работы».

В то время как город Ленина продолжал жить мирной жизнью, вдыхая и впитывая ароматы неприлично запоздавшей в этом году весны, в Ленинградском управлении НКГБ стремительно набирали обороты мероприятия по подготовке деятельности в условиях войны. Наибольшая активность предсказуемо наблюдалась на западном направлении. На базе расположенных здесь воинских подразделений питерские чекисты совместно с представителями партийных и советских органов вели работу по созданию скрытых схронов оружия и продовольствия, занимались составлением пофамильных списков будущих партизанских групп и вели подготовку оперативного состава, который должен был остаться в тылу противника в случае его вторжения на территорию Ленинградской области.[24]24
  Здесь к вопросу о том, стала ли война неожиданностью для руководства СССР. На самом деле к ней, разумеется, готовились. Но вот оказались ли готовы – это уже совершенно иной вопрос.


[Закрыть]

Владимир планировал обернуться за два дня, но в итоге на все про все ушло почти полновесных четыре. Так что обратно в город он возвратился лишь к полудню заветной пятницы. Остаток которой провел в составлении отчета о командировке, коий сочинялся им буквально на автопилоте. (Говорят, у американцев прообразы таковых к началу войны уже существовали.)

Кудрявцев нервничал, спешил, допускал грамматические ошибки, рвал черновики и в бессчетный раз брался переписывать набело. А все потому, что все эти дни, а в последние часы особенно, перед ним, вытесняя и затмевая «планы оперативных мероприятий, согласно перечня мобилизационных вопросов», стояло прекрасное, но отчего-то (или все-таки пророчески?) очень бледное лицо Елены…

…Ну да все когда-нибудь, да заканчивается.

Спихнув отчет в машбюро секретной части, Кудрявцев почти бегом возвратился в кабинет. Здесь, достав из ящика стола загодя припасенную коробку конфет, он долго и мучительно, по диагонали, втискивал ее в служебный портфель, а затем встал из-за стола и беззаботно напутствовал коллег:

– Все, народ. Желаю вам приятно и полезно провести остаток рабочего вечера и рабочей же недели. А я, с благословения руководства, покидаю вас до утра воскресенья. Мавр сделал свое дело, мавр может уходить. Поеду, стряхну с себя сланцевую пыль.

– Счастливый человек, – завистливо присвистнул Пашка Яровой. – А вот у меня, похоже, эти выходные опять мимо кассы.

– Кудрявцев, пойдем покурим на дорожку?

Хромов озвучил это внешне невинное предложение таким странным тоном, что Володя, хотя уже и ощутимо опаздывал, молча и безоговорочно подчинился старшему – и по возрасту, и по должности…

Они вышли из кабинета, добрели до конца коридора и завернули в уборную. Прежде чем занять свое традиционное курительное место на широком подоконнике, Михалыч зачем-то заглянул во все кабинки, убедившись, что большими делами в данную минуту здесь никто не занимается. Лишь после этого он вытащил из кармана пачку «Памира» и неожиданно осведомился:

– Смотрю, в гости намылился?

– А откуда ты?.. Ах да! Все правильно. Конфеты.

– Мала-мала соображаешь. В гости к Елене Алексеевой?

Кудрявцев нахмурился:

– С чего ты решил?

Невзирая на разницу в возрасте, с самого первого дня совместной службы промеж собой соседи по кабинету общались без чинов и сугубо на «ты».

– А с того, что сегодня у нее день рождения. Я давеча специально справлялся.

– Зачем? Справлялся?

– А затем, что имею страстное желание серьезно с тобой поговорить. Исключительно как старший товарищ.

– Вот как? И о чем же?

– Я понимаю, что ты сейчас станешь вскидываться и рыпаться всяко-разно. Но! Короче, видел я вас. В «Метрополе». Тебя и Алексееву.

– Допустим… И что тут такого? Ты же знаешь, что я… что… у меня в производстве… спецзадание Москвы…

– Володя, я тебя умоляю! Если бы в тот вечер ты сам себя мог увидеть со стороны…

– Тогда бы ЧТО?

– Ты бабу эту не просто глазами пожирал. Ты ее хотел! Причем это желание на твоей физиономии отпечаталось столь отчетливо, что и слепошарый бы срисовал. А знаешь, что самое печальное в этой истории?

– И что же?

– Судя по ответным взглядам, она была не шибко против.

– А тебе не кажется, Михалыч, что сейчас ты…

– Нет, не кажется, – не дал договорить Хромов. – Пойми, я не лезу в твою личную жизнь. И не собираюсь, упаси бог, воспитывать. Вещи, которые я хочу до тебя донести, они совершенно другого плана.

– Ну попробуй. Донести.

– Я, Володя, может, и не такой образованный, как ты, человек. Но в наших делах немножко… Да что там – множко: и подольше, и побольше. Согласен?

– Допустим.

– Так вот: ты даже представить не можешь, сколько нормальных, хороших людей на ЭТОМ погорело! Плохих – тоже. Но их, как ни странно, меньше.

– На чем, на «этом»?

– Сколько в одной только нашей конторе, здесь, на Литейном, судеб поломано за связь с агентами! Ты про Олесю Панченко слышал?