Текст книги "Дух времени. Введение в Третью мировую войну"

Глава первая. Три фазы современности

Я вовсе не предполагаю, что отлично разбираюсь в современности. Современность – вещь, устанавливаемая только будущим и достоверная только в прошлом.

Марина Цветаева

Концептуальная настройка, которая с таким трудом производилась человечеством на разных исторических этапах – начиная с того же Платона и Аристотеля, заканчивая опытами Великой французской революции, Советского Союза, Европейского союза и т. д., – больше не существует, а естественная социальность, скреплявшая до сего момента «фракталы» социальной общности, истончается и, по сути, шизоидно рвётся.

Общество переживает трансформацию одновременно и сверху (идеологии, культурные коды и т. д.), и снизу (социальные соты, обеспеченные естественной социальностью Данбара). Очевидно, что на фоне этих изменений и политика должна быть какой-то другой. И то, что она меняется, ни для кого не секрет. Но та ли эта политика, которая нужна такому распадающемуся обществу?

Если мы посмотрим на цивилизационные волны, то заметим одну важную тенденцию: появлению каждой следующей волны предшествовало изменение способов хранения и передачи знаний, а также инструментов коммуникации, или, как говорит Фредерик Барбье, автор книги «Европа Гутенберга: книга и изобретение западного модерна (XIII–XVI вв.)», «главенствующего медиа».

Не секрет, что переходу от аграрной волны к индустриальной предшествовало появление и достаточно быстрое распространение книгопечатания. Первый печатный станок был создан примерно в 1450 году трудами Майнца Иоганна (Иоханна) Генфлайша цур Ладена, которого мы знаем как Гутенберга (Zum gutter Berg, на красивой горе) – по названию дома, в котором он родился.

Уже через полвека, пишет Фредерик Барбье, «Европа покрывается россыпью „печатающих городов“, в которых „крутятся“ эти новейшие машины – типографические станки». Модерн, модернизм, вынесенный Ф. Барбье в подзаголовок его монографии, обусловлен качественным расширением доступа к знаниям и конституированию национальных языков, что делает возможным Ренессанс и Реформацию.

Но что значит «изобретение модерна»? Что такое этот самый «модерн»?

«Модерн», «модернизм», «модерность» – термины, восхо-дящие к латинскому modernus, английскому modernity, французскому modemite, что значит «современный». Это позволяет социологам, культурологам, искусствоведам и другим специалистам толковать данный термин достаточно вольно и широко: кто-то находит черты модерности в политической организации античности классической эпохи, кто-то – в художественных течениях XIX–XX веков.

Но если говорить об объединяющей рамке, пытаться схватить суть того, что всякий раз подразумевается под этим термином, то речь идет о наступлении времени, когда закончена подготовка, зарождение некого процесса («при царе Горохе»), и происходит переход его в некую организованную, функциональную фазу – в то, «к чему дело шло».

«Именно этот переход из одного состояния в другое мы хотим представить в виде трёхэтапной схемы, – пишет Фредерик Барбье. – Медленное восхождение, которое ускоряется, пока не достигнет кульминации, апогей изобретения, затем постепенно развитие его собственных последствий и последствий его присвоения всё большим числом людей. […]

Иначе говоря и если воспользоваться игрой слов, существует эпоха изменений, предшествующая Гутенбергу, эпоха „Гутенберга до Гутенберга”, но есть также и эпоха резонанса после Гутенберга, когда использованы ещё не все возможности изобретения и не все его последствия осмыслены. […]

Центральный тезис касается структурирующей роли медиа: модерн являет себя в новом статусе текстов и радикального изменения их содержания, которое особенно заметно в области науки, но и понять эти феномены можно только через изучение трансформации господствующего медиа».

«Господствующим медиа» при переходе к индустриальной эпохе становится книга. При переходе от индустриальной к информационной господствующее медиа – это уже СМИ (газеты, радио, телевидение). При переходе от информационной к цифровой – цифровые формы социальности (социальные сети, мессенджеры, виртуальные помощники, онлайновые игры). И всякий раз это трёхчастная схема: подготовка, кульминация и последствия.

Но в нашем времени происходит что-то принципиально новое, чего никогда не было прежде – смешение этих модернов: модерна индустриального, книжного, всё ещё существующего в академической среде, модерна информационного – с дискурсом «новой журналистики», «аналитических программ» и «ток-шоу», и, наконец, нового, зарождающегося модерна постов в Сети, когда «новостью» называется уже всё, что будет оформлено как блок информации (иногда даже без внятного начала и определённого конца – как, например, «интернет-мем»).

Эти три модерна так или иначе звучат в философской литературе и социологических, культурологических исследованиях:

• первый «модерн» – это эпоха Просвещения, когда благодаря книгам знание тех, кто занимается той или иной практикой, стало доступно тем, кто не имеет к этой практике непосредственного отношения (можно сказать, что в каком-то смысле первый, гутенберговский модерн оторвал нас от реальности наличного существования);

• второй «модерн» – это модерн, а точнее уже постмодерн: информационная эпоха «новостей» СМИ, превращающих жизнь человека в коллаж из всего и вся, аппликацию из заголовков и брендов, слоганов и абсурда;

• наконец, третий «модерн» – это уже новейший метамодерн.

Философы до сих пор спорят – был ли вообще постмодерн? И если и был, то что тогда считать его началом, а что – концом? Был ли вообще у модерна, постмодерна конец? И наступило ли, соответственно, какое-то другое, новое время?

Понять проблематичность этих вопросов можно, ведь модерн – это современность. Как может быть, что время, в котором мы живём, это постсовременность? Или даже метасовременность? Что это за чушь?

На самом деле это отнюдь не удивительно, учитывая ускорение времени, а также ту трёхчастную формулу, которую Фредерик Барбье описывает на примере «первого модерна»:

• время, когда он зародился – то есть с появлением рукописных текстов и книг (это период приготовления – книгопечатание не могло начаться с «чистого листа» культуры);

• время, когда этот модерн находился в апогее – «Европа покрывается россыпью „печатающих городов“», а Иммануил Кант пишет свою знаменитую работу 1784 года «Что такое Просвещение?»[72]72
  «Просвещение – это выход человека из состояния несовершеннолетия, – пишет в этой статье И. Кант, – в котором он находится по собственной вине. Несовершеннолетие есть неспособность пользоваться своим рассудком без руководства со стороны кого-то другого. Несовершеннолетие по собственной вине – это такое, причина которого заключается не в недостатке рассудка, а в недостатке решимости и мужества пользоваться им без руководства со стороны кого-то другого. Sapere aude! – имей мужество пользоваться собственным умом! – таков, следовательно, девиз Просвещения».


[Закрыть];

• время, когда этот уже изобретённый и воплощённый модерн представил на суд истории свои последствия – Первую и Вторую мировые войны, химическое и атомное оружие, холодную войну – ведь всё это ещё плоды «книжного» модерна.

Впрочем, давайте заглянем чуть глубже: когда «первый модерн» был в апогее – во второй фазе, началась первая фаза «второго модерна» – через газеты люди начинали всё больше жить новостями, ещё даже не представляя себе, что им, по сути, уже предначертан неизбежный переезд в «большую деревню».

Иными словами, с XIX века разные «модерны» начинают накладываться друг на друга, оставаясь таким образом «современными» – каждый из них, – при этом старосовременными, собственно современными и, с выходом в апогей информационной волны, новосовременными.

«Второй модерн», модерн, подготавливающий приход информационной волны, начинается, как и все они, буднично, почти незаметно:

• с начала XVII века появляются первые газеты, разнообразные «листки», чуть позже – в XVIII появляются журналы, рекламные проспекты, в XIX веке – литературные журналы, которые выходят несколько раз в год, публикуют романы популярных писателей отдельными главами, создавая таким образом новую, новостную темпоральность книги[73]73
  В России литературные журналы появляются уже в XVIII веке, но расцвета это медиа достигает в XIX веке – журналы «Современник», «Отечественные записки», «Русское слово», «Вестник Европы», «Москвитянин», «Время», «Русский вестник» и другие печатают в этом «новостном формате» произведения А. И. Герцена, Н. А. Некрасова, М. Е. Салтыкова-Щедрина, И. С. Тургенева, Ф. М. Достоевского, Л. Н. Толстого, А. Ф. Писемского, Н. С. Лескова и других писателей. Причём печатать произведения в журнале стало выгоднее, чем издавать отдельной книгой.


[Закрыть];

• время расцвета информационной эпохи приходится на момент, когда телевидение становится обязательной частью каждого домохозяйства, превращается не просто в диковинку, а в основное средство проведения досуга и информирования населения.

Одновременно с этим западные интеллектуалы начинают говорить о наступлении постмодерна, который на глубинном уровне стирает границу производства и потребления знаний.

В прежнюю эпоху это разделение было чётким: были те, кто производил знание, и те, кто эти знания потреб-лял. При этом те, кто производил знание, были организованы общей для них социальностью, неким социальным кругом, и следовали некоему общему кодексу.

Теперь же благодаря расцвету журналистики производителем знаний может стать кто угодно – самоназванный активист, избиратель, пойманный при выходе с избирательного участка, свидетель происшествия, папарацци, «научный журналист», не разбирающийся в науке, о которой он пишет, и т. д.

Всё это с неизбежностью должно создавать эффекты постправды, и это было бы, надо полагать, естественным развитием событий – третьим этапом модерна. Но эти последствия растворились в новой цифровой реальности, с её новым «господствующим медиа»: форумами, блогами, социальными сетями и т. д.

Постмодерн, не успев толком войти даже во вторую свою фазу и продемонстрировать себя во всём возможном блеске, был застигнут и перехвачен метамодерном.

Ускорение исторического времени

«Ускорение исторического времени» – эффект, по-разному объясняемый, описываемый и предсказываемый множеством авторов. Он настолько очевиден, что, кажется, уже и нет нужды заострять на нём внимание. Но на самом деле мы имеем несколько измерений, в рамках которых разворачивается мысль исследователей, констатирующих ускорение времени.

Конечно, в первую очередь мы думаем о «законе ускоряющейся отдачи» Рэя Курцвейла, который должен привести нас к точке «технологической сингулярности»[74]74
  Технологическая сингулярность – момент, когда технологический прогресс станет настолько быстрым, сложным и неконтролируемым, что человек перестанет играть в нём какую-либо роль, а система уже будет развиваться самостоятельно.


[Закрыть]. Но сам по себе технологический прогресс не позволит нам понять то, как ускорение времени переживается человеком и как он сам влияет на этот процесс.

Вот почему для целей нашего исследования куда интереснее гипотеза «сингулярности Дьяконова – Капицы»[75]75
  Сингулярность Дьяконова – Капицы – это условное название, которое, впрочем, хорошо схватывает и суть феномена, и взаимодополнительность этой пары. И. М. Дьяконов сделал акцент в своих исследованиях на кривой научно-технического прогресса, он же сделал предположение, что эта кривая связана с кривой численности населения Земли. Эта гипотеза легла в основу математического анализа, который провёл Сергей Петрович Капица, и этот анализ её фактически доказал.


[Закрыть], рассчитываемая как момент завершения «цикла демографического перехода». Хотя она и менее известна, нежели упомянутая «технологическая сингулярность», она, как мне представляется, имеет прямое отношение к Третьей мировой войне[76]76
  Концепция «технологической сингулярности», актуальная в рамках предстоящей нам Четвёртой мировой войны, о чём я рассказываю в одноимённой книге.


[Закрыть].

Историк, лингвист, выдающийся отечественный востоковед Игорь Михайлович Дьяконов создал теорию сокращающихся по закону прогрессии исторических фаз, которая им описана в 80-х годах прошлого века в монографии «Пути истории: от древнейшего человека до наших дней».

«Нет сомнения, что исторический процесс являет признаки закономерного экспоненциального ускорения, – пишет в этой книге И. М. Дьяконов. – От появления Homo sapiens до конца I фазы прошло не менее 30 тысяч лет, II фаза длилась около 7 тысяч лет, III фаза – около 2 тысяч лет, IV фаза – около 1,5 тысячи лет, V фаза около тысячи лет, VI – около 300, VII фаза – немногим более 100 лет, продолжительность VIII фазы пока определить невозможно. Нанесённые на график, эти фазы складываются в экспоненциальное развитие, которое предполагает в конце концов переход к вертикальной линии или, вернее, к точке так называемой сингулярности. По экспоненциальному же графику развиваются научно-технические достижения человечества, а также, как упомянуто, численность населения Земли».

Итак, в основе теории – достаточно чёткие, измеримые с некоторой погрешностью величины: технологические прорывы и численность населения Земли, которая, как известно, растёт именно экспоненциально. Критерии, определяющие переходные периоды, по И. М. Дьяконову «фазы», таковы:

• изменение характера собственности;

• коренной переворот в социальной психологии, в идеологии и мировоззрении;

• переворот в технологии и, прежде всего, в технологии производства оружия.

Очевидно, что мы с уверенностью можем говорить о том, что переживаем «фазовый переход»: характер собственности меняется радикально[77]77
  Соответствующие пояснения даны в моей работе «Кризис „Капитала 2.0“. Навстречу новой реальности!», которая публикуется в этой книге как дополнение.


[Закрыть], социальная психология, включая идеологические и мировозренческие аспекты, также. О технологиях и новом оружии, учитывая раскручивающийся потенциал кибервойны, способной буквально уничтожать инфраструктуру противника, даже говорить не приходится.

Однако интересно даже не это, хотя речь идёт, согласно И. М. Дьяконову, о восьмой фазе – конечной, так сказать, остановке. И не то даже, насколько чётко совпадают эти две экспоненциальные кривые: технологического прогресса и роста численности населения (последний, как-никак, этот технологический прогресс и обеспечивает). Наконец, интересно даже не то, что по разным расчётам (именно поэтому я и упомянул погрешности), время «сингулярности» выпадает или на 2007, или на 2022, или на 2027 год[78]78
  Замечу, что многие специалисты считают именно кризис 2008 года своеобразным фазовым переходом, который создал совершенно новую экономическую, а как следствие, и общественно-политическую реальность.


[Закрыть].

По-настоящему, как мне кажется, интересно то, что эту загадочную трансформацию объясняет специфический «резонанс» цивилизационных волн: мы находимся в историческом периоде, когда впервые одновременно (на пространстве «современности») сходятся друг с другом сразу три цивилизационные волны: третья фаза, т. е. последствия индустриальной волны (модерн), вторая фаза, т. е. апогей информационной волны (постмодерн), и начальная фаза цифровой волны (метамодерн).

Если говорить совсем просто, то сейчас мир образован людьми, произведёнными абсолютно разными цивилизационными волнами: «людьми книги», «людьми телевизора», «людьми социальных сетей».

«В настоящее время именно ударность, обострённость перехода (когда его характерное время – 45 лет – оказывается меньше средней продолжительности жизни – 70 лет) приводит к нарушению роста, выработанного за тысячелетия нашей истории, – пишет С. П. Капица в статье „Демографическая революция и будущее человечества“ от ещё 2004 года. – Сегодня принято говорить о том, что связь времён нарушена. Это связано с неравновесностью роста, ведущей к неустроенности жизни и характерным для нашего времени стрессам. С этим процессом связан кризис и распад общественного сознания, начиная с управления империями и странами и заканчивая уровнем сознания отдельной личности и семьи. С распадом управления обществом связан рост организованной преступности и коррупция. Возможно, что распространение терроризма также стало следствием нарушения глобального равновесия.

Неустроенность и отсутствие времени на укоренение того, что закрепляется в области культуры традицией, несомненно, отражаются в распаде морали, в искусстве и идеологиях нашей эпохи. Так, в поисках новых идей, когда нет времени на их формирование и распространение, иногда происходит и откат к некогда фундаментальным идеям прошлого. […] Если разум и сознание привели к исключительному, взрывному, росту числа людей на Земле, то теперь, в результате глобального ограничения основного механизма информационного развития, рост внезапно прекратился, а его параметры, принципиально влияющие на все аспекты нашей жизни, изменились. Иными словами, как и в мире компьютеров, наше „программное обеспечение“ не поспевает в своём развитии за техникой, за „железом“ цивилизации».

Таким образом, ключ к пониманию происходящего в современном мире – это адекватный анализ тех трёх фаз «современности» (модерна), которые мы застали в одной, общей складке времени.

Глава вторая. Господствующие медиа

Кто контролирует СМИ – контролирует культуру.

Аллен Гинзберг

Развитие книгопечатания в эпоху Ренессанса оказало крайне важное влияние на последующее развитие науки и технологий, но был и более общий, системный эффект у этой инновации – книги стали каналом трансляции знаний.

Печатные, а потому более-менее доступные относительно широкой публике книги обеспечили становление государственных институтов в том виде, в котором мы их знаем (или знали ещё совсем до недавнего времени):

• с одной стороны, книги позволили проблематизировать социально значимые темы (обсуждать их в среде интеллектуалов своего времени, формулировать некие каноны и принципы);

• с другой стороны, превратились в своего рода инструмент кодификации власти – создали возможность систематизации законов и самих социальных институтов[79]79
  Например, русский «Домострой» XVI века – его полное название: «Книга, называемая „Домострой“, содержащая в себе полезные сведения, поучения и наставления всякому христианину – мужу, и жене, и детям, и слугам, и служанкам», или ещё более популярный в то время «Измарагд» (от греч. σμάραγδος – смарагд, изумруд), сборник поучений для домашнего чтения с рассуждениями на темы христианской морали.


[Закрыть].

Но, может быть, самое важное – книга позволила создать романтический образ «государя», придать ему некий надличностный, но при этом близкий, почти осязаемый через книгу статус. В книгах пишут о государях – бывших и нынешних, им же учёные и философы посвящают свои работы, сами государи обсуждают с авторами книг вопросы науки, искусства и морали.

В своей масштабной работе «Истоки современной политической мысли» профессор Лондонского университета, специализирующийся на изучении интеллектуальной истории, Квентин Скиннер пишет: «В положениях, составлявших основание советов, с которыми гуманисты позднего Ренессанса обращались к государям своего времени […] они продолжали опираться на ценности и воззрения, которые были уже сформулированы „гражданскими“ гуманистами раннего кватроченто.

Их героем оставался vir virtutis[80]80
  От лат. vir – истинный муж, virtutis – стремление к добродетели.


[Закрыть], и они продолжали настаивать на том, что он должен стараться завоевать себе честь, славу и известность в максимально возможной степени (ср. Kontos 1972, pp. 83–88). Поздние гуманисты даже делали более сильный акцент на этих известных убеждениях, поскольку они видели в государе человека, способного добиться virtutis, которую невозможно никому превзойти. […]

Макиавелли в „Государе“ с неменьшим одобрением относится к этим ценностям. Он настаивает на том, что поведение правителя должно быть столь же onesto (честным), сколь и utile (полезным), и поэтому требует, что все государи должны иметь в качестве образца „кого-либо из прославленных и чтимых людей древности и постоянно держать в памяти его подвиги и деяния“ (Machiavelli 1961a, p. 90)».

Первой печатной книгой Гутенберга была, как известно, Библия, изданная на латинском языке. Но вскоре появились и печатные переводы её на национальные языки, и это произвело сильнейшее воздействие на ситуацию в обществе: понятные и доступные теперь религиозные тексты дали старт эпохе Реформации, а с другой стороны, как объясняет Квентин Скиннер, содействовали изобретению института абсолютной монархии.

«„Без Лютера не было бы и Людовика XIV“ (Figgis 1960, р. 81). Эта эпиграмма Фиггиса, – пишет он во втором томе той же работы, – была подвергнута критике как суждение, выходящее за рамки исторического анализа, однако нет никаких сомнений, что наиболее сильное влияние лютеранская политическая теория в Европе эпохи раннего Нового времени оказала на продвижение и легитимацию новых сплочённых абсолютистских монархий. Доктрины Лютера оказались в этом смысле настолько полезными, что даже самые видные католические сторонники божественного права королей в конце концов поддержали его главные политические аргументы».

Если обобщить эффект, произведённый книгой как «господствующим медиа», то это, конечно, идея победы знания над реальностью: мир может быть познан – расчленён и изучен, а затем собран заново. Пусть это и достаточно условная формулировка, но как принцип она наилучшим образом отражает «дух времени» Ренессанса-Реформации.

Неслучайно именно это удивительное время рождает рационализм картезианского сознания Рене Декарта, целостность всего сущего у Бенедикта Спинозы и монадологию Готфрида Вильгельма Лейбница.

Ну и как завершающий аккорд Просвещения звучат всеобъемлющая и всё, как кажется, объясняющая философия Георга Вильгельма Фридриха Гегеля и высокая нота свободного и весьма романтичного гуманизма Жан-Жака Руссо.

В эту же эпоху Исаак Ньютон встаёт «на плечи гигантов», и в мире появляется та академическая наука, какой мы её практически в неизменном виде знаем до сих пор. Рядом с ней с неменьшим энтузиазмом распускает крону могучее древо классического искусства – симфоническая музыка, большой европейский роман и т. д.

При этом весь этот труд интеллектуалов эпохи Просвещения несёт на себе отпечаток невероятной весомости, фундаментальности, законченности, полноты. Кажется, что они буквально прозрели сущее, добившись исчерпывающего толкования всех возможных образов, символов, знаков.

С другой стороны, мы наблюдаем, как в эту эпоху конституируется мораль. Да, она в основе своей по-прежнему религиозная, но теперь она существует уже вне лона Церкви, как некая самостоятельная сущность.

Благодаря Иммануилу Канту мы узнаём о «моральном императиве»: «Поступай так, чтобы максима своей воли в любое время могла стать принципом всеобщего законодательства». Сама эта формулировка, на мой взгляд, весьма симптоматична для эпохи Просвещения – «всеобщее законодательство».

Впрочем, всё это, на самом деле, не так существенно. Куда важнее действительная кодификация «норм приличия», «правил поведения», «признаков достоинства» и т. д. Проще говоря, сама логика создания ясных канонов того, что хорошо (достойно, благородно, возвышенно и т. д.), и того, что худо (ничтожно, порочно, безнравственно, позорно и т. д.).

Глядя из постмодерна, то есть из следующего – второго – модерна, это время назовут «временем великих нарративов». Впрочем, это неудивительно, ведь что такое хорошая книга, – а первый модерн создаёт «человека книги», – если не блестяще рассказанная история, имеющая завязку, драматическое развитие и кульминацию. Порядок, структура, полнота – вот иллюзии, в которых живёт человек модерна № 1.

Но, как и положено, уже внутри первого модерна начинает зарождаться второй. Причём, как считает, например, блестящий канадско-американский философ Стивен Хикс, провозвестником грядущего постмодерна становится не кто иной, как Иммануил Кант.

В тот момент, когда «всё прогрессивное человечество» создаёт «великие нарративы», призванные доказать превосходство знания и духа (в зависимости от контекста), сам Кант учиняет критику чистого, а затем и практического разума.

«Философия Канта, – пишет С. Хикс, – стала решительным отступлением от идей Просвещения и первым шагом в сторону постмодернизма. В противоположность описанию разума в Просвещении, Кант придерживался взгляда, что разум – это механизм формообразования. Он считал, что разум, а не реальность устанавливает условия познания. И он утверждал, что реальность сообразна разуму, а не наоборот. В истории философии Кант стал фундаментальным поворотом от априорной объективности к априорной субъективности […]

Из-за того, что способности нашего разума устроены определённым образом, мы в принципе не можем знать, какова реальность на самом деле. Мы можем знать только то, как наш разум сконструировал субъективную реальность такой, какой мы её видим. Этот тезис неявно присутствовал в размышлениях ранних философов, включая Аристотеля, но Кант сделал его очевидным и систематически использовал его».

И в самом деле, на смену Просвещению приходит «эпоха подозрения»: благодаря расцвету того самого разума достаточно быстро обнаруживается, что картина реальности, которую мы принимаем за действительную реальность, мягко говоря, далека от истины.

«Эпоха подозрения»

Карл Маркс с Фридрихом Энгельсом с революционным задором торпедируют устоявшиеся представления о самой сущности власти и общества. Оказывается, всё, что мы знали об устройстве социального мира, было не божественной данностью, снизошедшей на нас свыше, а лишь борьбой экономических сил, «классовой борьбой».

Чарльз Дарвин не просто, как Фридрих Ницше, заявляет о «смерти Бога», а фактически доказывает его несуществование. Его открытие столь революционно, что он сам себя начинает подозревать в чём-то зазорном. Более двадцати лет Ч. Дарвин не решается публиковать своё открытие: записи он делает начиная с 1837 года, а книга «О происхождении видов с помощью естественного отбора, или О сохранении благоприятных рас в борьбе за жизнь» увидит свет лишь в 1859-м.

Работы Альберта Эйнштейна 1905 года переворачивают наши представления о мироздании с ног на голову. В первой статье этой серии, которая вышла под названием «Об одной эвристической точке зрения, касающейся возникновения и превращения света», Эйнштейн даёт объяснение загадочному «фотоэффекту», вступая таким образом в мир квантовой механики. Там нас уже поджидают полуживые-мёртвые коты, квантово-волновые дуализмы и прочие спутанности – и это то, что не может не вызывать «подозрение».

Следующая публикация 1905 года – статья «О движении взвешенных в покоящейся жидкости частиц, требуемом молекулярно-кинетической теорией теплоты». Она вышла сразу после диссертационной работы Эйнштейна – «Новое определение размеров молекул», – и стала окончательным аргументом в пользу атомической теории вещества. И да, в ней же была создана одноимённая теория теплоты: оказывается, нам тепло и холодно – это не просто так, опять-таки не по «божьему промыслу», а всё дело в скорости движения атомов.

В этом же 1905 году выходит работа, которая сделает Альберта Эйнштейна знаменитым – «К электродинамике движущихся тел», в которой будет представлена, как её чуть позже назовут, специальная теория относительности. И следом же за ней Эйнштейн публикует статью с провокационным названием: «Зависит ли инерция тела от содержащейся в нём энергии?», где впервые будет отлита в гранках знаменитая теперь на весь мир формула E = mc².

Последний гвоздь в крышку гроба первого модерна забивает Зигмунд Фрейд – в 1900 году из типографии выходит его первая книга по психоанализу «Толкование сновидений». Впрочем, только в 1905 году, после публикации ещё двух книг – «Психопатология обыденной жизни» и «Остроумие и его отношение к бессознательному», – психоанализ начинает своё триумфальное шествие по планете.

Фрейд, в отличие от Маркса, Дарвина и Эйнштейна, обращает подозрение человека внутрь него самого. В своих работах Фрейд шаг за шагом последовательно показывает, насколько наше знание о себе иллюзорно. На самом деле, доказывает он, мы находимся под постоянным давлением своего инстинктивного, либидозного «Бессознательного» («Ид») и викторианского «Супер-Эго», в каком-то смысле тоже нами не осознанного.

Конечно, все эти фигуры возникают не из ничего, за каждым из них стоят гиганты, плечи которых послужили им опорой. В случае Альберта Эйнштейна – это Анри Пуанкаре, в случае Зигмунда Фрейда – наш выдающийся соотечественник, «дедушка русской физиологии» Иван Михайлович Сеченов, чья поистине грандиозная работа «Рефлексы головного мозга» вышла ещё в 1863 году.

То есть идеи, которые вызывали то самое «подозрение» в обществе в начале ХХ века, прозвучали ещё в XIX. Но тогда их время ещё не пришло, общество было к ним ещё не готово. Это и немудрено – наука, рождённая Просвещением, начала разрушать его же собственные, системные, стройные нарративы: выяснилось, что за «понятным», даже «очевидным» миром реальности может скрываться второе дно, и даже больше.

«Когда я думаю сейчас о Фрейде и о себе, – писал И. П. Павлов, разворачивая сразу обе тенденции – и производства, и разрушения „знания“ в эпоху постмодерна, – мне представляются две партии горнорабочих, которые начали копать железнодорожный туннель в подошве большой горы – человеческой психики. Разница состоит, однако, в том, что Фрейд взял немного вниз и зарылся в дебрях бессознательного, а мы добрались уже до света. Изучая явления иррадиации и концентрации торможения в мозгу, мы по часам можем ныне проследить, где начался интересующий нас нервный процесс, куда он перешёл, сколько времени там оставался и в какой срок вернулся к исходному пункту. А Фрейд может только с большим или меньшим блеском и интуицией гадать о внутренних состояниях человека. Он может, пожалуй, сам стать основателем новой религии».

Но главное, конечно, в том, что это падение прежнего модерна явило миру нового человека – животное, произошедшее от других животных, движимое рефлексами и инстинктами (и по И. П. Павлову, и по З. Фрейду), эгоистично стремящееся к накоплению богатств в рамках ожесточённой классовой борьбы.

По сравнению с «божьим замыслом» и тем же «нравственным законом внутри» – это буквальное низвержение в пропасть. В довершение всего это падение происходит в мире, который так странен и так парадоксален, что всё, что мы о нём знаем, – очень и очень относительно…

Последовавшие за этим мировые войны – Первая и Вторая – стали своеобразным эпилогом к модерну Просвещения. Он породил индустриальную эпоху, и именно в событиях этих войн продемонстрировал всё, на что был способен, поставив каждый элемент прогресса на службу умерщвления миллионов людей.

Да, «подозрения» оказались не напрасны. И ужас от этой их бесчувственной рационалистической правды холодил кровь: потрясало буквально всё – от нечеловеческой жестокости этих войн до технологических «успехов», которые в полной мере испытали на себе жители Хиросимы и Нагасаки в 1945 году.

Человек оказался поистине в «новом» времени. Последние всплески экзистенциализма – от Мартина Бубера и Льва Шестова до Карла Ясперса и Жан-Поля Сартра – были, кажется, отчаянной попыткой залатать чёрную дыру в мироздании, оставшуюся после ницшеанской «смерти Бога».

Впрочем, защищаемая ими экзистенция, эта секуляризированная «душа» оказалась бессильна перед разверзнувшейся пустотой хайдеггерианского «Ничто» ХХ века.

Единственным хоть сколько-то адекватным ответом на всю эту обнажённую правду о человеке, об обществах, которые он создаёт, стала философия абсурда – от дадаистов, вышедших на сцену на фоне Первой мировой, до «театра абсурда» Инеско-Беккета-Жане et cetera, закрывших собой Вторую.

События первой половины XX века действительно были настолько драматичными, настолько ошарашивающими, что и философы, и социологи не заметили, пропустили формирование новой генерации людей – людей совершенно другого типа: «человека информационного».

Кроме того, и сами эти войны, и этот «новый человек» были непосредственным результатом «прогресса», которому ещё недавно так радовались: невиданные прежде технологии, развитие медицины, демографический рост, новые формы экономической деятельности, развитие транспортной инфраструктуры, образования, коммуникаций, СМИ и т. д. и т. п.

Об опасности «техники» предупреждают Мартин Хайдеггер и Эрнст Юрген. Хоть и по-разному, они говорят об одном и том же: техника меняет антропологическую реальность, превращает жизнь в производственный конвейер, отчуждает человека от самого себя, является экзистенциальной угрозой.

Но как остановить эту движущуюся мощь, перемалывающую всё человеческое? Ведь всё происходящее с человеком уже само по себе очень напоминает войну. Давайте представим себе это на минуту…

«Умирает Бог», что само по себе – уже трагедия: мир лишился высшего покровительства, и ощущение смысла жизни едва теплится только в тех, кто ещё способен надеяться. Сама инстанция души оказывается под вопросом, и интеллектуалы совершают отчаянную попытку спасти её, реанимировать в экзистенциальном дискурсе.

Но всё это происходит на фоне новостных сводок с фронта, русской революции, пандемии «испанки» 1918 и 1919 годов, которая унесёт около 20 млн жизней. Тяжелейшие экономические кризисы следуют один за другим, причём по обе стороны океана. Окончательно рассыпается Британская империя, оставляя за собой хаос по всему миру, в Германии к власти приходят фашисты, евреи бегут из Европы.