Текст книги "Сад камней. Сборник стихотворений"

ВЕРЕСК ЦВЕТЕТ

ВЕРЕСК ЦВЕТЕТ
Стихи, навеянные сном

Я не видела Вересковых полян —

Я на море не была —

Но знаю – как Вереск цветет —

Как волна прибоя бела.

Эмили Дикинсон

 
Я увидел во сне поле в синих лучах,
Я увидел: во мне загорелась свеча,
Я увидел цветы, я увидел восход
Над простором, где вереск весною цветет!
 
 
Нет, не зря мы страдали, сгорали и жгли:
Наши зерна сквозь время в простор проросли.
Окунись, словно поле, в лиловый огонь
И на синее солнце взгляни сквозь ладонь.
 
 
Земляникой покрыт край молочной реки,
И в цветах открываются чудо-зрачки:
Инфракрасные Божии смотрят глаза
Из цветов – сквозь меня —
сквозь любовь – в небеса!
 
 
А давно ли вставал я, как дым, из земли
И во мне, словно пули, гудели шмели?
Но Господь, как ладонь, аромат мне простер
И цветами озвучил бессмертный простор.
 
 
Это вереск цветет, это вереск цветет,
Это хрупкий сквозь землю пророс небосвод,
Это нота, которую слышал Господь,
Обрела на мгновение душу и плоть.
 
 
Расцветай, отцветай, сад на небе моем,
Проплывай, аромат, в небесах кораблем,
Я с тобою, родная, и небо нас ждет,
Если вереск в словах и созвучьях цветет!
 

ВЕСЕЛЫЙ КАКТУС

 
растет-цветет веселый кактус
на подоконнике просторном
в лучах полуденного света
не слыша шума городского
 
 
глядит в окно веселый кактус
на шум и ярость людных улиц
глядит назад веселый кактус
в прозрачный полумрак квартиры
на стол тетради полки книги
глядит-глядит не наглядится
 
 
просторное большое лето
несется плача и сверкая
пылают реки горы страны
места меняют континенты
а кактус ждет а кактус ищет
свою родную кактусиху
свою затерянную нежность
колючее живое счастье
 
 
он для нее цветок нездешний
несет в колючих теплых лапах
он для нее откроет небо
в своем цветке неповторимом
 
 
просторное большое лето
несется плача и сверкая
пылают реки горы страны
мир никогда не станет прежним
и видя это безобразье
на подоконнике томится
на подоконнике скучает
колючее живое счастье
веселый кактус Афанасий
 

ЛЮБОВЬ С ПЕРВОГО ВЗГЛЯДА

 
допустим ты сидишь себе упрямо
в кафе и ждешь горячий буйабес
но в этот раз идет другая драма
и в ней другой таится интерес
 
 
ты тянешь время все жаднее тянешь
через соломинку безвкусное питье
но за соседний столик мельком взглянешь
и обалдеешь увидав ее
 
 
ведь от одной ее шальной улыбки
от логики и скуки далеки
в твоем мозгу вовсю запели скрипки
задергались безумные смычки
 
 
и вот на эти звуки выбегает
в твоей башке из двери потайной
смеясь и истерически моргая
двухсложник кривоногий и хромой
 
 
над ним кудахчет в воздухе порхая
иллюзия свободного стиха
поэзия бессмысленно нагая
пленительная но не без греха
 
 
за ней трехногий прыгает анапест
хрипит клокочет хочет всех сожрать
и эту фреску роспись опись запись
заносишь ты в несчастную тетрадь
 
 
но вот ты перешел в недостоверность
в космический комический уют
кафе летит меж звезд в свою безмерность
и мухи по столешнице ползут
 
 
в жужжанье крыл стрекочет запах кофе
а ты строчишь пока не надоест
к своей неудержимой катастрофе
летит кафе меж равнодушных звезд
 
 
люби пиши и пей поэт и рыцарь
несчастный полубог и полубык
твоя богиня ангелица птица
не из таких к которым ты привык
 
 
прекрасное зачем-то так ужасно
что незачем смотреть ему в глаза
любовь как смерть несносна и заразна
но заболевших добивать нельзя
 
 
бела черна красна и некрасива
то влезет в сердце то звенит вдали
жизнь делая нескучною на диво
как будто Бог в святых мечтах земли.
 

СКЕЛЕТ В ШКАФУ

 
В моем шкафу уже десяток лет
(Хоть это в наше время непрактично)
Живет один веселенький скелет —
Изысканный и аристократичный.
 
 
Он иногда выходит поболтать,
Когда в квартире нет родни с друзьями,
Попить чайку, стишата почитать
И стариной тряхнуть – то бишь костями.
 
 
Мой друг скелет – известнейший поэт
Не золотого – каменного века,
И из его стихов за много лет
Сложилась целая библиотека.
 
 
Мы с ним беседуем о том, о сем,
Мы делимся увиденными снами
И иногда такую чушь несем,
Что весело богам следить за нами.
 
 
А боги смирно, словно паучки,
Сидят в его костях, не замечая,
Как прыгают на черепе очки,
Как пляшет в тонких пальцах чашка чая.
 
 
Как это важно, если ты поэт,
Не знающий в работе утомленья,
Чтоб хоть один веселенький скелет
Жил у тебя в шкафу – для вдохновенья.
 

РЫБНЫЙ ДЕНЬ

 
я ничего не понимаю
когда летят по небу рыбы
над городами над домами
вокзалами и поездами
над крышами над головами
людей уткнувшихся в смартфоны
убитых чтеньем новостей
 
 
под ними распластались судьбы
аэродромы и причалы
планеты птицы люди мухи
в сетях всемирной паутины
пылают реки горы страны
места меняют континенты
а в равнодушном чистом небе
над нами пролетают рыбы
летучие такие рыбы
летят себе и что такого
 
 
летят наверное за чем-то
летят за рыбьим интересом
усами даже не поводят
глазами круглыми моргают
и ничего не понимают
когда глядят на нас надменно
с запретной рыбьей высоты
 
 
над нами проплывают рыбы
и думают про наше море
про волны нового потопа
которых мы еще не видим
а вот они
а вот еще
 
 
зачем летите вы над нами
чего пророчите родные
стоишь порой затылок чешешь
и думаешь красиво суки
красиво все-таки летят
 
 
а вообще что нам за дело
пускай летают если нужно
ведь нам до них как до Шанхая
есть в жизни вещи поважней
 
 
залетные живые рыбы
в самопровозглашенном небе
проносятся сквозь наши мысли
творят миры творят и рушат
земля оставлена и море
по сути тоже безнадежно
осталось лишь лететь
а небо —
оно у каждого свое
 

ОСОБЕННО ИЗЫСКАННЫЙ ЖИРАФ

 
Так требует сердце – печальные песни слагать.
Ты хочешь печали, тебя утомила жара…
Послушай: далеко-далеко в сибирских снегах
Сферический бродит жираф.
 
 
Изысканный, мудрый, бессильный сферический бог,
Дитя порожденных поэтами чудных планет,
Летит над тайгою на тонких соломинках ног
В кубическом небе, окрашенном в розовый цвет.
 
 
Он ходит по вымершим селам, сгоревшим лесам,
Он слушает звоны ушедших под воду церквей.
Он строит незримый подвижный бесформенный храм
Из звуков висящих на тучах бесплотных цепей.
 
 
Дитя воспаленного скукой хмельного ума,
Он слыхом не слыхивал в жизни о зле и добре.
Я знаю, что чувствует масляно-жирная тьма,
Когда на закате он прячется в черной дыре.
 
 
Блуждая в пустых коридорах зеркальных небес,
То делаясь запахом, то притворяясь грозой,
Он нам предвещает возможность жестоких чудес,
Молчанием нам говорит, что былое грядет.
 
 
Бывает так сладко печальные песни слагать,
Когда в тонких венах звенит золотая жара…
Послушай: далеко-далеко в загробных снегах
Сферический бродит жираф.
 

КУСТЫ В ОЛЬГИНО

 
Мне снилось это – мы лежим в траве,
Смешались звукосмыслы в голове,
И все вокруг сияет и стрекочет.
Весь мир – сплошной одушевленный звук:
Сквозь ливень губ и половодье рук
Звучит мелодия и затихать не хочет.
 
 
То плача, то сияя, то звеня,
Во мне, и надо мной, и сквозь меня
Текут сигналы нагло и бесстыже.
Но разные приемники во мне
Сейчас звучат не на одной волне —
Приемник в голове, в груди и ниже…
 
 
И я не разбираю ни черта:
тра та та та та трам пам пам та та…
Здесь невозможно расставлять акценты.
То скрежет, то гроза, то соловьи…
Ну что же вы, приемнички мои?
Давно пора настраивать антенну.
 
 
Она не ловит звуки, а поет!
Она поет всю вечность напролет,
В ее упрямстве есть своя наука.
Пытаюсь рифмовать – в конце строки
Мелькают звуки быстро, как жуки…
Загадочная насекомость звука!
 
 
Весь мир – сплошной неприрученный звук,
Он не дается, вырывается из рук,
Ему свободней в световом потоке.
Но будет он услышан, мой сигнал,
Сквозь звукоряд, отвесный, как стена,
Сквозь звуколивни нового потопа.
 

ДУХ ЗЕМЛИ

Мой город, как волынка, раздувается и гудит —

Деревья, бульвары, скверы, площади и проспекты.

Воздух, свистя, вырывается из забетонированной груди,

Жалея о том,

сколько песен еще не спето.

Опозоренные кронированные тополя умирают стоя,

Намекая прохожим на итоги их жизненного пути,

Тучки небесные маршируют выверенным строем,

И город, как автомобиль, таращится и пыхтит.

В оранжевой пробке под краснокожим закатом

Троллейбус извивается, как развдояющийся червяк.

Солнце между многоэтажками тоже в пробке зажато,

И так много в природе рифм, поэтического чутья!

Это Дух земли пробудился и колобродит,

Это зеленый шум, это летний древесный оргазм.

Дворцы из алюминия и жести воют гимн во славу природы

Тысячами регистров, как сумасшедший орган.

Я шагаю, гордо подняв ученую голову,

Выстроив по науке свой суточный рацион:

Как уверяют медики, кто спит, тот не голоден,

И лучший мой завтрак – сон, ужин – тоже диетический сон.

А на первом этаже пятиэтажной хрущобы

Усталый призрак пишет меланхолические стихи.

Ему холерическая весна не по нраву, еще бы,

За всю весну – ни одной веселой строки!

Ему этот пир духа видеть и слышать тошно,

Но он знает, что все непрочно, что рухнет все, только тронь,

И наш надоедливый мир, опостылевший, как картошка,

Преобразится в смиренный пепел и властный огонь.

МЕТАМОРФОЗЫ, или Одна ночь Андрея Вячеславовича

 
Он отложил измученную кисть.
Прошелся по холсту тяжелым взглядом.
Мольберт едва стоял, как виноватый,
Скрывая дрожь. Дрожал в окне простор.
Дрожали на столе листки бумаги —
Стихи без слов, из знаков препинанья.
Кровать, не застеленная три дня,
Забросанная книгами и снами,
Потягивалась и ждала его.
В ушах шумела кровь. В глазах рябило.
От пят до лба пульсировало сердце,
Разросшееся, мощное. Бездушный
Свет в комнате был желт и ядовит.
 
 
На полках, на шкафах паслись картины —
Лазурь и охра, желчь и синева.
Бессмысленные вечные сюжеты.
Безнравственная праздная забава.
Пустое издевательство над мыслью.
Безделка, чтобы оправдать наш мир.
 
 
Четвертый час. Вот-вот начнет светать.
Еще недолго. Снова, засыпая,
Он будет морщиться и видеть солнце.
Он будет морщиться, вставать, пить воду
В холодной кухне. Будет биться сердце,
И голову ломить, и будут сниться
Узоры из кармина, синьки, охры.
К чему, зачем все это, для кого?
 
 
Но до сих пор, пока все в мире тихо,
Так тихо, слишком тихо, страшно тихо,
Он может потянуться и размяться,
Он может отвести глаза от книг
И посмотреть в безвыходное лето
Сквозь тонкий лед оконного стекла.
 
 
А за окном пульсировала ночь.
Огромное, безвыходное лето.
Все мрачно, мирно, кругло, молчаливо.
Звенело время, и асфальт блестел
Под фонарем, и тополя дрожали,
И нервничали спутанные рельсы,
Кричали где-то пьяные гуляки,
И крупный мат, правдивый, как булыжник,
Влетал к нему в окно из грязной песни.
Пульсировала вкрадчивая тьма.
Шептались кроны. Лаяли собаки.
 
 
В окно врывался возбужденный ветер,
Взъерошенный, как воробей иль ворон,
Кричал, носился от стены к стене,
Метался, каркал, оживлял пространство
И исчезал, как будто растворяясь,
Оставив тесной комнате и миру
Смертельный импульс настоящей жизни
И ненавязчивую благодарность
За то, что он здесь был, вошел и вышел,
На время сделав этот мир живым.
 
 
Он посмотрел в окно. Там, в темноте,
Шел грустный призрак с розою в петлице,
Его двойник, наивный и прозрачный,
И говорил с навязчивым дождем.
«Вот этот мир, где мы когда-то жили,
Вот за углом, – я и отсюда вижу, —
Ее жилье, бесчувственные стены,
Подъезд и металлическая дверь.
И можно позвонить, но не откроет.
Все было глупо, хорошо и страшно.
Но, Господи, зачем и для чего?»
 
 
А дождь был нервным, тонким и мятежным,
Он расщеплял себя, как паутину,
Ловил весь мир сплетеньем нервных нитей —
Дома, слова и спутанные сны.
Дождь рос и набухал, как будто клетка,
Делился под бесчувственным стеклом
Под наблюденьем мстительных ученых.
И вдруг – замолк, затихнул, задохнулся,
Исчез из мира вместе с этим миром,
И с ним пространство перестало быть.
Он снова сделал то, что мог по праву,
Ведь каждый дождь – немного привиденье,
А мертвым в жизни многое дано.
 
 
Дождь изошел, истаял, растворился,
Но грустный призрак вдруг остановился
Под кроною, беременной дождем.
 
 
Вот эта улица, вот этот дом,
Вот эта дверь, вот сумрачные окна.
И можно позвонить, но не откроет.
Все было глупо, хорошо и страшно.
Знакомый мир. Он есть – и нет его.
Чем больше есть, тем больше его нет.
И больше никогда его не будет.
 
 
Он встал спиной к стене. Спина горела
От холода стены и равнодушья,
Но он был рад живой, хорошей боли.
Он молча встал, уставившись во тьму,
И начал вызывать из тьмы виденья,
Спектакли, фейерверки, водопады,
Вселенные, написанные Богом
Когда-то в виде школьных сочинений,
Как упражнения приготовишки,
Бессмысленные, славные созданья —
Наш космос, рай, чистилище и ад.
Он тек во тьме, он чудеса творил,
Жонглировал обманами и снами,
Обугленною ветошью, позором,
Пустым, реанимированным хламом.
Он торговал тем, что нельзя продать.
Он из Голгофы сделал представленье.
Он превратил в спектакль любовь и смерть.
Он людям продавал обрывки жизни,
Фрагменты снов, цитаты из видений.
Один в двух лицах, Бог и самозванец,
Творец-кривляка, изгнанный из мира,
Поэт, художник, лицемер и рыцарь,
Пророк, фигляр, владыка всех миров,
Как он несчастен, как он мертв и вечен!
 
 
Он начал изучать обычный мир,
И для него все оказалось новым.
Он по слогам учил смысл расставанья.
Читал, пыхтел, водил по строчкам пальцем,
Припоминая, шевелил губами
И тут же забывал все то, что понял
И брался вновь разгадывать по буквам
Смысл расставанья, времени и смерти.
 
 
Он видел в небе воспаленный город,
Мосты, дожди, каналы и канавы,
Взлет всадника в нерукотворный дождь
С им насажденной рукотворной почвы,
Любовь и ложь, разрывы и распад,
Восторг и высь, бессмертье и бесчестье.
И смерть. И жизнь, и слезы, и любовь.
И ложь. И божество, и вдохновенье.
И Ту, одну-единственную в мире.
И свет, ведущий сквозь гранитность туч
В бессмертие сырой и серой ряби.
Нелепая история любви,
Которой мир когда-то удивится.
И сердце содрогнется – и заглохнет.
Рывок – и все.
Зачем, зачем, зачем?
 
 
Зеленый шум звучал в его висках.
Он возрастал, он мерно надвигался.
Он был похож на серый снегопад —
Такой же тихий, мудрый, монотонный,
Напоминанье об иной зиме,
Обетованной сердцу, той, что будет.
Он был поклонником зимы и снега.
Он снег любил – как боль, как благодать.
Как ненавистно лето! Если только…
Но тише, сердце. Тише. Надо жить.
 
 
И все затихло, словно по приказу.
Грехи замолкли, словно петухи.
Трамвая ждали спутанные рельсы.
С проспекта доносился шорох шин.
На пятом этаже окно горело.
Художник из окна смотрел в простор.
Как небо велико – не расписать!
Как много есть бессмысленной работы!
Наш мир нелеп, но есть еще в нем место,
Есть для чего не спать ночами, бредить,
Бродить по свету, коченеть и петь.
Сверкала между рельсами трава.
Зеленый шум перетекал из крон
В не спавший мозг, и легкие, и сердце.
В огромном мире пахло свежей краской,
Разлукой, болью, новыми стихами.
Надеждой на бессмысленность. Любовью.
И перекличкой пьяных сторожей.
 
 
Мир был огромен и не населен.
Давила плечи с непривычки шкура.
Во рту еще оскомина горела
От яблока. В лесах боялись звери.
Река текла о чем-то о своем.
Рай тосковал, что он отныне пуст.
Спектакль окончен. Счастья нет на свете.
А это значит – будет чем заняться.
 
 
Он вытер кисть, упрямо усмехнулся,
Взглянув, как глупо розовеет даль.
Наивная! Не бойся, я не хищник.
Я только тот, кто делает все вечным.
Я тот, кто есть. Один на целом свете.
Не верь в меня, не бойся, не проси.
Я все возьму, что нужно мне от мира,
А если нет чего, то я создам.
Зеленый шум плодился над землей,
В крови молчали старые грехи,
Чего-то ждали мертвые просторы,
И воздух цвел, и пахло новизной,
В огромном мире пахло свежей краской,
И поднималось скомканное утро.
 

ТИШИНА

 
Обычный прозаичный выходной
В классическом промышленном поселке.
Дворы пусты, туманен небосвод.
За три квартала, пьяный и смурной,
Как бомж, заросший ржавчиной по щеки,
Сопит во сне заброшенный завод.
 
 
Над сталинками пристально молчит
Химическое жилистое небо.
Трамвай скрежещет, призраков везя
Вдоль старых зданий в патине морщин
Туда, где эротично, тяжко, нервно
Шумит несуществующий вокзал.
 
 
Вдали дымится черная труба,
Под ней свинцовая скучает речка,
Проглоченной отравою горда.
И, этот вид стоически терпя,
Пускает ввысь колечко за колечком
Промышленная красная гора.
 
 
А город спит. Ни гром, ни плач, ни смех,
Ни смерть поэта, ни слеза ребенка
Не проникают в проржавевший мозг.
Здесь жители рождаются во сне,
Не просыпаясь, ходят на работу,
Не просыпаясь, едут в загс и в морг.
 
 
Лишь я, поэт-бухгалтер, книгоблюд,
Стихами собирающих налоги
Со всех сословий, наций и владык,
Могу заняться тем, что я люблю —
Высчитывать язвительные слоги
И свой лукавый заострять язык.
 
 
Да, мы, любимцы царственного Рима,
Земная шваль, бандиты и поэты,
Работники пера и топора,
Шагаем в строчку, умираем в рифму,
Себя венчаем лаврами за это.
Какая все же чудная игра!
 
 
На лавочке у запертых дверей
Спит Вечный Бомж, на прочих непохожий,
Поэт в поэтах, рыцарь, бог на час.
Среди людей он – как среди зверей,
Неведомой породы иглокожей.
Мы дальше от него, чем он от нас.
 
 
Над ним лепечет глупые стихи
Ободранная нервная береза,
Дрожит, щебечет, хочет улететь.
Как гусь, он вышел из воды сухим,
Но он устал браниться и бороться,
Бродить по свету, коченеть и петь.
 
 
Возлюбленная злая Тишина
Растет, шипит, расходится кругами,
Как вечный обескровленный покой.
Все знающая, лживая, она
Заменит жизнь несбывшимися снами,
Обхватит землю мертвою рукой.
 
 
Ни церкви, ни икон, ни воспыланья,
Ни терпкого, горчащего терпенья,
Ни сокрушения, ни слез из глаз.
Щебечут тополя, лепечут зданья,
Но Бог молчит – ни голоса, ни пенья.
Мы дальше от Него, чем Он от нас.
 
 
Взыскательна навязчивая тьма.
Мой вдумчивый покой учтив и тонок.
Измученный покоем, я готов
Взглянуть на небо и сойти с ума.
В тиши я слышу шорох шестеренок
И приближенье новых ледников.
 
 
Химическое жилистое небо,
Зеленые растительные нервы,
Покой, перед которым все равны…
В нем тени, что когда-то были нами,
Становятся на площадях полками
Под знамя самовластной Тишины.
 
 
Как хорошо, что ты ни с кем ни связан!
Как сладко умирать в начале мая,
Свой строгий ад скрывая и терпя!
Спит Вечный Бомж, он ждет всего и сразу,
Спит, словно Будда, трезво понимая
Бессмысленность прогресса и труда.
 
 
Как безотрадна тайная свобода!
Течет холодный ток под белой кожей,
Но нет желанья к перемене мест.
Я тоже всеми был, но не собою,
Я тоже многое видал, я тоже
Все понял и на всем поставил крест.
 
 
Как это славно, весело и мило —
Тонуть в зеленом лиственном потопе
Во имя чести, долга и труда.
Стоит сто лет над городом и миром
Простой, как простыня, просторный полдень,
А вечер не наступит
ни
ког
да.
 

«Ты спишь, запрокинув лицо к небосводу…»

 
Ты спишь, запрокинув лицо к небосводу,
Неважно, в постели, в пустыне, в лесу,
Во сне изучая покой и свободу,
Не видя, как муха ползет по лицу.
 
 
Ты спишь, как пророк, вдохновенно, на славу,
Улыбка твоя так маняще грустна,
Как будто пришелся тебе не по нраву
Твой личный ручной Апокалипсис сна.
 
 
Ты спишь, не вздыхая, не дергаясь даже,
Вкусив бесконечности и присмирев,
А муха, как муза, дивится пейзажу,
Ощупывая непослушный рельеф:
 
 
Провалы глазниц, возвышение носа,
Изгибы ушей или впадину рта…
Как вкрадчива эта подробная проза,
Насколько упряма ее красота!
 
 
Мистическая Абсолютная Муха
Фасеточным зрением видит твой сон.
Святой бездуховностью чистого духа
Ты в строгий, безвыходный рай вознесен.
 
 
Но ты существуешь, белковое тело,
Пустое, как дистиллированный дух,
Нарушив свои и чужие пределы,
Став концептуальной загадкой для мух.
 
 
Ты медленно спишь, на себя непохожий,
Ты спишь и не знаешь, что спишь ты в раю,
Где муха фасеточным зрением Божьим
Вбирает тебя в бесконечность свою.
 

ЛЕТО В ГОРОДЕ

 
Словно тесто с половника,
Льется жаркое лето.
Ясность пульса поломана
В пекле солнечной лени.
 
 
Воздух, солнцем ошпаренный,
Весь дрожит, как в падучей,
Золотыми кошмарами
Безнаказанно мучим.
 
 
Воздух бьется и мечется,
Бредит, пляшет и плачет.
Эти боли – не лечатся,
Эти слезы – не прячут.
 
 
Только почва курлычется
И от птиц воробьится,
И шкварчит, как яичница,
И ворчит, и дымится.
 
 
Бредят жаркие улицы,
Спят, покоя не зная.
Окна в зданьях то жмурятся,
То протяжно зевают.
 
 
А по скверикам тропами,
Как сомнамбулы, сонно
Бродят души бесплотные,
Утомленные солнцем.
 
 
Солнце пляшет и пыжится,
Только сердце ослепло,
Лишь попав в это пышное,
Неподвижное пекло.
 
 
Но классической повести
Повседневного ада
Сердце втайне от совести,
Как отмщению, радо.
 
 
Нынче солнце безжалостно
И земля молчалива —
Так печально и сладостно,
Так мертво и красиво,
 
 
Так бездушно и замкнуто,
Так безвыходно лето.
Только небо распахнуто —
Без конца, без ответа.
 
 
Золотое, безмерное,
Растворенное настежь —
По-над смутой и скверною,
Над нелепицей нашей.
 
 
Над землею тревожною
Воссияло, воссело
И цветет, безнадежное,
Синим, алым и белым.
 

СИБИРСКИЙ ЧАСОСЛОВ

 
Кладбищенские комары пьяны
От нашей крови, от хмельного лета.
Кровь с кисловатым привкусом вины —
Наследный признак тощего поэта,
Стоящего в кругу семи ветров
На кладбище, в бессильной, нищей грусти…
Здесь, позабыв забвенье, наизусть я
Листаю свой сибирский часослов.
 
 
Трещит кузнечик в голубой траве.
Так вот она, мелодия бессмертья!
Тончайший контур тучки в синеве,
Тончайший запах резеды на свете,
Лопух, растущий из родных могил,
Растоптанных, ободранных и милых…
А я… Что я?… Я все, что мог, забыл,
Но этого, увы, забыть не в силах.
 
 
Пахотин… Рыбин… Федоров… Родня
Ушла за грань, где звон столетий робок.
Здесь смерть чужая пробует меня
И пальцами берет за подбородок.
Здесь литерами новых языков
Стоят кресты, надгробья, монументы,
Пришедшая родня, звон комаров,
Венки, цветы и траурные ленты.
 
 
Я изучаю стертый алфавит,
Перебираю в памяти надгробья…
Устав от всех проглоченных обид,
Земля на небо смотрит исподлобья.
Простых надгробий каменный петит
Молчит, не утрудив наш ум нагрузкой,
И каменный непрочный манускрипт
Ждет, кто его переведет на русский.
 
 
Святая стертость побледневших лиц,
Смиренье глаз и букв, ушедших в камень,
Велит душе пред ней склониться ниц,
Признать урок, преподанный веками.
Так! следовало жить, любить, страдать,
Слагать стихи осмысленно и четко,
Чтоб за пределом мира услыхать
Не то, что ты записывал в тетрадь, —
Не блажь стихов, – немую благодать,
Звон комара,
кузнечика трещотку.