Текст книги "Книга родства. Повести и рассказы"

Книга родства
Повести и рассказы
Андрей Козырев

© Андрей Козырев, 2017

ISBN 978-5-4485-4246-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Книга родства
Повесть-мозаика

На другой день спозаранок

кровяные зори свет возвещают;

черные тучи с моря идут, хотят прикрыть четыре солнца,

а в них трепещут синие молнии.

Быть грому великому,

пойти дождю стрелами с Дона великого!

О Русская земля! Уже ты за холмом!

Слово о полку Игореве

Девять дней на воинство божие стрелы летали;

После постигли народ, смертоносными прыща стрелами;

Частые трупов костры непрестанно пылали по стану.

Гомер. Илиада

Пролог

Старые монеты. Украшения. Именные часы с надписью «За лихую службу на войне 1904—1905 гг»… Перебираю семейный архив, сохранившийся от дедов и прадедов. Сибирские казаки, от Ермака родословие начинающие… Старые нравы – буйные, дикие, полнокровные… Старая жизнь… Я не видел её, но в крови моей – не в душе, а глубже – спит ещё то, что бушевало и боролось здесь, на земле сибирской, века назад. Проснется ли память? И что принесет нам пробуждение – мир или новую войну? Не знаю… Но помнить – надо. Знать надо. Иначе – воздух, именуемый историей, иссякнет. Дышать будет нечем.

Перебираю содержимое старой шкатулки. Рваные купюры с портретами Екатерины Второй и Александра Третьего Оловянная солдатская ложка, на которой выгравированы дата: «01.09.1914» – и прочерк. Такие вручали солдатам, уходившим на Первую мировую войну. За датой начала войны и отправки на фронт должна была следовать дата возвращения. Её не было… Не вернулся солдат. Не вернулась армия. Не вернулось поколение.

Распалась память. Нет в ней имен тех, кому принадлежали эти вещи. Только кровь ещё помнит, чем жили мои предки, что они любили, что ненавидели, как воевали и боролись. Помнит… но молчит. Немота крови – вот проблема нашего поколения. Заговорит ли кровь наша? Или мы истечем временем, как кровью, не познав, в чем таится глубокая суть ее? Мало расщепить атом, чтобы добиться мощи, – попробуй каплю крови солдатской, за родину пролитой, или слезинку вдовицы расщепить мыслью, выявить, из чего сотворены они, какие мужи передали этой кровинке свою жгучесть, какие девы перелили в эту слезинку свои мысли и чувства сокровенные? И, если проследить это, такая мощь и крепость, таимые народом ранее, на свет явятся, что содрогнется мир от взрыва – или преобразится от вспышки яркого света. И взрыв, и сила созидающая – все таится в каждой кровинке нашей, и осторожно, благоговейно надо проникать в тайны родословия, а вернее – родокровия своего. Не навреди, не ошибись, не оступись! Едва ошибёшься – и сам сгинешь, и земля твоя пошатнётся. Не приведи Господь случиться этому! Дабы этого не случилось, учиться должен я, учиться России, как дети, пальцем по бумаге водя, учатся азам книжного знания.

А что есть учёба эта? Изучение истории – это переливание крови: от прошлого поколения – к нынешнему, от нынешнего – к прошлому. Не в пробирках хранится кровь души народной, а в памяти нашей, и не через уколы шприцев и игл, а через уколы совести передается она. И, если кровь прошлого перетекает в наши вены, даруя нам силу, то прошлое само при этом обескровливается. Наверное, потому таким бледным и неживым оно предстает сейчас перед нашим мысленным взором, что служит своего рода донором – но не для нас, для будущего нашего? Возможно. Но в этом случае мы должны помочь прошлому остаться настоящим – подлинным, не раствориться, не угаснуть. И этим живу, и этому работаю я – частица России, мыслящая капля крови в жилах её.

Но только ли России обязан я памятью крови?…Есть и татарское во мне, дремучее, древнее, властное. Недаром темны мои глаза и волосы, недаром усы мои сами собой завиваются не вверх, как у казаков, а вниз, вызывая в памяти кочевников сибирских степей. «Чингисхан», – так меня гордо называла мать, глядя на эти азиатские усы. Да, только единство русской порывистости и монгольской твердости и непреклонности создали этот народ, – сибирское казачество. Оно не такое, как запорожское или донское, – наши казаки коренасты, крепки, властны, и даже в разгуле их дышит татарская мощная воля, а не западная лихая и нередко слепая вольность.

Если казаки донские или запорожские славились быстрыми набегами, натиском, быстротой, наповал сшибавшей европейские полки, то доблесть сибирская в другом была: занять землю новую без лишней крови, осторожно, бережно, но, заняв, стоять на ней твердо во веки веков. Врасти в землю! Пустить как можно глубже корни в народ местный, в речь его и кровь, обхватить сердце земли этой корнями своими – и не дать повалить себя, не отступать с занятых рубежей! Вот дело наше, – стояние воинское, мужеское, почти молитвенное, под натиском со всех сторон, под дождями, под снегом, под саблями и пулями вражескими. Эта крепость наша – непобедима, и не изгнать нас вовеки с земель сибирских, а даже изгнав, не извлечь уже из почвы корней, нами в неё пущенных, – заново прорастет Россия из корней этих, и возвеличится, и встанет вновь во всю стопу – от океана до океана. Так было во времена Ермака и наследников его, так было во время междоусобиц, так будет и впредь.

Детство. Фотоальбом памяти

Как орлы, озирали они вокруг себя очами поле и чернеющую вдали судьбу свою.

Гоголь. Тарас Бульба

Егор Волохов – единственный сын в семье. Отец его, казак Фёдор Волохов, – переселенец с Дона. Мать – Катерина Игнатова, из родовитой сибирской семьи. Живут они в крепком деревянном доме, построенном ещё дедом Катерины. Кажется, что стены этого дома так же прочны, как и сама жизнь, которую ведут здесь, в Омске, уже многие поколения сибирских казаков, – жизнь вольная, твердая, иногда разгульная, словно в наследство доставшаяся Егору, – крепкому, коренастому парню с широким лицом, голубыми глазами и солнечно-рыжей копной волос. Издавна, с самого детства хранятся в памяти Егора семейные предания о далеких предках, пришедших в Сибирь вместе с Ермаком, тащивших казачьи струги через Урал, о прадеде, в составе Ширванского мушкетерского полка сражавшемся на Бородинском поле…

Но о собственном раннем детстве Егор помнит немного, да и неохота ему вспоминать о нем. Лишь несколько отдельных воспоминаний, подобных кадрам фотосъемки, остались в его памяти.

* * *

Егорке только-только исполнился год. На его головке появились первые рыжеватые волоски.

Отец Егора кричит на жену, размахивая кулаками:

– Почему Егорка рыжий? Почему рыжий, а?!! Отвечай, шалава! Отродясь у нас в роду рыжих не было! Признавайся, спуталась с кем? С соседом Колькой небось? Говори!!! – кричит он, брызжа слюной и грозя большим, привычным к работе заскорузлым кулаком.

– Да окстись, Фёдор! И в мыслях у меня изменять не было! Коли Бог нам рыженького послал, значит, Его на то воля! Не при чем я, верно говорю! – выкрикивает Катерина, держа перед собой в руках, словно щит, плачущего младенца – Егорку. Небось, коли Фёдор бить будет, по сыну не ударит…

Младенец ревет, машет перед собой сжатыми кулачками. А пьяный отец то наступает на мать, крича, то чуть ли не падает, рыдая.

– Что вы со мной сделали? Позо-ор сотворили!!! Вы… все вы! Все-е-е! У-у-у! – почти воет он.

Неожиданно маленький Егорка, бессильно висящий в руках матери, разжимает детский кулачок и пытается погладить отца по голове, – там, где виднеются первые седые волосы. Отец так же быстро затихает… стоит несколько мгновений в мучительном молчании… вытирает слезы… и целует ребенка в темечко.

– Всё… прощаю тебя. Мой это сын, коли меня понял. Мой… А ты – цыц, не смей больше голос подымать!

Катерина медленно опускается на стул, рукавом вытирает пот со лба. Ребенок, испугавшись тишины, начинает кричать снова. Отец хмурится, шумно дыша. Протягивает руки к Егорке. Мать, метнув на мужа быстрый взгляд острых глаз, хватает младенца в охапку и убегает в соседнюю комнату:

– Не дам! Не дам тебе дитё! Тверёзый будешь, тогда и нянькай его, а пока – не трожь! Не пущу! Нет моей воли на то!

* * *

Егору шесть лет. В отцовском доме – смута: Фёдор Герасимович притащил в дом любовницу с ребенком. Отец, пьяный, лежит на койке, рядом с ним – хохочущая гулящая девка, по которой карабкается непонятно от кого зачатый ребенок. Казак бормочет: «Здесь они жить будут… Моя семья это теперь. Вот-т-твам всем!!!» – и вертит в воздухе рукой со сложенными в известную фигуру тремя пальцами. ЖенаКатерина сосвоей матерью сидят за стеной, обнявшись, прислонившись друг к другу, и – поют, чтобы показать веселье. Казачка смотрит на дверь комнаты, где лежит её муж, с вызовом, словно хочет сказать: «Смотри, мол, Федька, мне плевать, что ты гуляешь, я и сама веселиться умею». В доме раздаются тоскливые и протяжные звуки, похожие скорее на стон:

– Ска-а-кал ка-а-зак через доли-ну-у-у!

На последних звуках казачки резко повышают голос, почти до крика. Маленький Егорка, сидящий в углу, затыкает уши, чтобы не слышать этих звуков.

Мать продолжает петь.

Егорка до конца не понимает смысла происходящего, но ему ясно, что случилось что-то нехорошее. Когда песня доходит до слов «Тут снял с плеча казак винтовку и жизнь покончил он свою!», Егор мучительно пытается понять: почему винтовка так называется? Ружье – это понятно, от слова «оружие», а «винтовка»? Странное слово…

По щекам мальчишки невольно текут слезы, которые он пытается спрятать от окружающих. Егор страдает, сам не понимая, отчего. Чтобы отвлечься от непонятной тоски, он вертит в пальцах игрушечного солдатика с винтовкой. «Вот она, винтовка! Может, она винтом к солдату прикручена?» Мальчик напрягается до боли, пытаясь отделить от солдатика приклеенную винтовку. «Оторву и посмотрю!» – думает он. ещё одно усилие… и игрушечный солдатик ломается. Вместе с винтовкой от фигурки отламывается голова. «Хорошо, что мамка не замечает, – думает Егор, – а то бы мне влетело».

Отец пьяно бормочет. Мать поет. Ребенок молча сидит в углу. Игрушечный солдатик без головы валяется на полу, никому уже не нужный.

 
* * *
 
 
Как это просто – быть собой, не больше, —
Мальчишкою, ни в чем не виноватым,
Как дышишь, петь… Как это трудно, Боже, —
Вдруг осознать, что вырос из себя ты,
Как из одежды, и, меняя моду,
Стать кем-то, кто для мира непонятен,
А в памяти, где живы счастья годы,
Оставить от себя ряд белых пятен…
 

* * *

Незаметно шли годы, незаметно старели родители, незаметно взрослел Егор. Только на фотографиях из семейного альбома сохранялись мгновения из его быстро менявшейся жизни: вот он – мальчишка семи лет, одетый в костюмчик приготовишки; вот он – подросток, в первый раз надевший казачью военную форму; вот он – молодой человек, чуть сутулый, с рыжими волосами, конопатыми щеками, верхней губой, которая не лежала, а словно покоилась на нижней, и большими круглыми малоподвижными глазами, смотрящими со спокойной силой, тихо, но чуть-чуть виновато, – так весной сибирские рекивыглядывают из-под уплывающего льда. При первом взгляде на такого человека можно понять: он способен на сильное, глубокое, мятежное, но до поры потаенное чувство.

И правда, Егору ещё не было двадцати лет, когда в его сердце поселилась живучая, горькая и жгучая, как полынь, любовь к молодой соседке – казачке Катерине Ковалевой. Когда она по вечерам, возвращаясь из гостей, проходила мимо дома Волоховых, высокая, худая, черноволосая, в широкой юбке темного оттенка, и её длинная изломанная тень падала на освещенные закатным солнцем бревенчатые стены, крепкие, теплые, потемневшие от времени, Егор испытывал странное ощущение, словно лучи какого-то чистого, глубокого, но холодного света собирались в его душе. Катерина не считалась в округе особенно красивой, – другие, крепкие, полные, смешливые девушки больше привлекали внимание окрестных парней, – но Егора завораживали её миндалевидные карие глаза, смотревшие на людей прямо, почти не моргая, словно проникая в душу человека, широкие бледные скулы, длинная шея, уверенная, свободная походка. Катерина тоже отвечала Егору взаимностью.

Чувство Егора к Катерине не нашло понимания у его родителей. Особенно сердилась мать, уже присмотревшая для сына другую невесту, веселую, домовитую соседскую дочь Александру.

– Да и не ровня она тебе, верно говорю – не ровня! – повторяла старая казачка. – Ковалевы казаки богатые, у них да родни ихней по всем селам окрестным дома стоят, а мы рядом с ними – пшик! Хочешь у жены-богачки нахлебником быть? Она и помыкать тобой будет, и гулять небось начнет! Да и видано ли это, чтобы жена на полголовы выше мужа была? Ты рыжий, конопатый, а она – чернявая, длинная. Разной вы породы, не быть вам вместе! Не позволим к Катьке идти, некуда идти тебе!

Много было распрей и споров в семье из-за непутевого выбора Егора, и не раз хотелось Егору уйти от родных, – Катерина готова была приютить его в своем большом доме, её отец и мать, проникшиеся симпатиями к парню, были не против этого, – но он решил все-таки остаться жить с родителями.

– Сам-то я с Катериной всегда проживу, – объяснял он друзьям. – А моих домашних-то, гадов, кто прокормит? С ними жить буду – им же наз-ло! Наз-ло! Кормить их буду, чтоб поняли, каков я, и мне на брак с Катенькой добро дали. Вот так!

Дело в том, что отец Егора, Фёдор Волохов, к тому времени стал неспособен сам добывать хлеб для семьи, – он зимой, возвращаясь домой из кабака и уснув в снегу, отморозил ноги, – и семья осталась без кормильца. ТакЕгор и оказался вынужден кормить семью, с которой сам же непрестанно враждовал.

Но нет худа без добра: когда началась война с Германией, Егора, как единственного кормильца в семье, не взяли на фронт. Война словно прошла мимо него, не оставив большого следа в его занятой домашними заботами душе. Впрочем, семья тоже была для него чем-то вроде фронта: родные, которым он добывал хлеб, продолжали ссориться с ним из-за Катерины, как прежде. В постоянных раздорах, взаимных уколах, мелких склоках с самыми близкими людьми текла жизнь. И все чаще снился Егору один и тот же сон: будто он строит стену из хлеба, чтобы отгородиться от внешнего мира, – громоздит один кусок хлеба на другой, как кирпичи. Но вдруг стена начинает дрожать и рушится, и хлебы, рассыпаясь, падают на Егора, засыпая его, занося, как песком, мелкой крошкой… Волохов кричал и в ужасе просыпался. Но и днем преследовало юношу ощущение какой-то противной пыли, словно попавшей в глаза и за ворот и не дававшей ему покоя.

* * *

В мелких хлопотах семья не замечала, как шло время. Настал день двадцатипятилетия Егора. В этот день молодой казак и Катерина решили тайно от родителей сфотографироваться на память – вместе, как муж и жена. Стоя перед фотокамерой в полном казачьем обмундировании, Волохов положил руку на плечо Катерины и на секунду замер, ощутив сквозь тонкий ситец тепло её тела. Толстый усатый фотограф сделал магический жест рукой, означавший: «Сидите неподвижно!», скрылся за таинственным черным покрывалом, похожим на жреческое, – и вспыхнул белый, яркий, как от выстрела, свет, на мгновение ослепивший непривычные глаза Егора и Катерины. Фотограф вынырнул из-под покрывала и торжественно известил молодых, что их союз запечатлен для потомков – навеки! «Заходите через пару дней, получите снимочек. Теперь вы вместе – навсегда-с, как у меня на карточке», – заверял он.

Выйдя из фотоателье, молодые обнаружили, что на улице царит хаос, так не похожий на чинную обстановку ателье. По центральному проспекту города шлялись пьяные мужики, – по-видимому, кто-то взломал винные погреба. На столбах были наклеены объявления, сообщавшие о революции в Петрограде и низложении императора. У многих людей, проходивших по улицам, в петлицы были вдеты красные ленточки. «Сегодня красный день, – шутливо заметил Егор. – Надо его запомнить». В честь события Катериной был куплен красивый альбом для фотографий с переплетом из огненно-алой ткани, куда и были переложены семейные снимки.

 
* * *
 
 
Я листал, словно старый альбом,
Память, где на седых фотоснимках
Старый мир, старый сад, старый дом, —
Прошлый век с настоящим в обнимку.
 
 
Деды-дети, мальчишки, друзья,
Что глядят с фотографий бумажных, —
Позабыть вас, конечно, нельзя,
Помнить – трудно, и горько, и страшно…
 
 
Вы несли свою жизнь на весу,
Вы ушли, – хоть неспешно, но быстро.
Не для вас стонет птица в лесу,
Не для вас шелестят ночью листья.
 
 
И, застыв, словно в свой смертный час,
Перед камерой, в прошлой России,
Вы глядите с улыбкой на нас —
Дурачки, скоморохи, родные!
 
 
Не спасло вас… ничто не спасло:
Земли, сабли, рубли… все пропало.
Вероятно, добро – это зло,
Что быть злом отчего-то устало.
 
 
Что ж, пора отдохнуть. Жизнь прошла.
Спите, прожитых лет не жалея.
Легок сон… а земля – тяжела.
Только жизнь может быть тяжелее.
 

Стояние. Мятеж

Не может укрыться город, стоящий на верху горы.

Нагорная проповедь

Октябрьский переворот семья Волоховых встретила так же, как и февральский: безмолвием. Народ безмолвствовал, выбрав стратегию стояния, выжидания: к чему приведет нас жизнь, то, стало быть, от Бога нам послано – коли добро, значит, за благие дела, коли зло, значит, за грехи наши. А люди, которым был доверен народ, тем временем проводили свою – тайную и явную – работу, делили власть, ссорились, мирились и опять ссорились. И все более жестокими, все более злыми были их ссоры.

Однажды весенним утром Егор проснулся от боя набата. Как потом выяснилось, это был знак о начале мятежа, который священнослужители города подавали казакам, не принявшим Октября.

За стеной раздались выстрелы. Егор и его племянник Мишка Кулаков, вихрастый большеглазый мальчишка, из-за родительской ссоры ночевавший у него в доме, выбежали на улицу. Там происходила перестрелка: казаки Анненкова на конях отстреливались от войск, принявших советскую власть. Егор замер, глядя на мятеж, бой, смуту, происходящие на родной улице, и не заметил, как Мишка сбежал от него куда-то. Волохов стоял неподвижно и смотрел, смотрел, как заколдованный, вбирая широко открытыми синими глазами войну и ужас междоусобной бойни.

Вот высокий черноволосый казак, оторвавшись от своего конного отряда, метким выстрелом попал догонявшему его красному солдату прямо между глаз, и тот упал на землю, упал безвольно, как мешок… вот окружившие казака солдаты вцепились в него и, не обращая внимания на выстрелы, начали сталкивать его с коня… вот какой-то мальчишка бросился казачьему коню под ноги, и тот встал на дыбы… казак падает… солдаты убивают его, убивают зло, жестоко, беспощадно… и он лежит на земле рядом с мальчишкой, голова которого разбита конским копытом… черноволосые головы обоих заливает горячая, дымящаяся кровь. Но кто этот мальчишка? Невысокий, в распахнутой на груди рубашке… на груди – тонкая алая линия шрама… такая же была у Мишки, – он в детстве поранился… Мишка? Мишка… Мишка!!!

Егор стоит, не шевелясь. «Я ли видел это? Я ли? Убит Мишка… Кем? Конем? Войной? Или сам погиб, по вине своей? Кто виноват, а? Никто не виноват… и все виноваты. И я тоже. Надо было мальчонку на улицу тащить… О Господи! Я ли это?»

Замер Егор. Замерла Россия.

 
***
 
 
Я ли это – тот мальчик вихрастый,
Босоногий в осеннюю сырость,
Что из мамочкой сшитого счастья
Незаметно, невидимо вырос?
 
 
Я ли это… иль кто-то иной,
Прежний кто-то, – быть может, Россия? —
Выбегает под дождь проливной
И следы оставляет босые
 
 
На дороге, на прежних годах,
На медлительной памяти нашей,
И не знает, что ждёт его страх
Но что страх этот радости краше.
 
 
На ветру, на юру, на миру,
Там, где первой чужой сигареткой
Опыт горя жжет губы, и труд
Нужен, чтобы проникнуть разведкой
 
 
В мир ушедший, – зачем он сейчас
Ощущает пьянящий вкус боли?
Для чего? Чтобы Бог душу спас?
Для того ли? – шепчу. – Для того ли?
 

* * *

Вскоре в городе установилась власть белых. Впрочем, между новым начальством тоже не было согласия: одно правительство сменялось вторым, второе – третьим. Егор внешне сохранял равнодушие к этим переворотам, но в душе был недоволен ими: «Не люблю я тех, кто с нами, как кот с мышкой, играется. Беспощаден к нам кто-то. А кто – Бог весть. Но мириться – не к лицу нам будет. Не та у нас порода».

В свой двадцать седьмой день рождения Волохов прямо за праздничным столом получил известие: белогвардейцы сожгли село, откуда родом была мать Егора, Катерина Игнатова. Егор услышал об этом от мальчишки-газетчика, пробегавшего мимо кабака, где отмечали праздник. Налив в стакан водки, Егор выпил половину, затем несколько мгновений помолчал – и выплеснул вторую в лицо висящему на стене портрету Колчака, правившего тогда Омском. Под глазами адмирала образовались мокрые пятна, словно он плакал водкой… Егор дико расхохотался.

Друзья попытались унять захмелевшего Волохова, но он вырвался из их рук и выбежал из кабака. У входа в кабак стоял городовой, попытавшийся задержать пьяного. «Ты! Так это ты Миш-шку убил!» – заорал Егор, приняв городового за человека, убившего его племянника, и бросился с ним в драку – безоружный против вооруженного.

Результат можно было предсказать сразу. Егора арестовали и отвели в кутузку. Его посадили в темную, вонючую камеру, где, кроме него, был только один арестант – Павел Демчаков, юноша лет двадцати, арестованный незадолго до этого по обвинению в распространении революционных листовок. Это был пылкий «русский мальчик», из разночинцев по происхождению, высокий, нескладный, с по-волчьи постоянно возбужденным взором больших глаз, горевших каким-то нездоровым огнем.

Оказавшись в одной камере с казаком, юноша почти сразу начал расспрашивать его о происходящем на воле. Страдающий от головной боли трезвеющий Егор отвечал коротко, отрывисто, не желая бросать слова на ветер. Павел же оказался человеком крайне разговорчивым. Он мог часами произносить монологи, посвященные самым разнообразным темам. Но его любимым предметом было самоубийство. «Если жизнь конечна, зачем жить вообще? Все равно буду в земле гнить». Такие мысли особенно часто приходили к юноше по ночам, и Егору, и без того пребывавшему в мрачном настроении, уснуть под эти рассуждения было почти невозможно.

Впрочем, Егор не вступал в беседу, только иногда огрызался:

– Так что, по-твоему, убить себя можно? Не думаю. Смерть – это некрасиво. Мелко как-то.

– Что значит – мелко? – раздавался в темноте возбужденный голос Демчакова.

– Что значит, то значит. Больше не скажу.

…А Демчаков говорил, говорил, как ненормальный, не переставая, днем и ночью. Говорил о жизни, о смерти, о «поганой» России, о сволочных новых порядках… о своей семье, о прежней жизни… обо всем, что придет на ум – лишь бы довести Егора до изнеможения. От вынужденного суточного бдения в измученном бессонницей и обидами сознании Егора происходила большая неосознанная работа, словно сдвигались основы жизни. Какой-то шум раздавался в ушах его: гудела кровь.

«Перевернулось что-то в людях. Нельзя уже, как прежде. Всё не так», – полубессознательно повторял про себя Егор, ворочаясь на жесткой тюремной койке и тщетно пытаясь уснуть.

А Павел говорил всё злее – о самом Егоре, о его родне, о казаках-дикарях, «гнилой породе». Описывал, с каким удовольствием он прикончил бы всю родню своего единственного собеседника, – людей, которых он, вероятно, даже не видел… По-видимому, опустошенный человек всячески пытался обозлить Волохова и спровоцировать драку, как можно более злую драку, не на жизнь, а на смерть, и, возможно, убить себя – руками Егора. Но Волохов на все его разглагольствования отвечал молчанием. «Юродивый, что взять с него», – понял казак. И только когда полубезумный юноша начал руками трясти его койку, Егор оттолкнул его и прикрикнул:

– Снись!

Это короткое магическое слово часто произносила мать Катерина, когда её муж начинал буйствовать, – и, как ни странно, заклинание обычно действовало: муж стихал. Сейчас оно вырвалось у Егора почти бессознательно.

Услышав его, Демчаков замер, постол несколько мгновений неподвижно, почти не дыша, затем задрожал мелкой дрожью, покрылся потом, закатил глаза вверх и упал в неожиданном приступе падучей болезни.

«Как бы не сдох он, дурачина!» – метнулась мысль в голове Волохова. Егор вскочил и, не зная, что надо делать в таких случаях, кинулся стучать в дверь. Тюремщики прибежали быстро и, не утруждая себя разбирательством произошедшего, схватили Егора, оттащили в отдельную камеру и жестоко избили, приговаривая: «Ишь, распоясался! Не след тебе людей задирать!» После экзекуции Егор был водворен в одиночную камеру. Что случилось дальше с несчастным эпилептиком, осталось для него неизвестным.

Сидеть в одиночке Егору оказалось ещё тяжелее, чем вдвоем с Демчаковым. Раньше чужая тоска отвлекала его от своих невеселых мыслей, теперь же он остался с ними наедине. Еду почему-то не приносили. Резь в желудке доводила до безумия. Чтобы не сойти с ума, Волохов начал читать молитвы. Отче наш, Символ веры, Богородицу. Читал – и сам не замечал, как погружался в апатичное безразличие, подобное сну, сквозь которое, как сквозь стену, еле доносился какой-то странный слитный и тревожный гул. Постепенно слух Егора обострялся, и он начал различать в этом гуле чьи-то крики, стоны, выстрелы. Перед глазами снова и снова проплывало лицо племянника с кровавой раной на лбу. «Стреляли, значит, в него… По всем стреляли, а убили Мишку. Вот такая пуля-дура… А ведь и меня убили пулей этой», – пронеслась мысль в сознании Егора, пронеслась и угасла, как комета в кругу ночных светил.

Егор погрузился в сон, тёмныйи глубокий.