Текст книги "Последняя любовь президента"

55

Киев. 27 февраля 1985 года.

Морозный ветер обжигал лицо, и я уже не знал, как и чем от него защититься. Шапка-ушанка из крашеного кролика была надвинута на брови, ее уши я давно завязал под подбородком. Шею замотал мохеровым колючим шарфом и воротник на овчинном кожухе поднял. Но теплее мне не становилось. Труханов остров, к которому я приближался по пешеходному мосту, словно отталкивал меня, пытался остановить. Но я думал о старике, о том, что он там один в своей землянке, о том, что у него могли кончиться дрова. Я, конечно, никаких дров ему не нес. В спортивной сумке, болтавшейся на плече, лежала кое-какая еда и две бутылки портвейна. Сумка была увесистая, но морозный ветер легко приподнимал ее, толкал за спину.

Еду старику купила Мира, и именно она попросила меня к нему сходить. Сама идти отказалась, и теперь я ее очень хорошо понимал. Но я был упрямее этого морозного ветра, и чем больше он сопротивлялся мне, тем больше я сопротивлялся ему.

Потом мои сапоги вязли в глубоком снегу, но и это меня не останавливало.

Ранние зимние сумерки сгущались. Небо наклонялось все ниже и ниже. Нависало, как пьяный богатырь, не способный больше стоять на ногах. И рухнуло оно всей своей темнотой быстро, в считаные минуты. Но я уже видел землянку старика, я видел за ее маленьким окошком огонек свечи.

– Ну ты прям как Павлик Морозов! – радостным возгласом встретил меня старик.

– Чего? – удивился я. – Он же отца предал!

– Ну тогда не Морозов, а Володя Дубинин. Герой, одним словом! В такую непогодь сюда пришел!.. Я тебя отблагодарю!

Он полез в тумбочку, достал початую бутылку «Московской».

Я тем временем выложил из сумки продукты и свой портвейн.

– Барство какое! – развел руками Давид Исаакович. – Что за повод, молодой человек? Вы женитесь?

– Нет, это Мира передала!

– Хорошая у меня дочка!

Я кивнул, вспоминая Оперный театр.

– Хорошая, – повторил он. – Но лучше ты на ней не женись!

– Почему?

– Потолстеешь, станешь ленивым и в лучшем случае выбьешься в средние портные! Она вся в маму. Ей не понятно, что у мужчины душа всегда в полете! Женщина – аэродром, мужчина – планер. Она должна его ждать, но не должна запрещать летать. Понимаешь?

– Да. И куда вы летали? – поинтересовался я.

– Это я образно. Я летал к другим женщинам. Не одной ей хочется счастья! А впрочем, нет, ты послушай! – И он внезапно замолчал, подняв на уровень моих глаз указательный палец.

За окошком завывала настоящая метель.

– Вот, – многозначительно выдохнул старик. – Это и есть самая нелетная погода! Время укрепления семьи перед весной. Но это все так, прошлое. Приходит время других ценностей, и тогда уже ищешь не красоток с накрученными на бигуди кудряшками, а однодумцев, соратников. Знаешь, через пару дней ко мне придут друзья. И ты приходи! Узнаешь, что не обо всем пишет газета «Правда». Есть и другая жизнь!

56

Киев. Март 2004 года.

Я два дня готовился к этому разговору. К разговору друг о друге. При этом никаких вопросов у меня к Свете не имелось. Зато два дня представлял я себе, какие вопросы она может задать мне. О моей жизни, о моих мыслях, о моих родственниках и друзьях. Я задавал их себе от ее имени и медленно подбирал ответы, определяя, насколько полными и правдивыми они должны быть. Нет, я не собирался врать – смешно человеку в моем возрасте и при моем статусе сочинять новые версии вместо старых. Но так же было смешно и мое волнительное ожидание сегодняшнего вечера.

Эти размышления отвлекали от службы, и, чтобы не натворить каких-нибудь глупостей, я попросил Нилочку перенести назначенные встречи с нашими «белыми» и «серыми» бизнесменами на следующую неделю. А под конец рабочего дня я попросил секретаршу сварить две чашки кофе и составить мне компанию.

Она залетела еще более воздушной походкой, чем обычно. Мы уселись за приставной столик для посетителей друг против друга.

Одетая в строгого покроя, но игривой зеленоватой расцветки костюмчик, состоявший из обтягивающей юбочки до колен и приталенного жакетика, под которым виднелась беленькая блузка, Нила была похожа на неуверенную в себе начинающую актрису. Хотя в «неуверенность в себе» она явно играла. Иначе не смогла бы она так легко, с очаровательной улыбкой накрашенных розовой помадой губок отправлять подальше тех посетителей, которых я не хотел видеть.

– Ой, я забыла сахар! – воскликнула она, глядя на свою чашку.

Вскочила легко, почти беззвучно. Выбежала.

– Вам же одну? – Ее рука с ложечкой сахара зависла над моей чашкой.

– Чуть-чуть меньше, – сказал я.

Она струсила верхушку сахарной горки обратно в сахарницу. Остальное опустила в мой кофе и размешала.

– Как ты думаешь, что можно подарить красивой женщине? – спросил я.

Нилочка задумалась, затаив на личике улыбку.

– У вас с ней близкие отношения?

Странно, но я не услышал в этом вопросе попытки вмешиваться в мою личную жизнь.

– Да.

– А коньяк у вас есть?

– Она не пьет коньяк.

– Нет, не для нее, – смутилась Нила. – Сейчас, к кофе. У меня есть, но обычный…

Я достал бутылку «Хэннесси» и коньячные бокалы. Налил.

Нила пригубила. Посмотрела на часы.

– Вы ведь сегодня никого больше не ждете?

– Ты же всех перенесла?

– Да, конечно. Как вы сказали! Я сейчас.

Она опять вышла.

Я чередовал вкус коньяка со вкусом кофе. Думал о Светлане. Вокруг разливалась непривычная для министерства тишина. И я забыл, что нахожусь на службе, на скучной службе, смысл которой заключался в придании бумагам различной скорости. Словно в компьютерной игре я какие-то бумаги двигал, и они попадали, как бильярдные шары в лузу, на последнюю утвердительную подпись моему шефу, другие «случайно» терялись, «исходили» навсегда, но в неизвестном направлении. Найти их было невозможно. Да их и не искали. Эта служба была тоскливой и выгодной. Мне хорошо оплачивали мою тоску по настоящей жизни.

Нила снова появилась в кабинете. Я только заметил, что с ее ножек исчезли колготки.

– Лучший подарок любимой женщине – это белье, – прошептала она.

Потом игриво обернулась, словно проверяя, нет ли случайных свидетелей, и сбросила свой костюмчик, оставшись в действительно красивом белье красного цвета. Это белье делало ее удивительно соблазнительной. Я схватился за свой коньячный бокал, как за спасительный круг.

Она повернулась боком, изогнулась, откинув свои недлинные каштановые волосы назад. Потом повернулась ко мне спиной и нагнулась, коснулась кончиками пальцев пола. Снова повернулась лицом ко мне.

– Красивое? – Она спросила, показывая взглядом на свои трусики.

– Да, – выдохнул я негромко и оглянулся по сторонам. – Ты хоть дверь закрыла?

– Конечно, – прошептала она. – Я хотела вам кое-что рассказать.

– Рассказывай!

– Меня о вас расспрашивали…

– Кто?

– Догмазов с еще двумя.

– И что же их интересовало?

– Не приходят ли к вам женщины, не закрываетесь ли вы с кем-нибудь тут, не много ли пьете. Какие у вас привычки, какие журналы читаете, с кем просите не соединять, кого принимаете без предварительной записи. Я думаю, вы скоро отсюда уйдете.

– Ты думаешь?

Она кивнула, и на ее личике нарисовалось искреннее беспокойство.

– Я боюсь, что они под вас копают.

– А почему ты боишься?

– Мне с вами хорошо. Вы вежливый, никогда не кричите. Не заставляете ничего такого делать.

– А другие заставляют?

– Иван Семенович, который перед вами был, заставлял. Почти каждый вечер.

Мне вдруг стало жаль Нилу. Она такая хрупкая, беззащитная в этих красных трусиках и лифчике. Почему она разделась? Ах да, я спросил о подарке для любимой женщины.

– Можно мне еще коньяка?

Я налил ей. Она присела за стол. В ее зеленых глазках заблестели слезы.

– Что с тобой? – Моя рука потянулась к ее голове. Я погладил ее по волосам.

– Вот вы ей подарите красивое белье, – всхлипывая, сказала она, коньячный бокал дрожал в ее руке, – а я себе сама покупаю. Вы знаете, какая у меня зарплата?

Я отрицательно мотнул головой. Меня не интересовали чужие зарплаты.

– Двести гривень.

– Что? – вырвалось у меня. – И ты живешь на двести гривень?

Она отрицательно замотала головой.

– Нет, я же живу с родителями. Они помогают.

– С родителями? – удивился я.

Нилочка кивнула, и в ее глазах появилась нежная жалость к самой себе.

Я поднялся, открыл ящик своего стола. Взял наугад один из заклеенных конвертов. Пальцами прощупал его плотность: пару тысяч долларов там наверняка было. Достал, протянул ей.

– Возьми, купи себе что хочешь и считай это моим подарком!

– А вы ее сильно любите? – спросила она вдруг.

– Наверно, – ответил я, не желая ее огорчать.

– Я вам всегда буду обо всем рассказывать! – пообещала она и пригубила коньяк. – Если вы будете хорошо ко мне относиться. У меня тоже все есть для счастья. – При этом она сняла лифчик и посмотрела сверху вниз на свою небольшую упругую грудь. – Только счастья нет.

57

Львовская область. Старый Самбор. Август 2015 года.

«Я, вступаючи до громадянства України, клянусь щиро любити свою Вітчизну, захищати її суспільні та політичні інтереси, докладати усіх зусиль, щоб моя країна розвивалась і міцніла, щоб повага до неї в усьому світі зростала, щоб авторитет України невпинно збільшувався. Я обіцяю виконувати всі свої обов’язки громадянина, чесно сплачувати податки…»

Несмотря на праздничное убранство собора и великолепную акустику, что-то в этой церемонии мне казалось искусственным. И даже не то, что все эти застрявшие в стране нелегалы из Индии, Бангладеш и Афганистана старательно читали вслух Клятву Гражданина. Некоторые из них были нарочито одеты в вышитые сорочки, подчеркивая свое уважение к стране, из-за очевидной безвыходности ситуации принимавшей их в свои граждане. Тут и церковная громада запела псалмы. И батюшка в праздничном одеянии забубнил что-то баритоном. И чиновник Львовской обладминистрации вышел вперед со своей секретаршей, державшей в руке пачку новеньких паспортов.

– Ахмед Захир Шах, – прочитал из первого взятого у секретарши паспорта чиновник. И провел взглядом по всем Ахмедам, выстроившимся в длинную шеренгу.

Вручение паспортов напомнило мне вручение аттестатов зрелости в советской школе.

– Мыкола! – окликнул я негромко вице-премьера, уговорившего меня прилететь на эту церемонию.

– Слухаю, пане президент!

– Кто слова писал?

– Співак наш, Василь Казанський. Народний артист України.

– А тебе не кажется, что у нас многие занимаются не своим делом? Почему певец должен писать текст государственной клятвы?

– Бо він справжній патріот і дуже хотів внести свій вклад…

– Погоди, Мыкола, патриот – это профессия?

– Ні.

– Призвание?

– Ні. Це стан душі, це коли людина вболіва.

– Хватит! Чтоб этот текст сегодня звучал в первый и последний раз! Понял? Или пиши сам, или найди патриота среди писателей!

Вице-премьер тяжело вздохнул, но остался стоять рядом. А я перевел взгляд на горящие букеты тоненьких свечек. Запах воска приятно ласкал ноздри. Церковное пение вознеслось под купол храма и оттуда опускалось невесомым золотым дождем.

Я снова обернулся к вице-премьеру.

– А архиепископ не был против того, чтобы выдавать в храме паспорта иноверцам?

– Вони прийняли крещення, це ж була одна з умов українського громадянства.

– А какие там еще были условия?

– Складання іспитів з української мови і написання українською своєї біографії.

– А кто подписывал этот указ?

– Ви! Я відправляв його до вас, а мені вже повернули з підписом.

– Передашь мне его почитать! Один из нас в момент его подписания был болен.

– Це ж ви, – искренне вырвалось у вице-премьера. – Ви ж хворіли.

А чиновник продолжал вызывать к себе самых новых украинцев. Они подходили, смиренно склонив голову. Как положено в церкви. Брали паспорта и возвращались в строй.

«Нашего полку прибыло», – подумал я и вздохнул.

И ощутил внутри некоторое неудобство. Словно сердцу моему стало в груди тесновато.

Уже выходя на улицу, заметил хищные объективы трех кинокамер. Все главные каналы страны сегодня же вечером дадут это в эфир! Чем это грозит?

Свежий, подогретый уставшим летним солнцем воздух дотронулся до моего лица нежно, по-женски. Мне на самом деле совершенно не хотелось думать об этой церемонии, о ее трансляции на Первом Национальном и о реакции, которая наверняка не заставит себя ждать. Украинский православный Ахмед Захир Шах – над этим в лучшем случае беззлобно посмеются. Хуже будет, если этот указ вынырнет в какой-нибудь газетенке как выстрел стартового пистолета. Стрелять-то наверняка будут по мне!..

58

Киев. 1 марта 1985 года.

Утром мама повезла брата Димку к очередному профессору-психиатру. А я надел белую рубашку, поглаженные брюки, теплый свитер. А дальше уже укутался как мог для сопротивления морозу, потому что февральская погода плавно перешла в мартовскую, не потеряв по дороге ни одного градуса Цельсия.

Я знал, что есть люди, которым хочется жить по-другому, которые не одобряют и не приветствуют политику партии. Я слышал, что они собираются ночами на кухнях и рассказывают политические анекдоты. Я даже слышал эти анекдоты, но особенно смешными они мне не показались. Но представить себе, что старик, у которого в землянке даже кухни нет, тоже один из них, я не мог. Тем не менее, мне было интересно. И я снова отправился на Труханов к Давиду Исааковичу.

Ветра не было. Мост стоял неподвижно, покрытый снежной коркой, трещавшей под ногами. Этот мост всегда вызывал у меня удивление и уважение своим зимним одиночеством. Вот и сейчас я смотрел под ноги, пытаясь увидеть свежие следы. Но корка была сплошной. Может, на этот остров можно попасть другим, тайным путем. И именно другим путем придут туда к Давиду Исааковичу люди на какую-то встречу?

Люди действительно пришли другим путем и раньше меня. В землянке было теплее обычного, а на столе вместо портвейна стояли три стеклянные бутылки кефира. На кровати старика сидел бородатый мужик основательного вида с крупным носом. Возрастом он был не стар, но явно напускал на себя излишнюю важность. На табуретке справа, закинув ногу на ногу, устроился худой мужчина с орлиным носом и намечавшейся лысиной. Даже синий шерстяной спортивный костюм с белыми лампасами не мог скрыть того факта, что никакого отношения к спорту этот человек не имел. Третий гость был невысокий и кругленький, с улыбчивым лицом, с румянцем на щеках.

– Это Сережа, – представил меня старик. – Я вам о нем рассказывал.

– Отец Василий. – Давид Исаакович показал уважительно на бородатого. Остальных представил попроще: Илья и Федя.

Я присел на табурет и приготовился слушать какую-нибудь умную беседу.

Но вместо этого Давид Исаакович вытащил из-под кровати пачку вафельных полотенец и аккуратно опустил ее на стол рядом с кефиром.

– Ну, с Богом, – пробасил отец Василий и стал раздеваться. Его примеру последовали остальные.

– Ну а ты что? – спросил меня старик.

– А чего это? – Я кивнул на раздевающихся. В моем мозгу заметался страх. Представилось мне, что сейчас надо мной совершится мужское насилие, о котором я время от времени слышал.

– Давай-давай! – поторапливал меня старик. – Надо спешить.

– Куда?

– К полынье! Я ее утром прочистил. Если опять затянет льдом – поцарапаемся!

«А-а! – мысленно выдохнул я с облегчением. – Значит, моржи, а не гомики!»

И пошли мы босиком по снегу один за другим, держа в руках по полотенцу. Я шел последним и со странным чувством смотрел на белеющие, подрагивающие на ходу мужские задницы. Казались они мне удивительно уязвимыми. И таким же себе казался я весь. Вместе с холодом в меня пробирался новый страх, страх перед холодной водой.

– Крещенье на пьяную голову не принимают, – сказал мне на краю полыньи отец Василий.

Сказал и легонько толкнул рукой. И полетел я в обжигающий холод. Искры воды замелькали перед глазами, впились в кожу. Я заколотил руками по месиву из воды и льда, оглянулся. Встретился взглядом со стариком, стоящим голой синеватой мумией на краю проруби.

– Под воду не ныряй, а то течением под лед унесет! – сказал он.

А я уже карабкался наверх, запрыгивал на лед, пытался отжаться, но лед ломался, царапая мне руки. И уже выбравшись, я наконец заметил глубокую царапину на правом локте.

Старик подал мне полотенце. Мое тело, натертое наждачно-вафельным полотенцем, покраснело. Но ощущение холода потихоньку ушло. А взамен в теле возникла вялость, а в голове – безразличие.

Отец Василий повесил мне на шею серебряный крестик.

– Спасение твое было чудом Божьим, – сказал он, бросив взгляд на старика. – А теперь и сам ты стал рабом Божьим. Благослови тебя Господь.

Окунулись затем в проруби и остальные. Притом дольше всех бултыхался в воде старик. Кряхтел, охал, ахал.

– Мне эт полезно! – приговаривал он. – Мне эт как помидорам консервация! Жизнь продляет!

Мое подозрение о начале здорового образа жизни не оправдалось. Вернувшись в землянку, первым делом все выпили по стопке водки «Во славу Божию». Давид Исаакович запил водку кефиром, а остальные не запивали.

– Вы теперь про политику будете говорить? – спросил я за столом.

Посмотрели на меня странно.

– Про политику пусть черви земные говорят, – произнес отец Василий. – Мы будем о жизни беседовать. Потому что жизнь – это любовь!

59

Киев. Март 2004 года.

Всю ночь под моим окном выли коты. Может, будь это собаки, их вой не дал бы мне выспаться. Но кошачье пение просто навевало в мою дрему конкретные мысли, и я легко, словно невзначай, гонял эти мысли из одного края своего подсознания в другой.

А утром, когда моя итальянская кофеварка зашипела, впрыскивая в кухонный воздух аромат арабики, позвонила Света.

– У меня новости, – очень серьезно произнесла она.

Я приготовился к деловому разговору, думая, что речь пойдет о дальнейшей оплате счетов из швейцарской клиники для Димы и Вали.

– Я сходила на УЗИ. – Она выдержала паузу. Достаточную, чтобы я полностью переключился на ее новости, которые, кажется, становились теперь и моими новостями. – У меня двойня…

Опять она сказала «у меня»! Я скривил губы. Неужели ей так нравится подчеркивать свою независимость от меня? Или независимость этой двойни от меня?

– Поздравляю! – прошептал я в трубку. – Отметим?

– Это еще не все. – Ее голос прошелестел мягким шелком. – Валя тоже ждет ребенка.

– Кто?

– Дима и Валя, твой брат и моя сестра.

– Вечером в семь подойдет? – Во рту у меня внезапно стало сухо, и я перешел на шепот. – В «Дежа вю».

Она согласилась.

К вечеру закапал дождик, и мостовая перед Оперным театром заблестела черным перламутром мокрых булыжников. Шофера я отпустил домой. Мне всегда было неприятно осознавать, что пока я где-то получаю удовольствие, он сидит в машине и в лучшем случае читает Дарью Донцову. Конечно, неписаные правила обязывают водил служебных ВМW и «мерсов» кататься по принципу «куда пошлют» и ждать под рестораном или клубом хоть до утра. Но что мне до неписаных правил? Я выполняю только те из них, которые меня устраивают.

– Она тебе звонила? – спросил я, присев за столик и поцеловав Свету в губы вместо приветствия.

– Да. И знаешь, у нас одинаковый срок беременности.

– Значит, – улыбнулся я, – значит, ты и она зачали в одну ночь, в ночь после свадьбы.

Света кивнула.

Официант принес бутылку «Moet» и два бокала.

Мое настроение улучшилось мгновенно. Если Света сама, придя немного раньше, решила, что мы будем пить, значит, опасаться ее плохого настроения не стоило.

– У тебя красивые кораллы! – Я обратил внимание на бусы, на бордовую кофточку, на колечко с маленьким бриллиантиком на среднем пальце правой руки. Света всегда одевалась в зависимости от настроения. Сегодня она любила себя и мир.

Я вытащил из кармана пиджака маленький сверточек в яркой подарочной упаковке. Еще раз удивился, насколько эфемерно и невесомо нынешнее модное женское белье. Эти трусики цвета изумруда точно весили меньше, чем упаковочная бумага.

– Это тебе!

Она взяла невесомый прямоугольничек на ладонь. Улыбнулась хитро – видимо, догадалась. Спрятала в сумочку. Подняла бокал.

– За тебя! И за двойняшек! – негромко пропел я, подняв свой бокал навстречу ее бокалу.

Брют оказался слишком изысканного вкуса. Это был как раз тот случай, когда по крайней мере ценой бутылка шампанского полностью отвечала поводу нашей встречи. А вот что касается вкуса – увы. Мой вкус не был настолько аристократичен, хоть я и научился обманывать всех, да и самого себя, поедая дорогую и изысканную снедь и попивая такие же напитки с деланой миной сверхудовольствия на лице.

– Извини за банальный вопрос, – Светлана уставилась мне в глаза. – Ты не потомок писателя Бунина?

Я усмехнулся.

– Нет. Эту фамилию дал отцу директор детского дома в Сибири. Отец попал под бомбежку в поезде. Их везли в эвакуацию. Родители погибли, документы никто не искал. Ничейного, безымянного мальчишку отправили в детдом, а там директором был бывший учитель литературы. У отца среди друзей-детдомовцев были и Горький, и Островский.

– Красивая история. – Задумчивая улыбка добавила взгляду Светланы доброты.

– У меня много красивых историй, – кивнул я. – А вот самая красивая, пожалуй, это недавно в Лейкербаде.

Моя рука, поигрывая пальцами, дотянулась до ее руки. Наши пальцы соприкоснулись.

– Переезжай ко мне! – Я наклонил голову и попробовал сделать свой взгляд покорным и просящим.

– Давай немного подождем. – Светлана отняла свою руку и снова подняла бокал.

– По тебе не видно, что ты любишь детей! – сказала она.

– По тебе не видно, что ты любишь мед. Да и по мне многого не видно. Но детей я люблю.

– Давай выпьем за Валю и Диму! – Она на мгновение опустила взгляд на отпечаток губной помады на краешке бокала. – Мне кажется, только они могут быть по-настоящему счастливыми.

Дождь прекратился в тот момент, когда мы вышли на улицу. Было уже совсем темно. Мимо мелькали желтые фары машин. Я поднял руку, и одна пара фар, как верный пес, остановилась прямо перед нами.

– Ой, я забыла зонтик! – воскликнула Света, когда машина уже подъезжала к моему дому.

Я достал мобильный и, узнав по 09 номер ресторана, позвонил и попросил отыскать этот зонтик и оставить его в гардеробе. Зонтик нашли сразу, и эта пустяшная удача только добавила Светлане хорошего настроения.