Текст книги "Самсон и Надежда"

Глава 7

Советских столовых по центру города открылось уже штук пятнадцать. Об этом Самсон от вдовы дворника знал. Как и то, что кормили там госслужащих по особым талонам и что в эти обеденные талоны хлеб не входил.

Внутри его встретил аппетитный запах чуть подгоревшей пшенной каши. Он осторожно подошел к поварихе, стоявшей по другую сторону от стола выдачи.

– Вы без талонов кормите? – спросил.

– Вы по списку губисполкома? – спросила она и стала искать глазами что-то под столом выдачи, видимо, этот список.

– Нет, я так, просто проголодался.

Она окинула взглядом помещение столовой, в котором в данный момент только одна женщина громко ела суп.

– Хорошо, – вздохнув, негромко сказала. – Пшенная каша с подливой и чай. Шесть пятьдесят.

– Это какими? – осторожно поинтересовался Самсон.

– А какие у вас есть?

– «Керенки».

– Тогда двадцать, – перешла она на шепот.

Пшенная каша с густой коричневой подливой жевалась тяжело, но оказалась вкусной. На кончике рукоятки ложки из странного серого и легкого металла, может, из нечистого алюминия, была выдавлена пятиугольная звезда. Она все время отвлекала Самсона от еды, ему хотелось ее рассмотреть. Да и рука, привыкшая к тяжелым и благородным столовым приборам, держала ложку неуверенно, даже снисходительно. А к этому еще добавлялось ощущение, что у ложки свой кисловато-ржавый привкус, который оставался на губах после каждого ее прикосновения. Привкус Самсон запивал чаем. Чай своей сладостью помогал пропихивать кашу глубже в глотку, в горло, в пищевод. По мере опустошения тарелки с синей надписью по краю «Советская столовая» желудок Самсона наполнялся тяжестью и спокойствием. Мысли постепенно отходили от еды и начинали «засматриваться» на другие темы. Вспомнилась Надежда, которая поначалу, перед встречей, представлялась ему хрупкой, тонкой, воздушной. После встречи, перевернувшей это представление на противоположное, разочарования не наступило. В ее спортивной сбитости и даже в том, как на ней с трудом застегивался черный каракулевый полушубок, во всем этом чудилась ему невероятная, почти акробатическая устойчивость к потерявшей эту самую устойчивость ежедневной жизни и к ее вызовам и проблемам.

«Как же теперь я ей комнату дам, если ко мне красноармейцы вселились? – задумался Самсон не без горечи. – Может, переведут их куда в скором времени? Не может же армия по квартирам граждан жить!»

Саша Бабукин встретил его с подозрением, но в квартиру впустил. Конечно, после двух революций 1917-го и после кровавого 1918-го каждый человек, встречавший знакомого, даже друга, которого в последние два года не видел, не без страшных предчувствий расспрашивал, что тот делал в это время смуты и крови.

– Ты ж все там живешь? На Жилянской? – спросил Бабукин осторожно, поправляя опустившиеся вниз тонкие кончики усов, отрощенных как-то по-особому, не так, как он их раньше носил. Раньше они тонкими острыми кисточками по обе стороны от носа чуть вверх смотрели.

– Да, там же, – Самсон присел на предложенный стул возле шахматного столика. – Только теперь один. Отца недавно убили, а мама с Верочкой от легочной инфекции умерли.

– Горе-то! – задумчиво произнес Бабукин и пожевал толстые губы.

Сам он сохранил плотность тела, несмотря на продовольственные кризисы, которые с удивительной регулярностью сменяли друг друга названиями, но не смыслом. Хлебный кризис был сменен молочным и масляным, тот был сменен мясным, мясной – крупяным и снова хлебным.

– А к тебе на постой никого новая власть не привела? – оглянулся взглядом по широкой гостиной Самсон, остановив свое внимание на высоких напольных часах, время на которых не могло соответствовать настоящему.

– Нет, Радомицкий уберег от этого. Выдал охранную грамоту, освобождающую от реквизиций, мобилизаций и прочего!

Самсон, услышав фамилию еще одного из прошлых товарищей, вскинул голову, с любопытством в глаза Саше Бабукину посмотрел, как бы прося о продолжении.

– Он же теперь начальник на железной дороге! – добавил хозяин квартиры. – А железнодорожники, они от всего плохого освобождены!

– Так ты теперь железнодорожник?

– Я – нет, что ты! Я на электростанции.

Самсон задрал голову и посмотрел на электрическую лампочку, единственную, светившую из четырехрожковой люстры.

– Во как! – удивился он. – Повезло тебе! И образование пригодилось!

– Какой там повезло! – отмахнулся рукой Бабукин. – Вот ты платишь за свет?

– Нет, – ответил Самсон. – Да ведь счетов не присылают!

– Никто из граждан за свет не платит! Только город за трамвай доплачивает и с топливом помогает! А топлива уже почти нет! Мы ж на дровах теперь электричество делаем! Еще две баржи с дровами на Днепре остались, а потом что? Мосты деревянные разбирать?

– Ну да, – гость сочувственно закивал. – Я же и сам вижу, свет только вечером, да и то не всегда, вода – утром и вечером, да и не всякий день!.. Я о другом хотел посоветоваться. Может, у тебя там какая-нибудь работа для меня найдется? Ну чтобы делом заниматься.

– Работы много, – усмехнулся Бабукин. – И зарплата хорошая. Только ее не платят.

– Как не платят?

– Так не платят. Талоны дают, карточки, боны какие-то на отрез сукна. А денег почти нет. Потому, что граждане за свет не платят… Хочешь такую работу? Тогда устрою!

– Надо подумать… – Самсон сник, и хозяин в ответ на это еще раз улыбнулся, только теперь с горечью.

– Думай-думай! И не спеши! Сейчас спешить должны только те, кто фанерные памятники ставят!

– А им чего спешить?

– А им платят деньгами за каждую голову памятника! За двухголовый бюст – вдвойне! Художники теперь в привилегиях! Не то что инженеры!..

Глава 8

Зайдя в коридор, Самсон сначала натолкнулся на военные ящики, а потом, в темноте, и на винтовку, что к стене приставлена была, как метла. Она упала и выстрелила. От испуга Самсон на корточки бросился и услышал сквозь грохот, как внутри квартиры с грохотом двери захлопнулись.

Дождавшись тишины, он еще раз щелкнул электрическим выключателем лишь для того, чтобы убедиться, что света действительно нет. Потом прошел в гостиную, нашел в привычном месте спички и свечу. С ней в руке осмотрелся, пытаясь понять: куда красноармейцы делись? Там их не было, и он заглянул в отцовский кабинет. И увидел их в углу прямо на полу сидящих с перепуганными, а оттого при свечном освещении еще более драматичными лицами.

– Ты это что? – дрожащим голосом вопросил Антон, поднимаясь на ноги.

– Темно, – ответил виновато Самсон. – Она упала и выстрелила.

– Это ты винтовку заряженной оставил? – Антон обернулся и злобно зыркнул на товарища.

– А чего я? Я не заряжал! – ответил Федор, тоже поднимаясь с пола.

Самсон их уже не слушал, он пытался понять, как они на ночь в этом кабинете разместятся, где только одна кушетка и стои́т.

– Может, вам лучше в гостиной спать? – спросил он.

– Большая больно! – ответил Федор, почесав небритую щеку. – Оборону трудно держать!

– Какую оборону? – не понял Самсон.

– Ну, если нападут. Надо быть всегда готовым, чтоб оборону держать. Тут меньше, сподручнее.

– А как же вы будете оборону держать, если винтовки в коридоре?

Не заметив в вопросе иронии, красноармейцы переглянулись.

– Не, на ночь сюда заберем, – сказал Антон. – Только нам тут матрац нужон и теплые покрывала.

Нашел им в чулане Самсон два узких матраца, из сундука постельное белье вытащил. Даже одну большую подушку, сильно пахнущую сапокарболем[2]2
  Сапокарболь – средство от моли.


[Закрыть], достал.

Вышла на полу кабинета лежанка, при которой, конечно, головами они в письменный стол упирались, а ногами в кушетку.

– Ну идите, мы теперя спать будем! – стал Антон выпроваживать хозяина, когда напольная постель разложена была.

Самсон и ушел. Подтопил свою печь чуток, прислушиваясь к шорохам из отцовского кабинета. Потом спать лег.

Сон долго не приходил, мешал ему унылый ветер за окном. Но когда ветер стих, поплыл медленно Самсон в царство Морфея. Уже и волны его теплые щеками ощутил, как вдруг где-то рядом шепот раздался:

– Ты это, подвинься! – Голос явно Антону принадлежал.

– Я ж и так с краю, куда еще? – прошептал в ответ второй красноармеец.

– Матрац-то сырой, его бы на печке сперва пропарить!

– Да у них тут печки никудышные, простенные, только воздух греть!

– Эт-точно! И то не греют! Да он просто дрова на нас жалеет!

Отчетливость услышанного насторожила Самсона и он открыл глаза. Проверил рукой повязку – та сползла, оголив ушную раковину.

– Может, убить его? – прошептал Федор. – Бесполезный человек, а квартира богатая, если поискать, найдем немало!

– Спи, Федя, – ответил второй. – Тебе б только убивать! А когда запретят, а ты уже привык? Куда пойдешь? На дорогу?

– Да чего привык? Не привык я! Все равно болесно убитых видеть!

– А комиссар что сказал вчера? Не помнишь? Никаких случайно убитых!

Самсон поправил повязку, осторожно присел на кровати, весь в слух обратился. Стало ему окончательно понятно, что это его же отрезанное ухо, которое там, в ящике письменного стола в отцовском кабинете лежит, его об опасности предупреждает. Иначе как бы он этот шепот услышал?

«Бежать?» – подумал он и сразу отрицательно головой мотнул. Некуда было бежать. Можно было бы к вдове спуститься, у нее до утра посидеть. Она пустит. Но потом что? Да и ведь это его дом, его квартира! Почему он должен бежать? Может, взять винтовку да убить их? Только как проверить, что в ней, в той, что не упала и не выстрелила, патрон есть? И если есть один патрон, а этих двое, то второй потом его самого убьет. Они ж убивать умеют, в армии этому учат. А может, в их армию только тех берут, кто уже сам убивать научился? Вон сколько трупов по улицам Киева год назад лежало? Да и позже тоже. И когда отца убили…

Самсон осторожно встал с кровати. Холодный деревянный пол уколол голые ступни. Он нащупал тапочки, влез в них, и ступням теплее стало.

– Не надо его убивать, – снова прошептал Антон, и Самсон на мгновение благодарность к нему ощутил.

– Я ж токо так, предложил, – пошел на попятную Федор и громко зевнул.

– Ты ж не хочешь в одной квартире с трупом жить? – продолжил высокий красноармеец. – А вынести и на улице бросить уже не положено. Дворник заметит и пожалуется, да и патрули ходят…

– Холодно как-то, и эти вши, суки, кусаются! Им, наверное, тоже холодно! – Федор снова зевнул.

– Чего это им холодно? Ты ж еще живой, еще теплый!

После этого замолчали они, а еще через минуту услышал Самсон храп. Испугался поначалу, что теперь до утра этот храп слышать будет, но, видимо, храпящий повернулся удобнее, и стало в голове у Самсона тихо.

Он вышел в гостиную, постоял в темноте. Поежился из-за холодного воздуха. А потом оделся и со свечкой в одной руке и с пустым мешком в другой в подвал за дровами спустился. Набрал их десятка полтора и осторожно, переступив снова через скрипучую первую ступеньку, поднялся к себе.

Затопил каминную печку, от которой тепло и на его спальню шло. А потом решил и вторую печь в гостиной затопить, ту, что задней стенкой кабинет отца обогревала. Туда даже больше дров не пожалел, думая, что в тепле красноармейцы дольше проспят и, возможно, в хорошем и мирном настроении проснутся.

Те вышли утром из кабинета действительно благодушными. Пофыркали по очереди, умываясь в ванной комнате, – водопровод, на удивление, работал. Потом, ни слова не сказав, ушли, забросив на плечи винтовки.

При дневном свете заметил Самсон, что пуля, вечером из винтовки вылетевшая, расщепила толстую дубовую дверь из коридора в гостиную и там же застряла. Повреждение двери оказалось неприятное глазу, но малозаметное, потому что находилось оно внизу, в вершке от пола.

Возвращаясь мыслями от вчерашнего случайного выстрела упавшей винтовки к жизни, понял Самсон, что наступила пятница, и именно в пятницу звал его доктор Ватрухин, чтобы глаза почистить.

В этот раз закрыл он за собой дверь квартиры на ключ, полагая, что красноармейская служба только к вечеру заканчивается. В стеганой ватной куртке и в грязых мятых штанах, чтобы не привлекать на улице внимания, отправился Самсон к доктору.

По Жилянской слышалось хлюпанье воды под сапогами прохожих. Мерзлые мусорные сугробы пахли сильнее, а это значило, что весна опять стала отвоевывать у зимы свое календарное пространство. Март нехотя приближался к апрелю. Где-то недалеко раздался звон трамвая, а через мгновение и сам он вынырнул с Владимирской и зазвенел по Жилянской к своей конечной остановке.

На углу с Кузнечной Самсона остановил стук молотков. Он удивился, оглянулся и увидел рабочего, стоящего на деревянной лестнице, приставленной к дому. Поверх названия «Кузнечная» он приколачивал кусок фанеры с черной надписью «Ул. Пролетарская».

Перед домом доктора Самсон ощутил беспокойство раньше, чем понял его причину. С фасада над дверью пропала длинная вывеска, извещавшая, что в этом здании принимает доктор глазных болезней. Сердце у Самсона сжалось, и из памяти вынырнул ночной шепот Федора: «Может, убить его?»

Страшные предчувствия, однако, не повернули Самсона вспять, превозмог он их и постучал в двери вежливо, как положено.

Пожилая прислуга доктора впустила визитера сразу. Выглядела она неважно, лицом была бледной, а вокруг глаз имела темные круги, говорившие о бессоной ночи.

– Ах да, – обрадовался, увидев Самсона, доктор. – Не забыли! Ну проходите, проходите! Тут пока Тонечка убирает.

Прислуга действительно начала подметать с пола разбитое стекло. Сам Ватрухин одет был в домашний теплый халат, но на плечах и на груди к халату прицепились опилки и какой-то другой плотницкий мусор.

– У меня тут ночью неприятное приключение произошло, – заговорил доктор Ватрухин, начав отряхивать халат, на который сам, казалось, обратил внимание только сейчас – благодаря пристальному взгляду Самсона. – Ворвались в дом два солдата, с постели подняли! Один кричал: «Лечи!» и винтовку наставлял. Оказалось, он своему товарищу при политическом споре глаз штыком выколол! А тут моя вывеска, как назло! И он этого беднягу с вытекшим глазом ко мне толкает! И кричит: «Лечи, сволочь!» Я ж ему пытаюсь объяснить, что лечить-то уже нечего! Но потом повел в кабинет, обработал рану, тот вопит, этот штыком меня в бок покалывает, торопит. Я объясняю, что тут уже всё, только надо следить, чтобы сепсиса не было, в сухости глазницу держать. А он мне продолжает: «Лечи, а то я тебя вылечу!» А в медицинском шкафу, как назло, глазной протез лежал, декоративно-рекламный. На память о покойном товарище-протезисте. Этот солдат с винтовкой штыком стекло в шкафу разбил, схватил глаз и мне сует: «Вставляй ему! Спасай моего товарища!» Я ему объясняю, что глаза делают по размеру и после того, как глазница заживет. В общем, забрал он глазной протез, в карман шинели сунул и пообещал вернуться и камня на камне не оставить. Утащил своего товарища. Я тогда двух дворников из соседних домов поднял, сбросили мы втроем с дома вывеску, и взяли дворники ее в оплату труда, для растопки! Ну ладно, я уже отдышался от этих неприятностей. Только замок двери повредили еще, надо исправить. Показывайте ваши глаза!

Освободил доктор роговицу глаза Самсона от инородной частицы, саму сетчатку хорошенько осмотрел.

– Ну теперь-то красного вам меньше видится? – спросил.

– Меньше, – ответил Самсон.

– А бинт вы так и не стирали! – покачал головой доктор. – Я же не могу вам больше новый повязывать – медицинской пользы он вам более не несет!

– Да ничего, я дворничиху попрошу, она постирает, – ответил Самсон. – Всё времени не было. Думал на работу устроиться, только пока не нашел.

– На работу? К ним? – с сомнением произнес Ватрухин. Но потом голос его чуть смягчился. – А может, и надо! Говорят, что работать у них легче, чем при царе. Никто никого не эксплуатирует. Никто над головой не стоит и не проверяет. Зарплата, карточки, талоны… Я тоже думал в клинику устроиться, в Александровскую. Пришел, а там двадцатилетний студент мне говорит, что медицина теперь бесплатная, а значит, и доктор должен без зарплаты лечить. Мол, доктора достаточно при царе заработали! Я что – гражданин враждебного класса, третьей категории, полфунта хлеба всего положено! А должны были вторую категорию дать, я ведь не купец! Ан нет, оказалось, что эксплуататор! Прислугу имею. А я ей ведь говорил: «Идите, Тонечка, вы свободны! Наступило ваше время!» А она мне: «Нет, Николай Николаевич, куда я пойду? Некуда мне! Я у вас останусь!» Эх, хотя бы порядок в городе навели! Бандитов бы и солдат убрали, и то уже легче жилось бы!

Доктор вздохнул. Упомянутая Тонечка тут же в дверях кабинета появилась, вернулась после того, как убранное с пола битое стекло вынесла.

– Я вам чаю заварю, – сказала твердо.

– Сделай, сделай! – согласился доктор. – Чай – это то лекарство, у которого побочных действий не бывает!

Глава 9

В ночь на субботу шепот красноармейцев Самсона не беспокоил. Услышал он только жалобу Федора на то, что он по маме скучает и что без его крестьянских рук маме с землей не справиться.

Ну а утром через грязное окошко в спальню солнце заглянуло, подчеркнув своими лучами и то, что оконные стекла грязные, и общий беспорядок, за который родители, будь они живы, отчитали бы Самсона по полной. Живо и радостно закаркали на дворе звонкие киевские вороны.

Выйдя в гостиную, из-за тишины подумал Самсон, что красноармейцы еще спят. Взял в чулане веник с совком, подмел спальню.

Тут из коридора вежливый в дверь стук раздался.

Проходя к выходу, заметил Самсон, что винтовок под стеной нет.

Открыл незапертую дверь.

– Вот, всем жильцам приказано «указівку» раздать, – сунула ему в руки вдова дворника желтоватую бумажку. – А еще сегодня субботник по обязательной уборке с улиц мусорных сугробов! В десять утра.

Новость о субботнике не могла омрачить хорошего, солнечного настроения. Но вот «указівка», напечатанная с экономией типографской краски, заставила задуматься.

«Граждане жители, с 22-го марта сего года по городу Киеву будет производится реквизиция излишней мебели для обустраивания советских учреждений. Реквизиция будет проводиться красноармейцами и представителями губисполкома в присутствии уполномоченных домового комитета. Взамен мебели будет выдан документ, подтверждаемый список реквизированного с печатью и подписью.

Не подлежит реквизиции необходимая для проживания мебель из рассчета: стул и кровать на каждого члена семьи или жильца, один шкап, один обеденный и один письменный стол на семью. Кухонная мебель, не упомянутая выше, реквизиции не подлежит.

Председатель губисполкома, факсимильная подпись, печать».

Перечитав «указівку» дважды, Самсон решил проведать письменный стол отца и осторожно вошел в кабинет. Красноармейцев уже не было, но матрацы с постелью скособоченно лежали на полу, да и вещи их тут же валялись. И запах их стоял нерушимо, как столб, – странная смесь из затхлости, табачного дыма и машинного или оружейного масла.

Первым делом Самсон проверил верхний ящик стола. Жестянка лежала на месте, как и другие бумаги и их семейный паспорт. В нижнем ящике царил прежний порядок – немецкая карандашница слева, оплаченные старые счета рядом с ней, неоплаченные старые счета правее.

Вытащил Самсон неоплаченные счета, полистал. Все они касались 1917 года. Тут и от киевского водопровода, и от электростанции, и от магазина минеральных вод, давно закрывшегося, и за очки с костяной оправой, и от аптекаря за сдобрительную мазь для пяток…

Опустил он счета на место, вытащил из глубины стола пузырек с мазью «Лаинъ». Отец ею лечил экземы на ногах. Покрутил в руках, сунул обратно и ящик задвинул.

Наклонился над столом, открыл окно, желая выветрить немного красноармейский дух. В отцовский кабинет ворвался громкий и говорливый уличный шум, непривычный для субботы. По другой стороне Жилянской двое пожилых хорошо одетых мужчин старались откалывать от их мусорного сугроба края – один лопатой, а второй – коротковатым ломом.

«Субботник!» – вспомнил Самсон и прикрыл окно, но не полностью, чтобы кабинет и улица могли обменяться воздухом.

Одевшись в самую невзрачную одежду, он спустился вниз, где сосед Овецкий как раз получал от вдовы дворника большой тяжелый лом.

Самсону досталась угольная лопата, не очень удобная для разбивания сугробов. Но выбора не было. По всей Жилянской стоял весенний шум. Солнце на удивление стойко держалось на небе и подтачивало своими лучами мерзлые сугробы. По булыжнику мимо ехали то автомобили, то экипажи и телеги. Извозчики матерились, когда под копыта их лошадей летели куски грязного льда и черного снега. Мороз, ранее хранивший замерзшее зловоние беспорядочно перезимовавшего города, отступал, а значит воздух наполнялся мусорным смрадом. Но наполнялся им он медленно, и люди успевали привыкать к запахам скисшего кваса и прошлогодней плесени, а потом и к другим запахам, и ни один из присовокупившихся к воздуху запахов не заставлял горожанок затосковать о розах на даче и об опрокинутых пудреницах. Они тоже старательно дробили сугробы у своих домов и, кажется, даже радовались возможности выходного, субботнего физического труда, который уже объявлялся несколько раз «праздничным», хотя Самсону так и не удалось для себя определить, может ли физический труд быть праздничным и если может, то как его надо правильно праздновать?

В пятидесяти аршинах в направлении Кузнечной возле немалого сугроба трудилось несколько женщин, и вот они трудились действительно празднично, почти пританцовывая. Самсон поглядывал в их сторону всякий раз, когда доносились до него сквозь другой, более ближний шум, веселые, задорные голоса.

Иногда мимо проходили красноармейские патрули, которые останавливались ненадолго возле каждого разбираемого сугроба, осматривали участников субботника, между собой сквозь усы и черные зубы комментировали или подшучивали, о чем говорил иногда солнечный, а иногда и злорадный блеск в их глазах. При появлении патрулей субботник, конечно, ускорялся, и даже слабосильный сосед Овецкий, которому по телосложению полагалось бы держать в руке скорее веник, чем лом, приступал к разбиванию сугроба с новыми силами.

Очередной патруль высказал жестами и мотанием головы неуверенность в том, что для Самсона и его соседа этот день закончится победой.

С завистью посмотрел Самсон снова вдаль, в сторону Кузнечной, на веселый дамский субботник, возле которого уже и сугроба почти не было. И тут показалось ему, что среди звонкоголосых субботниц узнал он Надежду.

Опустил он лопату на булыжник и решил пройтись, проверить, не обманули ли его глаза.

И действительно, там оказалась Надежда, а само здание, возле которого девушки мусорный сугроб убирали, было не чем иным, как советским статистическим учреждением, где она работала.

– Ну как у вас? – поинтересовалась она приветливо, узнав подошедшего.

– Мучаемся, – признался Самсон. – Нас-то ведь только двое, даже дворничиха не вышла в помощь!

– А мы поможем! Мы такие! – озорно воскликнула Надежда и оглянулась на подруг. Те закивали.

Вернулся Самсон к своему дому в сопровождении раззадоренных субботним трудом красавиц. Замелькали в руках у них лопаты – новенькие, стальные. Сосед Овецкий даже отошел и решил отдышаться, а Самсон взял у него лом и стал вонзаться его тяжелым острием в сугроб. Работа заспорилась. И в окне первого этажа появилось удивленное лицо вдовы дворника. И на лице ее появилась улыбка, добрая, приветливая.

– Что ж это вас так мало вышло? – спросила, не прекращая работы, Надежда.

– Так а нас тут мало! Гузеевы с третьего этажа еще в начале февраля в Одессу укатили, а жена соседская ребенка нянчит, – ответил Самсон.

– Ну да, вы же жильцы, а у нас – учреждение, людей много! Ой, посмотрите! – внезапно отвлеклась она, глядя за спину какого-то парня.

К их сугробу бойким шагом подошли, громко и весело переговариваясь на своем языке, четверо китайских красноармейцев. Они жестами попросили девушек-субботниц отойти, скинули с плеч винтовки и стали наносить сугробу ощутимые штыковые удары. Искрошив верхнюю часть мерзлой горки, они приветливо помахали руками и ушли.

Работы теперь оставалось немного. Разобрав сугроб до основания и его осколками устелив всю мостовую, разошелся их субботник по домам. Только Надежда и Самсон оказались приглашенными к вдове дворника на чай. Она их прямо из окна позвала. А после чая предложил Самсон девушке в Купеческий сад прогуляться. Она охотно согласилась, тем более, что сад лежал прямо на ее ежедневной дороге из дому на работу и обратно.

Солнце уже спряталось за облака, но воздух еще отличался теплом. Два трамвая стояли на трамвайном кольце бывшей Царской площади. Возле них шумела толпа, желающая стать пассажирами. На лестнице, ведущей к панорамной площадке и к летнему театру, было людно. Самсон в гимназическом пальто – после чая он забежал домой, чтобы переодеться, – и Надежда в своем каракулевом полушубке оказались в этой гуляющей гурьбе словно среди родственных радующихся солнечной субботе душ.

– Удивительно, как тут не ощущается истории! – сказала вдруг девушка.

– Какой истории? – уточнил Самсон.

– Той, которая сейчас меняет мир! Не ощущается войны! А ведь наша армия сейчас готовится к решающему бою! Против всех врагов! Понимаете? – Она посмотрела пытливо на парня.

Самсон кивнул.

– Я про врагов понимаю, – сказал он. – Но вот красноармейцы, которые у меня на постое, по селу тоскуют, по земле! Нельзя так много людей от земли отрывать…

– Да, у крестьян сейчас мысли только о будущих посевах, – согласилась Надежда. – Но именно это и должно заставить их победить неприятеля! Чтобы быстрее домой вернуться! Рабочие ведь тоже хотят вернуться на заводы и в семьи! Это нетерпение победы должно нам помочь!

Самсон вздохнул. Они подходили к краю обзорной площадки. Ощущалось приближение сумерек, и гулявшие в парке поворачивали уже назад к лестничному спуску возле бывшего купеческого собрания. Когда они с Надеждой остановились на краю площадки, рядом уже никого не было.

– Вы свой дом отсюда видите? – поинтересовался Самсон.

– Нет, – мотнула головой Надежда. – А видите, как красиво дым из труб идет?

– Вижу! – ответил Самсон.

– Мне так нравится, когда зимой воздух пахнет печным дымом! – мечтательно произнесла Надежда. – Но для этого надо на дачи ехать, там этот воздух такой чистый! А еще недавно дым из труб столбиком поднимался, и будто небо эти столбики подпирали! А теперь его сразу ветром сносит!

– Ну так раньше уголь жгли, а угольный дым – он плотнее, устойчивее, – пояснил Самсон. – Теперь вот дровами топят, а кое-где даже книгами! А дровяной дым – он легкий, бесформенный. Его малейшее дуновение ветра сносит!

– Ой! Фонари зажглись! – обрадовалась Надежда и показала рукой вниз, на вспыхнувшие уличные огоньки Подола. – Интересно, как теперь электричество для фонарей получают?

– Тоже из дров, – усмехнулся Самсон. – Только дров не очень-то хватает! Товарищ с электростанции жаловался, что запасы кончаются! Ну вот как закончатся дровяные запасы, то и потухнут фонари!

– Ну вы и скажете! – махнула рукой Надежда. – Столько лесов вокруг Киева!

– Да, лесов много, а лесорубов нет, их в армию мобилизовали!

– Ничего, надо будет – объявят субботник, выдадут каждому по топору и на девятнадцатом трамвае в лес повезут! – уверенно сказала девушка.

– И вам выдадут?

– И мне выдадут? Чем я хуже! – Она обернулась к Самсону и одарила его самоуверенной улыбкой. – Ой, я ж забыла! – наклонилась она к своей сумочке, висевшей на согнутом локте. Открыла ее, вытащила с хрустом что-то, завернутое в газету. Развернула, и в руках у нее оказалось что-то странное, похожее на какую-то выпечку, скорее всего напоминающее хлеб в виде молотка. – Вы, Самсон, больше сладкое любите или соленое? – спросила она.

– Сладкое, – признался парень.

Надежда отломила «ударную» часть булки-молотка, а себе оставила «ручку».

– Нам «Красная пекарня» для субботника в подарок спекла! Тоже в свой субботник! В молоточной части – повидло сливовое, а в ручечной – тушеная капуста! – засмеялась она.

Надежда смачно откусила свой кусок булки, и глаза ее засветились радостью. Самсон осторожно свою часть булки тоже откусил, но за один укус до повидла не добрался.