Текст книги "Самсон и Надежда"

Глава 4

Николай Николаевич Ватрухин, казалось, нисколько не удивился, увидев перед собой Самсона.

– Ну, давайте-ка посмотрим ваше ухо! Проходите! – пригласил он парня в кабинет, кивнув прислуге, выглядывавшей из-за спины визитера.

Сняв грязную повязку с его головы и брезгливо бросив ее в корзинку для мусора, он наклонился к оголенному ушному отверстию.

Самсон заметил, что в руках доктора появилась лупа на перламутровой ручке.

– Так-так-так, – закивал задумчиво Ватрухин. – Заживает как на студенте! – протянул он, словно сам удивился данному открытию. – Теперь уже можно без бинта. Я мазью обработаю, а там…

– А можно еще разок забинтовать? – попросил Самсон.

– Отчего ж нельзя, можно! Но ведь необязательно! Теперь надо, чтобы рана дышала!

– Да ведь сыро и холодно! – растерянно говорил Самсон. – Ну, и если по правде, боюсь я без уха по улице ходить. Это же на виду у всех!

– Ладно, ладно, – доктор махнул рукой. – Не подумайте, что мне бинта на вас жаль! Хоть теперь и не купишь! Старыми запасами живу! А слух как? Давайте-ка гляну, хоть и не специалист!

Перед тем как забинтовать наново голову, доктор двумя руками с силой ее оголенным ушным отверстием к окну повернул.

– Видимых повреждений нет. Слышите-то хорошо?

Самсон вздохнул:

– Иногда кажется, что слишком хорошо! Даже заснуть трудно!

– Ну это, братец, потому, что теперь у вас слух этим ушным отверстием всенаправленный, а не такой, как левым! Ухо-то нам дано не только для того, чтобы слышать, а прежде всего, чтобы прислушиваться! Направленный слух – он выделяет из шумов жизни то, что нам надо, а всенаправленный – засоряет внимание. Уразумели?

Самсон кивнул.

– В доме кто есть, кто может наново перевязать?

Парень отрицательно мотнул головой.

– Ну во всяком случае всегда можете к парикмахеру с бинтом прийти, они умеют! И я б советовал раз в два дня этот бинт стирать! Тогда на пару недель хватит!

– А можно вас о глазах спросить? – осмелился Самсон.

– Ну чего ж, спрашивайте!

– Мне некоторые предметы теперь краснее обычного видятся… Я вот и на свечу горящую в церкви смотрел. Знаю, что у нее огонь желтоватый, а вижу красный!

Снова в руках у доктора увеличительное стекло появилось.

– Давайте-ка в окно посмотрите!

Уставился Самсон в немытое окно, на которое снаружи мокрые снежинки оседали и тут же вниз ползли, за собою серый грязный след волоча.

– А глаза не щиплют? – поинтересовался доктор.

– Щиплют немного.

– Пятна какие-то у вас на сетчатке… Красноватая грязь… Сейчас промоем!

Отошел он к медицинскому металлическому шкафу с белыми эмалированными ребрами. Звякнула дверца.

– Теперь в потолок смотрите! – приказал Самсону.

Задрал парень голову. Широко глаза открыл.

– Ой господи! – выдохнул неожиданно доктор.

– Что там? – перепугался Самсон.

– Это ж, наверное, кровь отца вашего в глаза попала! И вон частичка мозга присохла к роговице. Сейчас отмочим.

Закапал доктор в глаза парню капли.

– Сидите пока так, пусть глазки ванну примут!

Назад домой брел Самсон медленными шагами, под ноги себе глядя.

– Ни в коем случае глаза под снег не подставляйте! – строго-настрого напутствовал его доктор. – Умывайте их теплой водой раз пять на дню! Сегодня вторник, в пятницу опять придете! Будем вашу роговицу чистить!

За спиной зазвенели о мостовую подковы спешащей лошади. Самсон, испугавшись, бросился под ближний дом. На ходу оглянулся, увидел красноармейца, напряженно всматривавшегося вперед по лету лошади. Цоканье теперь отдалялось, и кто-то еще отпрыгнул с дороги, уступая ее вооруженному конному стражнику новой власти.

Мысль о новой власти вызвала у Самсона горькую усмешку. Когда была одна власть, пусть и старая, жизнь казалась неприглядной, понятной и привычной. И так же привычно было ее ругать, хотя при ней даже и после начала Мировой войны как-то и трудности, по сравнению с тем, что произошло потом, были не трудностями, а так, неудобствами. Ну а потом старая царская власть обрушилась и на ее место пришло много мелких и яростных, сменявших друг друга со стрельбой и с ненавистью. Только во времена немецкого гарнизона и невидимого гетьмана жизнь вроде бы стала опять безопаснее и тише, но и это затишье закончилось страшными «зверинецкими» взрывами и пожарами, оставившими сотни трупов киевлян и тысячи увечных и бездомных.

Тогда, в июне 1918-го воздух Киева оседал на языке и егозил в носу запахом сгоревшего пороха. Сейчас при каждом намеке на оттепель от заледеневших сугробов из мусора и снега, громоздившихся по углам жилых домов, несло теплым навозом, словно первым делом приближение весны чувствовал именно лошадиный навоз, щедро добавленный к мусорным сугробам деревянными лопатами дворников. Его словно укладывали в фундамент расширявшихся сугробных куч, и поэтому он всегда был рядом, ближе к прохожему люду, чем мусор ранней зимы, который теперь лежал где-то в холодной глубине этих черных мерзлых киевских Аппалачей и Кордильер.

При первом же скрипе нижней ступеньки деревянной лестницы дверь в дворницкую квартирку отворилась. Вдова дворника поманила рукой Самсона в свое никогда не проветриваемое царство сочных, тяжелых запахов.

– К тебе красноармейцы приходили, – сказала она. – Контрибуцию требовать хотели. Я им сказала, что ты сирота! Это им понравилось, но они все равно вернутся. У них теперь весь список жильцов. Выселить тебя хотят.

– Как? Чего это?

– Ну они ж за справедливость! Каждому по углу должно быть, а не по квартире! А еще они спрашивали про музыкантов в семье… Музыкальные инструменты реквизируют. Сами хотят музыку играть.

– Скрипка у нас была, – вспомнил Самсон. – Можно и отдать, только отец и умел на ней!

– Да я тебя не к тому позвала! Ты про женитьбу подумал?

Парень удивленно глянул в глаза вдове.

– Нет, – признался он.

– У меня на примете есть одна! Из образованных, но такая, что все умеет! И квартиру защитит, чтобы не выселили!

– Как она защитит? – не поверил Самсон.

– Ей пальца в рот не клади, она и мягкой, как масло, может быть, и твердой, как чугун! Ты бы посмотрел! Тебе б такая жена все равно что винтовка была б! Таких даже солдаты боятся! Ты знаешь что, загляни сегодня вечером на селедку! Я и ее позову, сам присмотришься!

Озадаченный Самсон поднялся к себе. Не разуваясь и не снимая гимназического пальто, прошелся по квартире, в которой действительно теперь было и холодно, и одиноко. Остановившись перед тремя березовыми поленьями у левой печки, тяжело вздохнул. Надо спускаться в подвал за дровами – от трех поленьев только чугунная дверца печной топки нагреется, а чтоб сама кафельная печная стенка теплой стала, поленьев штук десять надо!

Остановился взгляд его на жестянке из-под монпансье, внутри которой коробочка из-под пудры от мышиных зубов спряталась. Взял, отнес обратно в отцовский кабинет. В ящик стола опустил. Нет еще таких мышей, которые могли бы жестянку прогрызть!

Поменял гимназическое пальто на старую ватную отцовскую куртку и отправился в подвал за дровами.

Глава 5

В дверь грубо постучали, когда уже трещали вовсю березовые поленья в печке, в той, что и гостиную грела, и спальню его. А после грубого стука сразу другой, вежливый и вопросительный стук в дверь постышался.

На пороге Самсон увидел двух красноармейцев разного роста, но приблизительно одного возраста в мятых, вроде как большего, чем надо, размера шинелях. Рядом сбоку – вдова дворника. Понял он, что первый грубый стук по двери это от них был, а второй, вежливый, – от нее. Видимо, показала, как по-городскому в двери стучать надобно.

– Это другие, – сказала она Самсону, кивая на красноармейцев, которые уставились на него одновременно и враждебно, и смущенно. – Я им сказала, что у вас швейной машинки нету, а они не верят! Покажите им!

– А на что вам машинка? – удивился Самсон и на всякий случай на их руки, из широких рукавов шинели выглядывающие, посмотрел. Пальцы у обоих были крестьянские, не тонкие, как у музыкантов или у портных.

– А нам приказано, – ответил на это тот, что повыше, стараясь своему голосу грубости придать. Был он, может, одних лет с Самсоном.

– Заходите, смотрите, – пожал плечами Самсон. – У нас дома никто не шил!

Зашли красноармейцы в коридор, в гостиную, оглядываясь по сторонам с опаской.

– А там? – спросил тот, что пониже, остановившись перед дверью в отцовский кабинет.

И, не дожидаясь позволения, заглянул внутрь.

– А зачем всю стену этими обвешали? – обернулся он к Самсону.

– Для красоты, – просто так ответил тот. – Отец считать любил…

– А сам он где?

– Убили недавно.

– На улице?

– На улице, – подтвердил Самсон. И понял, что теперь оба красноармейца на его перебинтованную голову уставились.

– А тебя шо, ранило? – спросил короткий.

Самсон молча кивнул.

– Вот тут тепло, смотри! – отвлек его тот, что подлиннее, ладонь на кафельную стенку печки положив.

– Ну чего греетесь! – закричала на них остававшаяся в коридоре у входа в гостиную вдова дворника. – Швейной машинки нет, увидели? Вот и идите!

– Чего ты такая злая? – Короткий стянул с плеча винтовку. – Я вот щас влуплю тебе промеж глаз, тогда посмотрим!

В глазах вдовы мелькнуло опасение – это Самсон заметил. Но на лице ни один мускул не дрогнул.

– Я тебе влуплю! Я твоего комиссара квасом угощала! Вот скажу ему!

Забросил короткий винтовку обратно на плечо.

А длинный протянул руку и прошелся пальцами по рукаву стеганой ватной куртки, которую Самсон после того, как за дровами спускался, не снял еще.

– А от отца низиков не осталось? Может, кальсоны какие? – спросил он. – Зима-то у вас затяжная, не то что у нас!

– А вы откуда? – поинтересовался Самсон.

– Мелитополь.

Поспешил Самсон в свою спальню, открыл сундук, что в углу правом стоял, взял одну пару собственных кальсон и вынес красноармейцу. Заметил, как короткий на длинного с завистью посмотрел и как-то нехорошо слюну сглотнул.

– Идите-идите, – начала торопить их вдова дворника. – Только отметьте у себя, что в этой квартире нет никакого швейного инвентаря…

Вышли они не попрощавшись, а сама вдова задержалась на мгновение. Про свое приглашение на вечернюю селедку напомнила.

За час до селедки у Самсона возникло романтическое настроение. Он озаботился вопросом, который уже два года его не волновал: как он будет выглядеть? Рубашку белую нашел сразу. Гимназические брюки заставили его понервничать, потому что оказались не в шкафу, а в холщовом мешке внутри сундука вместе с летними сандалиями. Раньше он мог носить их без ремня, но теперь они спадали. Ремень также нашелся на дне сундука с его вещами, но был он без пряжки. Порывшись еще, обнаружил он и старую школьную бронзовую пряжку с двумя расходящимися лавровыми ветками и большой буквой «Ш» на фоне веера из перьев для чистописания. Одевшись, примерил куртку-френч и уже тогда успокоился, глядя в зеркало и находя себя с перебинтованной головой геройски привлекательным.

Перед тем, как спускаться к вдове, выбрил до блеска щеки опасной бритвой, попрыскался цветочным одеколоном от Брокара и тут же пожалел. Излишняя выбритость выдавала в нем больше жертву, чем героя. А запах буржуазного одеколона эта девушка могла воспринять как его слабость или, что даже хуже, как протест против запахов новой жизни. Смыв одеколон мыльной водой, Самсон вытерся холодным, пропахшим сыростью полотенцем.

Воздух на кухне у вдовы оказался этим вечером еще насыщеннее обычного. Рядом на керогазе кипела кастрюлька, в которую можно было не заглядывать, ибо именно она и наполняла всю кухню теплым ароматом картошки. На круглом столе, накрытом белой льняной скатертью, красовались три разные тарелки из одного сервиза: десертная, закусочная и обеденная, возле каждой лежало по грубоватой, пролетарского вида вилке. В центре на равном удалении от всех тарелок стояла фарфоровая курица-масленка.

– Надежды еще нет, но она обещала! – сообщила вдова, усадив гостя за стол.

«Красивое имя», – подумал Самсон.

– Ты извини, я их к тебе вести не хотела, обычно выругают и уходят! А тут: нет, мы должны сами проверить! Я им говорю: мы же с вами это, с одного куста крыжовник! Вы что, мне не верите! А они все равно!..

– Да ничего, ничего! – попробовал успокоить ее Самсон.

– И ты в следующий раз не давай, чего просят! А то ж придут те, кому нельзя отказать, а ты уже все поотдавал тем, кому можно было не давать! Весь в своего папеньку, царство ему небесное!

Раздавшийся стук отвлек вдову и придал ее движениям легкость. Она выпорхнула из-за стола. Скрипнула дверь.

– Ой, Наденька! Чудесно, что пришла! Проходи!

В кухню под стук деревянных башмачков по деревянному же полу вошла девушка излишне атлетической наружности – высокая, круглолицая, крупнотелая, но не толстая, в черном овечьем полушубке, застегнутом с натяжкой, отчего полушубок казался напыженным, в длинной, ниже колен, строгой юбке.

Перед тем как усесться на предложенный вдовой стул, она расстегнула пуговицы полушубка и стала похожа на цветок – под резко раскрывшимся полушубком обнаружилась ярко-бордовая плюшевая блузка, застегнутая по самую шею. Надежда развязала на голове серый оренбургский платок, расстегнула и верхнюю пуговичку блузки и только потом села, дружелюбно посмотрев на улыбающегося Самсона.

– Надя, – протянула она ему над столом руку.

– Самсон, – представился парень, ощутив ее крепкое рукопожатие и посмотрев ей в зеленые глаза приветливо и чуть жалобно.

– У вас так вкусно пахнет, – обернулась девушка на стоявшую над керогазом хозяйку.

– Сейчас, Наденька, сейчас все будет готово! Давай тарелку!

Три грубо очищенные, исходящие паром картофелины опустились на обеденную тарелку Нади. Три другие попали на закусочную тарелочку Самсона. Себе – на десертную – вдова положила две. Потом, уже усевшись, сняла с курицы-масленки крышку-спинку и с гордостью обвела взглядом гостей. Там лежала порезанная на крупные куски нечищеная селедка, украшенная какими-то зелеными листиками.

– Ой, где вы взяли салат? – изумилась Надежда.

– Это не салат, это листья герани! Для красоты, – голос вдовы стал извинительным. – Кушать не надо. Они горькие.

Она сама пальцами сняла с селедки листья и отнесла их к подоконнику, бросила в горшок с геранью.

– По рюмочке выпьете? – спросила услужливо.

– Если не кислое, – кивнула Надежда.

– Не кислое, – усмехнулась хозяйка. – Горькое.

Первые минут пять трапезы прошли в тишине, но потом разговор сам потек, оттолкнувшись от уличного холода и селедки и поднявшись постепенно выше проблем быта и питания.

– Очень тяжело с новыми служащими, – жаловалась Надежда. – Они приходят, говорят, что всё умеют, а потом оказывается, что они погреться пришли! А сами даже писать грамотно не могут!

– А что, у вас на работе хорошо топят? – оживился Самсон.

– Довольно хорошо! Но истопник жалуется, говорит, что почти каждый пытается дрова украсть, хоть одно полено, но под пальто спрятать! Я уже иногда и сама всех на выходе проверяю! Говорю им: стыдно у самих себя красть!

– Ну, нам еще повезло, – вздохнул Самсон. – У нас в подвале запас березовых со времен директории остался. Вроде как они сами где-то дрова забрали, а подвал у нас для дров реквизировали! Но подвал же все равно под нами остался! И дрова остались, а директории уже нет!

Вдова бросила на Самсона колкий недовольный взгляд, и он понял, что сболтнул лишнего.

– Они все равно, конечно, уже кончаются, – решил он завершить тему. – А где потом дрова брать – ума не приложу!

– Дрова – это бывший лес, в лесу их и надобно брать, – пожала плечами Надежда. – А вы, Самсон, чем занимаетесь?

– Да вот, свалившиеся на нас несчастья переживаю, – начал было отвечать он и тут же еще один колкий взгляд вдовы на себе поймал. – Отца убили, да и мне досталось…

– Бандиты? – спросила девушка.

– Казаки на лошадях… Прямо на дороге! Шашками людей рубили ни за что!

– Слабо у нас с порядком, – закивала головой вдова.

– Да, – согласилась девушка. – Это из-за прошлого безвластия, одичал народ… Как только власть укрепится и зубы покажет, такого больше не будет! А по профессии вы кто, Самсон?

– В университете электрические машины изучал. А вы, Надежда?

– Аптекарское дело, но теперь в губстатбюро, статистику собираю.

– Интересно?

– Работа не должна быть интересной! – Голос девушки вдруг стал прохладным. – Работа должна быть важной и нужной для общества!

– Мне нравится ваша решительность, – отважился Самсон на комплимент и сразу поймал на себе одобряющий взгляд вдовы.

Надежда покраснела. Потрогала рукой свои коротко обрезанные каштановые волосы, проверила пальцем ровность челки, от края которой до густых бровей оставалось около сантиметра.

– Я стараюсь показывать пример будущего человека, – проговорила она мягко. – Будущий человек должен быть решительным, работящим и добрым. Родители мои хоть и из прежней жизни, а со мной согласны!

– А где вы живете в Киеве? – спросил Самсон.

– На Подоле. А работаю тут вот неподалеку, через несколько домов.

– И что, каждый день пешком на работу и обратно?

– Иногда пешком, иногда на трамвае.

– Наденька, переселялись бы вы к нам в дом, – заговорила вдова. – Вон Самсон теперь один остался. Он вам с радостью одну комнату уступит!

– Да у меня зарплата не такая, чтобы комнату снимать. – В голосе девушки прозвучало сожаление.

– А вы бесплатно селитесь! – предложил Самсон. – Считайте, что для нужд работы вы эту комнату реквизировали!

– Для реквизиции надо, чтобы документ начальство подготовило, – совершенно серьезно проговорила Надежда.

– Это я пошутил, как бы шуточная реквизиция!

– Ну, знаете, Семен! – она вздохнула. – Возвращаться с работы домой в темноте – это вам не шутка!

Самсон извинился, еще раз повторил свое приглашение, которое, правда, сначала вдова сделала.

Пока пили чай, за окном выстрелили и с криком куда-то побежали неизвестные.

– Пойду я уже, – занервничала после этого шума Надежда.

– Оставайтесь, – попросил ее Самсон.

– Нет, пойду! Иначе мама всю ночь спать не будет!

Она поднялась, застегнула полушубок, повязала теплый платок на голову.

Вдова вопросительно уставилась на Самсона. Он вскочил.

– Я вас проведу! – сказал твердо, по-военному.

– Спасибо! – согласилась девушка.

– Вы только минутку подождите, я переоденусь в теплое! – попросил он.

Глава 6

Ночной Киев, по которому он возвращался домой с Подола, бесконечно поразил и напугал Самсона. Если, провожая и слушая на ходу Надежду, он легко шутил и даже побежал по Крещатику за трамваем, везшим вместо пассажиров какие-то мешки с красноармейской охраной, пообещав Надежде остановить его и убедить трамвайщика и солдат довезти их хотя бы до Думской площади, то легкость сменил страх, как только за девушкой закрылась зеленая парадная дверь двухэтажного дома на Набережно-Никольской. Еще до Александровской площади он дошел спокойно по безлюдным, страшным своей внезапной пустотой улицам. А как только ступил на Александровскую, то над головой грянул винтовочный залп, и Самсона пригнуло к мостовой так, что он едва руками ее не коснулся. Определить, откуда этот залп донесся, Самсону не удалось. Вспомнил он слова доктора Ватрухина о том, что ушная раковина, освобожденная от уха, все шумы без разбору и направления в голову приносит. Понял по крайней мере, что залп откуда-то с правой стороны донесся. Заставил себя выпрямить спину и ускорить шаг, чтобы быстрее открытое пространство площади пересечь.

И тут, как раз слева, со стороны, слышимой теперь лучше и тише, зазвенел приближающийся трамвай. Время для трамваев было уже позднее, так что ехать он мог только в трамвайные гаражи. Остановившись под деревом, слившись в темноте с его стволом, Самсон смотрел на приближающийся вагон. Смотрел и удивлялся, понимая, что едет он не пустой, а везет людей, и люди эти как-то слишком одинаковы – красноармейцы. Не останавливаясь на остановке, поехал трамвай дальше на Межигорскую, исчезнув за темными громадинами двухэтажных и трехэтажных зданий.

Самсон, переждав минуту, поспешил к левому боку Гостиного двора, а оттуда – вверх по Андреевскому спуску.

И тут, на Андреевском, ожидало его еще одно потрясение. Потому как сначала послышались краткие и злые перекрикивания мужских голосов. Он остановился и спрятался за угол одноэтажного домика с темными окнами. Оттуда уже увидел, как распахнулись двери дома по другой стороне спуска и чуть выше и как из них красноармейцы вынесли какую-то мебель. А следом за ними выскочил человек в пижаме и стал хватать одного из солдат за рукав. Второй солдат снял с плеча винтовку и проткнул человека в пижаме штыком насквозь. Тот сначала осел, а потом упал лицом вниз на булыжник. Фыркнула лошадь. «Грузи!» – крикнул кто-то, и лошадь вытащила под свет неяркого фонаря телегу, и на нее стали солдаты забрасывать стулья, а потом подняли и ножками кверху опустили обеденный стол небольших размеров, наверное, на четырех персон.

Двери так и остались распахнутыми. Ямщик хлестанул лошадь, развернул ее мордой вверх, в сторону церкви Андрея Первозванного. Медленно потянула она поклажу, а красноармейцы – было их, может, четверо – стали запрыгивать, чтобы тоже на телеге подняться. Ямщик попытался их остановить окриками, но быстро замолк, получив в ответ обещание помочь ему с жизнью расстаться.

Когда телега скрылась за плавным поворотом спуска, Самсон подбежал к человеку в пижаме. Тот уже не дышал. Тогда Самсон заглянул в распахнутые двери, крикнул: «Есть кто?» и, не дождавшись ответа, прошел в подъезд, шагнул в другие распахнутые двери. Там, в небольшой квартирке, все было разбросано по полу. Под ногами хрустнула разбитая чашка. Самсон увидел протянутый по стенке проводок к люстре. Нашел выключатель. Щелкнул, но свет не зажегся. Частным домовладениям этой ночью электрику не давали.

Постояв на улице еще с минуту над телом убитого, он, тяжело вздохнув, поспешил вверх к Михайловской площади. Поспешил, однако то и дело останавливался и вслушивался, не желая нагнать случайно телегу с красноармейцами и реквизированной дорого́й, ценной мебелью.

В дом зашел в начале третьего, окутанный неприятными, сгущенными ночной влажностью запахами неубранных улиц. Снял стеганую ватную куртку, понюхал ее перепуганно. Показалось, что впитала она в себя всё это нервирующее уставшую душу амбре. Снова надел, чтобы согреться. Сил хватило лишь на то, чтобы в печке три полена зажечь, отчего, конечно, будет больше теплого запаха, чем тепла. Но не сидеть же у топки до утра! Штаны Самсон снял, а спать лег в двух парах кальсон и в вязаном свитере, надетом на теплую зимнюю рубаху.

Однако выспаться не получилось. За окном только засерел мартовский жиденький рассвет, как в дверь грубо заколотили. Точно так, как накануне, когда приходили красноармейцы, регистрировавшие швейные машинки, находящиеся в частной собственности. Но тогда после грубого стука прозвучал стук учтивый – от вдовы дворника. В этот раз ее рядом со стучащими, похоже, не было.

Пошатываясь, Самсон вышел в коридор, приоткрыл двери, и тут же его оттолкнули в сторону, а в квартиру что-то внесли. Все это происходило в полумраке. Электричества еще не было, как и солнца за окном, а зажечь свечу сонный хозяин квартиры не додумался.

Но он заметил, что визитерами опять были военные красноармейцы в своих мышиного цвета шинелях. Топот их сапог скапливался в голове, вызывал боль. Самсон прижал под бинтом голую ушную раковину, отступил назад. И тут перед его лицом вспыхнула спичка, и кто-то всмотрелся в его глаза. Этот кто-то, низенький, прищуренный, показался знакомым.

– Здоров, барин! – сказал он. – Мы у тебя были, помнишь?

Самсон кивнул.

– Это пока вещи свои занесли, три ящика. Не чипай! А позже заселимся! Нам командир бумажку дал. Всё по закону!

И он протянул Самсону мятый обрывок бумаги.

В квартире внезапно стало тихо, но на улице за окном заржала лошадь и послышался тележный скрип колес.

Умывшись, Самсон оделся. Спустился на первый этаж, постучал к вдове.

Она уже не спала, встретила на пороге с керосиновой лампой в руке, но в квартиру не пустила.

– Они сказали, что ко мне вселятся! – пожаловался Самсон.

– Ну а что я могу, – вздохнула она. – Может, вашего папеньки друзья какие остались, которые помочь могут?!

– Ладно, извините! – Самсон развернулся, ступил на первую ступеньку, она жалобно скрипнула.

Как только вернулся в квартиру, дали электричество. Под стенкой в коридоре стояли три военных ящика без замков. Он поднял крышку ближнего. Сверху лежала бархатная портьера. Самсон приподнял ее край и увидел серебряный подсвечник, деревянные колодки для обуви, сапожный молоток, коробку фотоаппарата…

Вспомнил о бумажке, полученной от низенького красноармейца. Прочитал: «Сим подтверждаю, что красноармейцы Цвигун Антон и Бравада Федор определяются на постой по адресу Жилянская, 24, квартира 3. Проживатели квартиры обязаны их кормить и обеспечить тремя сменами нижнего белья, не считая двух смен белья постельного». В конце: «Комиссар» и неразборчивая подпись, а поверх нее смазанная печать.

Самсон совсем сник. «Чем же я их кормить буду?» – задался он вопросом.

Пересчитал остававшиеся в доме «керенки», «думки» и карбованцы, нашел еще несколько царских банкнот и монет. Царские, конечно, в Киеве уже давненько не принимали, но кто его знает, деникинцы ведь недалеко и, по слухам, наступают! А сам Деникин – человек царский, если они победят, то и деньги с двуглавыми орлами вернут. Царские банкноты оставались самыми большими и самыми красивыми. И хрустели в руках так, что отдавались в голове хрустом свежего яблока на зубах. «Керенки» и карбованцы не хрустели вообще. И размером больше говорили о кризисе в бумажном деле, чем о своей платежной способности. Хотя и о платежной способности тоже могли размером рассказать, если посчитать, сколько штук карбованцев или «керенок» может на одной царской трехрублевке или даже «катеринке» поместиться!

«А может, надо на работу устроиться? – задумался тут Самсон, понимая, что денег надолго не хватит и вспомнив, как Надежда про свою службу рассказывала. – Она ведь службой не тяготится, нравится ей быть полезной, а еще и зарплату государственную получать! И карточки на хлеб по первой категории, а не по третьей!»

Захотелось Самсону с кем-то из тех, кто к новой власти приноровился, посоветоваться. Доктор Ватрухин для совета не подходил. Было понятно, что он от всего нового прячется. Из тех, с кем Самсон вместе учился, только Бабукин горел революцией, а не тягой к знаниям. Надо к нему на Столыпинскую сходить! Он, как человек, которому Самсон всегда взаймы давал, старую дружбу вспомнит и помощь окажет!

Окрыленный своим решением, Самсон позавтракал овсянкой из чуланных запасов, выпил чаю, упаковка которого, купленная недавно за сто «керенских», своими слонами звала в Индию.

Как стемнело, собрался он было на выход, но тут пришли два красноармейца, которых комиссар с неразборчивой подписью определил Самсону на постой.

– А я уходить собирался, – пробормотал он растерянно, когда они со стуком поставили свои винтовки в коридоре прикладами вниз.

– Да идите, идите! Нам то что! – махнул рукой высокий.

– Вы ж, наверное, Федор? – предположил Самсон, вспомнив имена на бумажке.

– Не, я Антон, а Федор – он! – Высокий ткнул пальцем на напарника.

От их снятых шинелей поднялась в коридоре волна нового потного запаха.

– Нет, давайте я вас сначала определю, – предложил Самсон, подумав, что они могут самовольно его спальню занять.

– А чего нас определять? Мы уже определились! Будем жить в комнатке, в той, где по стенкам счетные доски висят! – сказал Антон. – Нам много места не надо, стеснять вас не хотим!

Самсон кивнул.

– Тогда я пойду? – спросил.

– Идите-идите, вы ж тут хозяин! Только ключ оставьте! А мы, если пойдем куда, двери запирать не будем! – добавил низкорослый Федор.

В трехэтажном доме на Столыпинской двери парадного были намертво закрыты, и никто на вежливый стук Самсона не откликался. Тогда, разозлившись, затарабанил он по этим дверям обоими кулаками. И подумал в этот момент, что именно так тарабанили в его двери красноармейцы, которые теперь и кабинет отца займут! Остановился. Хотел было уже развернуться, но тут двери пугливо приоткрылись, и в проеме старческое лицо с таким же перепуганным открытым ртом появилось.

– Вам кого? – Голос старика дрожал высокими нотками.

– Бабукина Александра.

– Александр Валентинович на службе. Он к семи будет!

– Да? – Самсон обрадовался. – Тогда я его обожду.

– Обождите, конечно! Вон там! – Из дверей высунулась рука и провела направление налево. – На углу Чеховского переулка советская столовая есть. Там топят!