Текст книги "Способы думать. История и общество, дискурс и концепт"

Акт третий: в поисках утраченного времени

История – это только Текст, ничего больше. Текст со всеми вытекающими отсюда последствиями. Его задача не сказывать Истину (что и невозможно), а сокрыть её, спрятать за системой герменевтических рвов и редутов. Впрочем, все это тайна – пока. И хотя слышен уже голос андерсеновского ребёнка, пробки в электрощитке ещё срабатывают. Обнажение подлинности Истории как Текста поставит вопрос не только об её истинности (что уже, кажется, никого не пугает), но и о чьём-либо праве на рассказывание Истории, а это уже трудно будет пережить. Дальше – только безвременье, настоящее, не игрушечное.

При этом надо понимать, что История – это сакральная ценность каждой отдельно взятой социальной общности (даже если она этого не понимает). В Ней – в этом Тексте – она черпает функциональные элементы для формирования собственной идентичности, самосознания группы как целостности. Именно из этого Текста только и могут родиться необходимые этой общности Герои, которых сейчас нет и шансы на появление которых тают у нас на глазах. И «будущего» не будет без Истории (без «прошлого»), которая только одна и способна обеспечить генерацию фантома «будущего», то есть вооружить нас – как социальную общность – планами, стратегиями и мотивирующими целями. А что будет со всеми нами, лишись мы этого руководящего начала?.. Так что допустить инфляцию Истории никак нельзя – смерти подобно. Будем ли мы в такой ситуации продолжать упрямо настаивать на том, что она не Текст, а «историческая реальность»?..

Но, с другой стороны, как верить «исторической реальности» после фокуса с разоблачением от г-на Хейдена Уайта?.. Пока мы не понимали Историю как Текст, она рассказывалась так, как рассказывалась, – всегда находился кто-то, кто более чем уверенно предлагал «правильное» (адекватное моменту) прочтение Истории, исходя из Её действительности как «объективно существующей реальности». Если же мы понимаем, что имеем дело с Текстом, одним только Текстом, и нет у нас более того «физического» (помните, я хотел пощупать) оплота в виде «исторической реальности», сохранять прежнее благодушие и уверенность в несокрушимости царствия земного уже невозможно.

Все так боятся определения – «Текст»… И понятно: те, кто боится, понимают его как набор слов, которым Текст, разумеется, ни в коем случае не является. Это вообще не о словах. Весь мир вокруг нас – Текст. И если кому-то от этой новости хочется немедля упасть в обморок, то, право, лежать бы ему в этом самом обмороке ещё с полугодовалого возраста, когда мир вокруг нас, включая нас самих, стал превращаться в Текст. Мы живем в Тексте, как в Матрице, мы являемся Текстом, и слава богу, что наконец таки мы начинаем понимать окружающую нас реальность как Текст. Хотя бы из прагматических соображений: с Текстом, по крайней мере, можно работать, с реальностью – нет. Текст – это реальность, воспринятая методологически, понятая как структура и предполагающая двухсторонние отношения, а не классическую коленно-локтевую позицию.

Впрочем, говоря об Истории как о Тексте, мы действительно сталкиваемся с определённой сложностью… Текст, о котором мы говорим здесь, понятно, никто не пишет (ручкой по бумаге, курсором по экрану), но его можно размыть, как любую другую структуру, – расшатывая шаг за шагом его болты и гайки. Раньше, когда «писали» лишь те немногие, у кого, условно говоря, была бумага и ручка, История, какой бы она ни была, ещё могла обрести некоторую целостность как Текст (целостность, заложенную в Неё самим фактом наличия позиции «Автора»). Когда же Ролан Барт, Мишель Фуко и ряд других выдающихся «диагностов» нашего смутного из-за информационной революции времени констатировали его – «Автора» – преждевременную кончину, а бумага и ручка обнаружились у каждого второго, целостность Истории (Текста) перестала существовать. Текст, у которого много «авторов», не История, а письмо из Простоквашина. Последнее забавно в рамках мультипликационного произведения, но для социальной общности последствия подобного «писания» становятся поистине драматическими.

И это притом что для формирования долговременной памяти на те или иные исторические события чисто нейрофизиологически необходимо время, и немалое – годы! Годы, в течение которых этот конкретный исторический факт обживается в структурах памяти – здесь он должен регулярно вспоминаться, осмысляться, получать подпитку извне. В общем, требуется ему регулярное, как говорят во флоте, «проворачивание орудий». Но как это возможно в условиях существования параллельных, пересказываемых наперебой «исторических реальностей» – дядя Фёдор, кажется, не так уж и плох, а у Матроскина кости ломит, у Шарика хвост отваливается… Невозможно. Но если у субъектов социальной общности ничто историческое не загружается в долговременную память, как сформируется память проспективная – память на «будущее»? А коли её нет, то принципиально непонятно, что делать в «настоящем», наступает коллапс действия. Не имея в голове ни малейшего представления о том, что будет завтра, я не понимаю – писать мне сегодня этот текст или не писать, ехать на работу или не делать этого? Я движим своим представлением о будущем и необходимости для него этих моих действий. Может, завтра всё кончится, так зачем напрягаться? Нет, всё это действительно способно вызвать абсолютный паралич воли!

И проблема эта далеко не только российская, как кому-то может показаться, а всеобщая. Проблема «утраченного времени» не в том, что нас угораздило «перестроиться» по Михаилу Сергеевичу, а в том, что История, – хотя бы и благодаря Уайту, но точно не из-за него – изменила само своё качество в рамках нашего с вами существования (перестав быть «исторической реальностью» и представ перед нами как Текст). Это системный процесс, и наше положение на самом деле мало чем отличается от положения трансокеанических империй, превратившихся в государства, колоний, ставшими государствами, государств, ставших нациями (без государства, соответственно). Все мы оказались свидетелями тектонического смещения цивилизационных пластов, которые пришли в движение как раз в тот момент, когда наша совокупная цивилизация утратила Время – «историческую реальность», казавшуюся нам прежде реальной.

«Историческая истина», в которую – в каждое прежнее время – верили свято, на самом деле всегда была идеологией (мировоззрением), а не Истиной. Идеология, как и всякая вера, предполагает наличие «Сакрального» в шаговой доступности, иначе этот «опиум для народа» не работает, поэтому идея истинности истории всегда культивировалась нещадно. Теперь эта великая иллюзия, по крайней мере в той её части, где дело касается собственно Истории, рушится на наших глазах – уверенно, безоглядно, стремительно. В саму Историю перестают верить, точнее – не могут, даже если бы и хотели: содержательных элементов в долговременной памяти не хватает. Ещё чуть-чуть, и система Истории не будет подлежать восстановлению в принципе.

Что ж, настал момент, когда мне надлежит взяться за ружье, заботливо водружённое мною на стену в самом начале этой пьесы…

Не имея более возможности апеллировать к Истине Истории – или потому, что разрушена господствовавшая прежде иллюзия её якобы действительного существования, или потому, что мы наконец поняли, что это невозможно по самой сути природы Текста (Истории), имплицитно стремящегося скрыть Истину, а не сказывать её, – мы обречены на создание Правды Истории.

«Правда есть единственно возможная версия Истины, адекватная Реальному», – говорили мы в прологе. Следующее предложение я тоже позволю себе процитировать оттуда же, ничего не меняя, кроме «имён» фигурантов: «Именно структурирование этой Правды – изнутри и посредством исходного Текста (Истории, понятой как Текст) – и есть подлинная задача интеллектуала (практикующего философа), именно её и следует выдавать за Истину Истории».

Слово «выдавать», использованное в этом определении, может кого-то ранить, покоробить, вызывать массу других, весьма разнообразных и не самых, наверное, приятных чувств, но Истина несказуема, а Текст необходимо проговаривать, иначе тепловая смерть и драматическое явление его Истины: «Налево пойдёшь – коня потеряешь. Направо пойдёшь – жизнь потеряешь. Прямо пойдёшь – жив будешь, да себя позабудешь». Это метафизическая апория, она не решается логически, она может и должна быть решена только так – рассудочно и прагматически. И это вовсе не компромисс, и это честно. А создавать Правду, как я уже говорил, – это не значит лгать, это значит говорить то, что только и может быть воспринято, потому что оно адекватно Реальному, и это то, что нельзя не говорить, если мы хотим помочь слушающему нас жить (быть функциональным в Реальности). Если же кого-то всё это по каким-то причинам не устраивает и, зная всё это, он готов допустить сокрушение Текста (Истории), обрекая мир на явление Истины Истории о нас в самом драматическом и брутальном Её обличье, то ему действительно, здесь не буду спорить с Витгенштейном, «следует молчать».

Сугубо личный эпилог

На дворе 1997 год, я – почти уже выпускник Военно-медицинской академии, лежу в неврологической реанимации, в отдельном отсеке, потому что иммунитет мне убили (в лечебных целях) – у меня «полирадикулоневрит Гиена – Баре по типу Ландри», атипическое течение с поражением спинного мозга. Моим родителям сказали, что я, скорее всего, умру. А я и сам знаю, всё-таки учился шесть лет, да и родственная моей специальность – тут неврологи, я психиатр. Впрочем, сама эта мысль не слишком меня занимает. Маму жалко, ей совсем всё это не за что. Один из дежурных врачей в порыве откровенности произносит над моей койкой замечательную фразу: «У тебя красивая болезнь – редко когда умираешь по неврологии и в полной ясности сознания!» Я с ним совершенно согласен. Ясность сознания дорого стоит. Вон, в соседнем отсеке реанимации тела инсультников, которые более никогда не выйдут из комы, а «колдовство» врачей над этими живыми трупами – только имитация помощи. Да, вроде бы и живы, а на самом деле – нет, кончились.

В один из дней мест в общей палате реанимации не хватает, и ко мне подселяют временного «квартиранта». Он нормально ходит, говорит, на всё реагирует. Молодой ещё, не больше сорока лет. Прошлым вечером он вышел погулять со своей собакой Лаймой, вышел из дома и не вернулся. Искали всю ночь, только благодаря собаке и нашли – далеко ушёл; госпитализировали. Корсаковский синдром – полная дезориентация во времени, пространстве и собственной личности – причины пока непонятны: то ли травма – ударили его по голове, и вот тебе результат, то ли микроскопический инсульт где-то в области гиппокампа с тем же самым внешним клиническим эффектом. В качестве исключения к нему пускают перепуганную жену. Она что-то невнятно бормочет, выглядит куда более нездоровой, чем её супруг в реанимации, поит его какой-то простоквашей, что-то спрашивает, он вяло отвечает. Её просят не задерживаться, она уходит.

– Эй, – тихо зовет меня.

– Что?

– А кто это была? – удивленно спрашивает, косясь на закрывшуюся дверь.

– Твоя жена.

– А-а…

Не узнал.

Ночью, как нельзя более «кстати», врач покинул пост, сестры тоже нет, а у моего товарища разыгрался приступ нервно-психического возбуждения. Сначала он, как заправский морской волк, что-то командует мне со своей койки. По обрывкам фраз я понимаю, что мы в море, на паруснике, шторм, попали в кораблекрушение. А у меня паралич, мне при всём желании с этого «корабля» не сбежать, не спрыг-нуть, и медперсонала нет, как назло, поэтому я подыгрываю: рапортую – мол, всё хорошо, капитан, грот-мачта восстановлена, ветер слабеет! Товарищ мой, кажется, успокаивается, а я погружаюсь в тяжёлую дрему – всё тело болит, словно набитая стеклом резиновая грелка. Следующий кадр: он стоит и мочится в аппарат искусственной вентиляции лёгких.

– Что за неудобные писсуары в этом магазине…

– Это не магазин, больница. У тебя утка под кроватью, – говорю я.

Он смеётся:

– Нет, утки под кроватями не летают, – и направляется ко мне.

– Тебе туда! – показываю в сторону его койки. – Иди давай.

– Сейчас, руки помою… – и хватается за мою капельницу.

А это подключичка, уже четвёртая по счету, больше мне не сделают – и так на ладан дышит. Время на раздумье – доля секунды.

– А где собака?! – спрашиваю его.

Он удивлённо смотрит на меня пустыми глазами, испуганно озирается по сторонам, оборачивается… Вспомнил. Потерял.

– Лайма, Лайма! – кричит он и бросается в двери.

– Куда ты, блядь, пошёл! – истошно вопит сестра, тут же поймавшая его в коридоре. – Игорь! Игорь Алексеевич, скорее сюда! Возбуждение у Корсакова!

На эту ночь его привязали. На следующий день – отправили в психиатрию. У нас такие частенько бывали, только вот жить с ними мне ещё не приходилось. Но обошлось…

Через месяц меня перевели в обычную палату. Милый дедулька с атрофией коры головного мозга – маленький, суетливый и ипохондричный. Приятный молодой парень из питерского пригорода с болезнью Бехтерева – не жилец в среднесрочной перспективе; натянутый, как струна, от этого системного окостенения и умрёт. Совершенно несчастный пьяница на соседней койке с периферическим параличом после отравления какой-то бормотухой – не позавидуешь, честное слово. Много переменных людей – на несколько дней улеглись, обследовались, и бывай здоров.

Через пару месяцев к нам подселяют старшего прапорщика – грузный, ригидный, дисфоричный эпилептик, демобилизованный по болезни с какой-то прекрасной интендантской должности. Страдает от этого сильно, экзистенциальный почти кризис – тушёнка мимо пошла. Ночью храпит как три пожарные сирены, но говорить с ним об этом бессмысленно – если только нет желания получить дополнительную черепно-мозговую травму в комплект к существующим нозологиям. Те пациенты, что на обследовании, стали отпрашиваться на ночь домой – выспаться. Нам с моим парализованным соседом-алкоголи-ком выбирать вообще не приходится – засыпаем под вой этой канонады как зайцы. А дедуля с молодым парнем – страдают.

– Ну что вы мучаетесь? – говорю я. – Там у поста медсестры два дивана. После ночного обхода берите матрасы и туда…

Утром заходят в палату с матрасами наперевес. Лица испуганные.

– Нет, я лучше тут буду, пусть храпит, – деловито и не без обречённости говорит дедуля.

– Ну и правильно, – уверенно соглашается молодой (с болезнью Бехтерева). – Хватит.

Выглядит это почему-то комично, поэтому я улыбаюсь и спрашиваю:

– Неудобно, да?..

– Нормально, – говорит молодой, но почему-то смущается.

– Да ну его… – Дед машет рукой в сторону коридора, словно отбивается от какой-то одному ему ведомой нечистой силы.

– Кого? – уже почти в голос смеюсь я. – Что случилось-то?

– Да этого… – смущается парень и краснеет как ноябрьская рябина. – Собаку выгуливает…

– Ага, собаку! – кричит дед. – Я его спрашиваю: ты чего ходишь-то всю ночь – туда-сюда, совесть, говорю, есть у тебя?! А он: «Есть. Я собаку выгуливаю». И спокойно так прохаживается… Ты пойми, да, – в коридоре! А собаки-то и нет! Вот ведь! И ходит, подзывает её: «Лайма! Лайма!» Дурдом, точно!

Маленький сосудик лопнул – тончайший, а в большом и сложном мозгу всё разрушилось. При этом ведь всё, казалось бы, на месте – слова знает, речь понимает, утки под кроватями у него не летают, писает он в писсуар (по задумке, по крайней мере) – всё четко, и руки даже после этого моет! Рассуждает тоже складно, воспоминаний много – вон и про парусник помнит, контакт с людьми поддерживает, включая дедулю с атрофией мозга, а эта трогательная эмоциональная привязанность к любимому зверю… всё есть – жизнь.

Но истории нет. И нет человека.

Часть вторая. Tractatus logico-historicus

Эпиграф. В память о профессиональном прошлом автора

«Каждому практикующему психотерапевту приходилось сталкиваться с такого рода ситуацией: во время терапевтической сессии, после длительных и зачастую почти безрезультатных попыток донести до пациента ту или иную важную с точки зрения терапевта мысль, вдруг одна какая-то, на первый взгляд совершенно незначительная и невзначай произнесённая терапевтом фраза, подобно некому детонирующему устройству, в миг преображает всё существо пациента, изменяет его отношение к проблеме, вызывает значительный, весьма стойкий психотерапевтический эффект и продвигает процесс лечения вперёд, минуя сразу несколько предполагавшихся весьма утомительными этапов. В дальнейшем пациент будет неоднократно обращаться к этой фразе, ссылаться на неё, апеллировать к ней, словно к некоей истине в последней инстанции, а также соответствующим образом модифицировать своё поведение. Разумеется, такая удача приходит нежданно и не слишком часто. В данном случае мы имеем дело с психологическим механизмом «переозначивания». […]

В чём же состоит, на чём основывается психотерапевтический эффект, описанный нами выше? Прежде чем ответить на этот вопрос, обратимся к широко известному аналитическому приёму, а именно к технике интерпретации. Оставляя за скобками вопрос достоверности предлагаемых аналитиками теорий, т.е. содержательного аспекта психоаналитической интерпретации, мы коснёмся сейчас лишь технической стороны дела. Психоаналитики понимают под интерпретацией процесс разъяснения (или толкования) смысла того или иного психологического явления. Интерпретатор-психоаналитик сообщает пациенту некий смысл, который он придаёт его сну, симптому или цепочке свободных ассоциаций, причём интерпретацией можно считать только тот случай подобного сообщения, когда новый смысл отличается от того, который придаёт данному явлению сам пациент[4]4
  Райкрофт Ч. Критический словарь психоанализа / Пер. с англ. Л. В. Топоровой, С. В. Воронина и И. Н Гвоздева. Под ред. канд. философ. наук С. М. Черкасова. СПб.: Восточно-Европейский институт психоанализа, 1995. С. 60–61.


[Закрыть]. Иными словами, некое явление наделяется пациентом и аналитиком различными смыслами, а смысл последнего называется интерпретацией. […]

Психоанализ, узурпировавший права на владение смыслом, осуществил в этом отношении подмену слова (текста) на символ, но, поскольку символ сам по себе имеет двойственную природу, возникла возможность (и она была реализована в психоаналитической теории) проституировать интерпретацию в угоду умозрительных метафизических моделей. […]

Разрешение возникшего конфликта в философии было найдено Л. Витгенштейном[5]5
  Витгенштейн Л. Философские работы. Ч. I. / Пер. с нем. Составл., вступ. статья, примеч. М. С. Козловой. М.: Гнозис, 1994. 612 с.


[Закрыть], а троянским конём психоанализа в этом случае стал Ж. Лакан[6]6
  Лакан Ж. Функция и поле речи в психоанализе. / А. К. Черноглазова. М.: Гнозис, 1995. 192 с.


[Закрыть]. Л. Витгенштейн вернул понятию интерпретации изначальный смысл процесса понимания и под интерпретацией рассматривал перевод высказывания в другие знаки или действия, а Ж. Лакан переместил интерпретацию из сферы отношений символа и смысла в систему взаимосвязей означающего и означаемого [ «знака» и «значения», если использовать термины из лингвистики Ф. де Соссюра]. […]

Именно Ж. Лакан, как это ни парадоксально, учитывая все его бесконечные ссылки на Фрейда, показывает, что в процессе аналитической работы эффект терапии связан не столько с непосредственным действием психоаналитической теории, сколько с работой самой техники интерпретации, в процессе которой одно и то же означаемое [значение, некий психологический комплекс] может получить разные означающие [знаки]. В зависимости от того, какими в процессе аналитической интерпретации станут эти новые означающие [знаки], зависит и то, какое поведение будет демонстрировать пациент. […]

Иными словами, приписывая означаемому [значению] новое означаемое [знаки], психоаналитик добивается определённой когнитивной трансформации в сознании пациента. После чего уже эта – новая – «идеология» и будет конституировать поведение пациента (его отношения и собственно поведенческие реакции). У. Эко, анализируя данное предположение Ж. Лакана, указывает, что таким образом не порядок означаемых [знаков] конституируется человеком, «но сам он конституирует человека»[7]7
  Эко У. Отсутствующая структура. Введение в семиологию. СПб.: Петрополис, 1998. С. 329.


[Закрыть].

Рассмотрим пример. Очевидно, что человек будет вести себя по-разному, если в первом случае он относится к своим родителям (а следственно, и ко всему, что из этих отношений вытекает) с чувством благодарности и уважения, а во-втором – полагает, что хотел бы овладеть матерью и убить отца (эдипов комплекс). Разумеется, поведение его будет различным. Означаемым в данном случае является взаимосвязь «пациент – его мать» и «пациент – его отец», означающим в первом случае когнитивный компонент чувств уважения и благодарности, а во втором – мысли о бессознательном желании убить отца и сексуально сблизиться с матерью. Поскольку же в опыте любого человека можно отыскать единичные события и мысли, свидетельствующие о том, что он боготворит мать и ненавидит отца, подобная замена означающих [знаков] (при умелом использовании авторитета теории и виртуозной компиляции тенденциозно отобранных в процессе аналитической работы фактов) не составит особого труда. […]

В позитивной психотерапии работает, по сути, тот же самый психологический механизм переозначивания означаемого, но, в отличие от психоанализа, достаточно открыто и прямолинейно, а психотерапевт не скрывает своих истинных целей: он пытается убедить человека в том, что тот от природы хорош, способен к познанию и любви[8]8
  Пезешкиан Х. Основы позитивной психотерапии. Архангельск: Изд-во Архангельского мед. ин-та, 1993. С. 15.


[Закрыть]. Фактически позитивный психотерапевт предпринимает попытку переозначить самого пациента в его же собственных глазах. Позитивная психотерапия представляет собой весьма наглядный пример целенаправленного использования психологического механизма переозначивания, который так или иначе используется всеми без исключения психотерапевтическими направлениями. […]

При этом необходимо учесть, что, как указывал Л. С. Выготский, «слово есть неисчерпаемый источник новых проблем», его «смысл никогда не является полным» и «в конечном счете упирается в понимание мира и во внутреннее строение личности в целом»[9]9
  Выготский Л. С. Психология развития как феномен культуры / Под ред. М. Г. Ярошевского. Вступ. статья М. Г. Ярошевского. М.: Институт практической психологии; Воронеж: МОДЭК, 1996. С. 453.


[Закрыть]. Иными словами, возможности переозначивания практически неисчерпаемы, а изменение – переозначивание – даже одного, но особенно важного для данного пациента означаемого способно привести к системным переменам в его сознании. Таким точечным, но тщательно выверенным воздействием терапевт может «деполяризовать» когнитивную карту реальности, изменив её тем самым до неузнаваемости, создав новую ориентацию, новое целеполагание, новое отношение и, как результат, базу для формирования новых стереотипов поведения.

Существует несколько вариантов психологического механизма переозначивания: собственно переозначивание (уже описанные нами примеры замены одного означающего другим); создание новых означаемых и их переозначивание в процессе психотерапевтического лечения (введение в дискурсивную среду таких элементов, как «смысл жизни»[10]10
  Франкл В. Человек в поисках смысла: сб. / Пер. с англ. и нем. Общ. ред. Л. Я. Гозмана и Д. А. Леонтьева. Вст. ст. Д. А. Леонтьева. М.: Прогресс, 1990. 368 с.


[Закрыть], «экзистенциальная тревога»[11]11
  Бинсвангер Л. Бытие-в-мире. Избранные статьи. Я. Нидлмен. Критическое введение в экзистенциальный психоанализ. М.: Рефл-бук; К.: Ваклер, 1999. 336 с.


[Закрыть] и т.п.); означение неких психических явлений (психологических комплексов), которые прежде не были означены, т.е. не имели своего рода «когнитивного представительства» (примером является специфическое означение физического напряжения в структуре терапии В. Райха[12]12
  Райх В. Анализ личности. М.: КСП+; СПб.: Ювента, 1999. 333 с.


[Закрыть]). Означение вводит означаемое в некую уже предсуществующую дискурсивную среду, которая и поляризует означаемое (придаёт ему некую ориентацию в когнитивном пространстве пациента), располагает его в поле сил определённым (предопределённым) образом. Переозначивание способно изменить положение означаемого, а всякое означающее может быть усилено, проблематизировано[13]13
  Фуко М. Воля к истине: по ту сторону знания, власти и сексуальности. Работы разных лет / Пер. с фр. М.: Касталь, 1996. 448 с.


[Закрыть], и в какой-то момент оно само способно поляризовать значительную часть когнитивной структуры пациента с неизбежным изменением и всей системы в целом.

О какой бы психологической проблеме нашего пациента ни шла речь, перед психотерапевтом всегда лежит некое означаемое (непосредственное отношение) и означающее (когнитивная модель), соответствующее этому означаемому. Само по себе наличие такой проблемы свидетельствует о необходимости переозначить данное означаемое. Зачастую для этого требуется кропотливая работа, в процессе которой переозначиванию предварительно подвергается и множество смежных означаемых, поскольку ни одно понятие в сознании пациента не является самостоятельным, но взаимозависимо с другими означаемыми и прогружено в целую сеть иных означающих. Однако знание психологического механизма переозначивания позволяет сделать этот путь максимально коротким и осмысленным».

Курпатов А. В.

«Психологический механизм и психотерапевтическая техника переозначивания»[14]14
  Курпатов А. В. Психологический механизм и психотерапевтическая техника переозначивания. В сб.: Психическое здоровье. Санкт-Петербург – 2000»: Материалы к конференции, 20–21 апреля 2000 г. СПб.: Изд-во СПбГТУ, 2000. С. 97–101.


[Закрыть]

Санкт-Петербург, 2000 год