Текст книги "Дух времени. Введение в Третью мировую войну"

Нет, экзистенциальный дискурс, призванный «спасти» человека в человеке, выглядит на этом фоне слабо и неубедительно. И именно в этот момент, когда и так всё, кажется, потеряно, едва окрепшие Левиафаны – СССР и Германия – сходятся в следующей войне, невиданных доселе масштабов.

В войну втянуты все крупные державы, Франция оккупирована, Лондон бомбят, США отправляют солдат на фронт через океан, сбрасывают атомные бомбы на мирные японские города.

Последняя надежда, которая остаётся у интеллектуалов, – это марксизм. Что если решение этой, кажущейся уже нерешаемой, задачи – в победе коммунизма? Но события, происходящие и в СССР, и в Китае, правда о которых начинает просачиваться через железные занавесы уже после Второй мировой войны, убивает и эту, последнюю надежду.

Что нам ждать от европейских интеллектуалов теперь?

Думаю, это достаточно красочно живописуют «Чума» Альбера Камю или, например, «За закрытыми дверями» Жан-Поля Сартра. Но если отойти от художественных образов, то ответ нам даёт Жан-Франсуа Лиотар.

Ответ чёткий и однозначный, хотя и не прямой: интеллектуалы будут пытаться разрушить всё, что ассоциируется у них с прежним миром – с миром модерна, Просвещения, Левиафанами, технэ, идеологиями, политикой и т. д. и т. п.

Подобное решение может показаться странным, но прислушаемся к так называемой «критической теории». Макс Хоркхаймер и Теодор Адорно – два крупнейших представителя этого направления и европейской философской мысли в целом – публикуют в 1969 году совместную книгу «Диалектика Просвещения», где объясняют это решение.

Просвещение, декларирующее принципы свободы, равенства, братства, говорящее о правах, разуме и человечности, оборачивается драматической жестокостью ХХ века – как такое может быть? По мнению М. Хоркхаймера и Т. Адорно, дело не в ценностях, а в целях. Целью же Просвещения было установление господства над миром – да, посредством разума, науки и т. д., но целью было само это господство.

Ну и дальше включается «негативная диалектика» Тео-дора Адорно: подчиняя себе разум, человек тем самым лишается разума, и мы наблюдаем все эти ужасы ХХ века. Идея Т. Адорно состоит в том, что какую бы рациональную систему мы ни построили, она будет претендовать на универсальность, а это значит, что в итоге пострадают люди.

Таким образом, не важно, как интеллектуалы будут предотвращать прежнее «Просвещение»: действовать против власти как таковой, против морали, против культурных норм и прежних вкусов, деконструкцией, иронией или как-либо ещё… – всё это не имеет уже ни малейшего значения.

Они – постмодернисты, это их сознательный выбор: уничтожить право прежних нарративов на власть.

«Предметом настоящего исследования является состояние знания в современных наиболее развитых обществах, – так Ж.-Ф. Лиотар начинает свою знаменитую работу „Состояние постмодерна”. – Мы решили назвать его „постмодерн”. […]

Упрощая до крайности, мы считаем „постмодерном“ недоверие в отношении метарассказов. Оно является, конечно, результатом прогресса науки; но и прогресс в свою очередь предполагает это недоверие. С выходом из употребления метанарративного механизма легитимации связан, в частности, кризис метафизической философии, а также кризис зависящей от неё университетской институции.

Нарративная функция теряет свои функторы: великого героя, великие опасности, великие кругосветные плавания и великую цель. Она распыляется в облака языковых нарративных, а также денотативных, прескриптивных, дескриптивных и тому подобных частиц, каждая из которых несёт в себе прагматическую валентность sui generis. Каждый из нас живёт на пересечениях траекторий многих этих частиц».

Итак, Ж.-Ф. Лиотар определяет постмодерн как кризис метанарративов, «больших проектов» Просвещения: «диалектика Духа, герменевтика смысла, эмансипация разумного субъекта или трудящегося, рост богатства и тому подобное» – всё должно быть уничтожено.

Метанарративы, по мнению Ж.-Ф. Лиотара:

• легитимизируют государство, политический строй, законы, моральные нормы, соответствующий образ мысли и социальные институты;

• порождают микронарративы «обыденной жизни», «повседневного опыта», «коллективов» и т. д. и т. п.;

• создают «социальную морфологию» – своего рода тело общества, на которое и набрасываются механизмы управления.

Интеллектуалам претит добропорядочный средний класс с его мещанскими запросами, бытовым благополучием и чванливым самодовольством. В 1970 году Жан Бодрийяр публикует своего рода манифест, систематически, педантично обличающий «общество потребления».

«Большинство французов должны были дождаться мая 1968 года, чтобы узнать, что они живут в „обществе потребления”, – пишет Ж. Бодрийяр в предисловии к своей книге. – Американцы узнали это на двенадцать лет раньше, но аналитика социологов вроде Дж. К. Гэлбрейта информировала в конечном счёте только элиту, и потребовались некоторые политические события – в особенности война во Вьетнаме, – для того чтобы начался более широкий пересмотр ситуации, выросло её понимание или, во всяком случае, возникли душевные сомнения. […]

Линия демаркации проходит в другом месте: именно носители информации – массмедиа, как сегодня любят выражаться, прочерчивают эту линию. В тот момент, когда они сами становятся привилегированными объектами потребления, в момент, когда рекламное послание впитывается с наслаждением и в первую очередь, происходит вступление в социально-экономическую организацию, отличную от той, которая существовала до середины XX века. Обществом потребления является то, где не только есть предметы и товары, которые желают купить, но где само потребление потреблено в форме мифа.

Трудно отрицать, что речь здесь идёт об опасном превращении социального метаболизма, несколько похожем на то, чем является рак для живых организмов: о чудовищном разрастании бесполезных тканей. Но будь то миф или реальность, позиции и поведение нас, „людей Запада”, вот уже в течение нескольких лет так глубоко отмечены эрой супермаркета, торгового комплекса и рекламного образа…».

Жан Бодрийяр объясняет и то, как это случилось, почему мы оказались в такой ситуации. Он создаёт своего рода генеалогию этого «потребления».

Всё начинается с возникновения технической системы производства, которая отличается от традиционной (от той, что была естественна и органична человеку аграрной эпохи). Далее система производства создаёт «капитал», который сам по себе становится «рационализированной производительной силой» и «системой рационального обращения» – индустриальная эпоха переживает расцвет.

Капитал обезличивает человека – он превращает его в безликую «наёмную рабочую силу». По сути, это уже не люди, а некая абстрактная, систематизированная функция. Человек отчуждается не просто от результатов труда, но и просто от продуктов своего труда. Теперь эти продукты производит не человек, а бизнес, компании и т. д.

Таким образом, человек индустриальной эпохи переходит в некое пространство информационных симулякров. И наступает заключительный этап, когда система производства начинает создавать потребности потребителей, более того – целую «систему потребностей»[81]81
  С точки зрения самого Ж. Бодрийяра, речь, в первую очередь, идёт о создании «образа счастья», производимого совокупным маркетингом. Но сюда же вполне подходят и политико-экономические стратегии стимуляции кредитования, внутреннего потребления и др.


[Закрыть], которая замыкает контур сформированной на предыдущих этапах системы производства.

Профессор Санкт-Петербургского университета, крупнейший российский специалист по французской философии ХХ века Александр Владимирович Дьяков пишет в своей книге «Жан Бодрийяр. Стратегии „радикального мышления”»:

«Потребление требует новой системы моральных размышлений, которые не имеют ничего общего с „царством свободы”. Эта новая моральная парадигма должна научить людей быть счастливыми и выработать у них рефлексы счастья. Изобилие двусмысленно: во-первых, оно переживается как эйфорический миф о счастье „по ту сторону морали и истории”, а во-вторых, претерпевается как процесс вынужденной адаптации к новым формам коллективного принуждения. Изобилие, таким образом, представляет собой систему принуждения нового типа. […]

Общество потребления, говорит он (Жан Бодрийяр. – А. К.), является своим собственным мифом. Само потребление – это миф, то есть рассказ современного общества о себе самом. Единственная объективная реальность потребления – это идея потребления, приобретшая значение здравого смысла. Общество мыслит себя как общество потребления, поскольку оно потреб-ляет себя в качестве общества потребления».

При таком, очевидно пессимистичном, взгляде на результаты модерна, Просвещения, индустриальной эпохи можно, наверное, понять желание интеллектуалов разрушить остов, на котором зиждется современность.

Остов, о котором идёт речь, это те самые метанарративы, которые, к сожалению для философов-революционеров, достаточно непротиворечиво описывают реальность – социальную, историческую, политическую и любую другую, создавая тем самым пространство, в котором симулякры, порождаемые информационным обществом, оказываются неуязвимы.

Революционеры, даже если они не говорят об этом прямо, требуют от общества, по сути, моральной трансформации – они зовут его назад, в мир гутенберговской книги, в мир, где ещё был «жив Бог», а человеческая душа была исполнена экзистенции.

Но подобный призыв, будь он сформулирован чётко, выглядел бы слишком наивно, даже малодушно[82]82
  Именно по этой причине, как я полагаю, Мартин Хайдеггер наотрез отказывался называть себя экзистенциалистом.


[Закрыть]. Ну и кроме того, это направление «назад» противоречит идее «прогресса», которая лежит в основе уже самого мира книги, а потому она не может быть отброшена.

В результате всё, что мы читаем у интеллектуалов, сопротивляющихся информационной волне, между строк, могут понять только они сами, узнавая друг друга по остаточным обертонам затухающей экзистенции. Общество же, для которого они говорят, потребляет поверхностный смысл – разрушение метанарративов ради их разрушения.

Постмодерн достиг этой цели. И во всём этом есть какая-то трагическая ирония: интеллектуалы, порождённые тоской о «смерти Бога», пройдя через горнило всех испытаний ХХ века, объявляют войну метанарративам, руководствуясь, по сути, политическими причинами – борясь с «обществом потребления», на деле же они «убивают» экзистенцию, невозможную без внутренней структуры, организующей не только пространство для симулякров, но культуру как таковую.

Так или иначе, но интеллектуалы своими руками создают нового человека – человека постмодерна, человека информационной волны, сотканного из газетных вырезок и рекламных роликов. Книга как господствующее медиа закончила своё существование, на место неё пришли таблоиды и телевизионные шоу.

Глава третья. Гибель божков

Моё поколение взрослело в атмосфере неопределённых 90-х на «Симпсонах» и «Южном парке», в которых ирония и цинизм культуры постмодернизма стали неотъемлемой установкой, проникшей в нас.

Евгений Молодцов

То, что «мир утратил свой стержень», Жиль Делёз и Феликс Гваттари напишут в книге «Тысяча плато» ещё в конце 70-х годов прошлого века. И «мир», о котором они говорят, это ни в коей мере не мир политического. Даже несмотря на то, что это второй том «Капитализма и шизофрении», это мир не политического, а социального.

Когда создавались «Тысяча плато» и «Анти-Эдип» (первый том дилогии), ни у кого и в мыслях не было, что холодная война вот-вот закончится, что падёт не только Берлинская стена, но весь «советский лагерь», включая его оплот – Советский Союз.

Этого не могли вообразить ни в самом СССР (что наглядно показывает Алексей Юрчак в своей замечательной книге с говорящим названием – «Это было навсегда, пока не кончилось»), ни в остальном мире – снаружи «советского лагеря».

Сама сущность холодной войны заключалась, казалось, в этом специфическом замораживании, обездвиживании, тотальном параличе системы – балансе сил без баланса, установившемся окончательно и бесповоротно именно в 70-х.

Иными словами, Делёз и Гваттари фиксируют распад, происходящий изнутри системы, но не системы как таковой, не её конструкций или способов организации её внутренних механизмов, а самого того материала, из которого эта система состоит.

Сам этот их двухтомник по сути своей – идеальное воплощение постмодерна: он написан на языке постмодерна, у него драматургия постмодерна, наконец, он буквально свидетельствует постмодерн своим «шизоидным» содержанием.

Впрочем, авторы сравнивают свою книгу и мир, и приходят к выводу, что она недотягивает до того «хаоса», каким «стал мир». Потому указать единственную причину, почему у Ж. Делёза и Ф. Гваттари возникло это «машинное» ощущение времени, вряд ли возможно.

Это и влияние «третьей (информационной) волны» с его постмодернистскими спазмами, и то разочарование, которое испытали интеллектуалы по всему миру, осознавшие после трагических событий 1968 года, что кардинальные изменения в отношениях человека и государства невозможны, и тот, наконец, экзистенциальный кризис, о котором в своём «Одномерном человеке» пишет Герберт Маркузе, а Ги Дебор в «Обществе спектакля».

«Постмодернизм сигнализирует о смерти таких „метанарративов”, скрытые террористические функции которых предполагали обоснование и легитимацию иллюзии „универсальной“ человеческой истории, – пишет знаменитый британский философ и литературовед Терри Иглтон в 1987 году. – Сейчас мы находимся в процессе пробуждения от ночного кошмара современности с её манипулятивным разумом и фетишем тотальности, и перехода к невозмутимому плюрализму постмодерна, этого гетерогенного ряда жизненных стилей и языковых игр, который отверг ностальгическое стремление тотализировать и легитимизировать самоё себя… Наука и философия должны избавиться от своих грандиозных метафизических притязаний и посмотреть на себя более скромно – как на очередной набор нарративов».

«Информационная эпоха» парадоксальным образом оформила «развод» интеллектуалов и мира, который они пытались до сего момента осмыслять. Их даже постмодернистский язык уже более не годился для того, чтобы схватить нарастающий хаос системы. Их «книжный мир» уже никому не был нужен, не говоря уже о том, насколько он стал для этого мира непонятен.

Наша «естественная социальность», как мы помним, ограничена. Когда количество людей в социальной общности её превышает, она разбивается на социальные фракталы, сосуществование которых возможно лишь в рамках более-менее общей концептуальной матрицы – некой общей ментальности и кристаллизуемых в ней ценностей.

Выход интеллектуалов из этой игры, утрата ими этой наиважнейшей для социума функции стали фатальными для системы. Сначала они сами, по своим мотивам, о которых мы говорили, близили постмодернистский плюрализм, торпедируя системы знаний и авторитеты, растворяя дихотомичность ценностей[83]83
  Модернистский способ мышления в противопоставлении: субъекта – объекту, части – целому, внешнего – внешнему, периферии – центру, нижнего – верхнему, мужского – женскому, научного – профанному, классического искусства – массовому и т. д.


[Закрыть] и децентрируя самого человека.

Но теперь они оказались в мире, где все их мечты сбылись: абсолютный плюрализм мнений, знания, лишённые всякого авторитета, субъекты без ценностей и центра. Да, следствием их работы, неожиданным для них самих, стал тот самый «новый человек», которому они были абсолютно не нужны.

И если раньше наука, культура, искусство, политика, бизнес были безусловной вотчиной элит – аристократических, политических, культурных, финансовых и т. д., – то теперь туда хлынули огромные массы людей, получивших недоступное прежде высшее образование.

Отдельный вопрос – насколько это было правильно и справедливо. Но правда в том, что эти – прежние – элиты существовали в кругах, которые, за рядом исключений, были почти непроницаемы. Точнее, был очень высок порог входа в эти социальные общности, а потому происходил постоянный «социальный естественный отбор».

Это развенчивание элит как «людей особого сорта» лишь усиливалось новым всплеском гуманистического дискурса – сразу после Второй мировой войны необычайную популярность получили Абрахам Маслоу, Эрих Фромм, Карен Хорни, Гордон Олпорт, Карл Роджерс, Виктор Франкл, Ролло Мей и другие «столпы» гуманистической психологии, а затем стали системно развиваться различные практики «эмоционального интеллекта», «осознанности», «установка на рост» и т. д.

На фоне декларируемых прав и свобод, демократизации всех сфер жизни, либерализации экономики и т. д. всякая «непроницаемость» стала более невозможной.

«Все общества нуждаются в какой-либо легитимирующей формуле власти, – пишет знаменитый американский социолог, автор теории постматериализма Рональд Инглхарт. – Решения их лидеров только в том случае не опираются исключительно на принуждение, когда они воспринимаются как легитимные. Одной из центральных компонент модернизации был сдвиг от религиозной к рационально-бюрократической власти, оправдываемой претензиями на то, что правящие институты содействуют общему благу.

Важной же компонентой сдвига постмодерна является сдвиг, отвращающий и от религиозной, и от бюрократической власти и приводящий к снижению значимости любых видов власти и авторитета. Ибо послушание власти сопряжено с высокими издержками: личные цели индивида приходится подчинять целям более широкой субъектности. Но в условиях неуверенности в завтрашнем дне люди более чем охотно идут на это. […] Наоборот, условия процветания и безопасности способствуют плюрализму вообще и демократии – в частности. […]

До недавнего времени небезопасность была существеннейшей составляющей положения человека. Лишь недавно появились общества, где большинство населения не ощущает неуверенности относительно выживания. Так, и досовременное аграрное общество, и современное индустриальное были сформированы ценностями выживания. Сдвиг же постмодерна привёл к явственному уменьшению значения, придаваемого любым формам власти и авторитета. […]

Постмодернизация представляет собой сдвиг в стратегиях выживания. […] Модернизация ознаменовалась потрясающим успехом в деле увеличения продолжительности жизни, но отдача от неё в передовых индустриальных странах стала уменьшаться. Акцентируя конкуренцию, она уменьшает риск голода, зато приводит к нарастанию психологического стресса. С переходом от модернизации к постмодернизации траектория перемен сдвинулась от максимизации экономического роста к максимизации качества жизни».

Рональд Инглхарт говорит о том, что в обществе постмодерна утрачивается возможность управления процессами, протекающими в самом этом обществе. Дискурсы, которые создавались элитой и определяли «когнитивную сетку» для лиц, как сейчас любят говорить, принимающих решения, стали рассыпаться, как рассыпались и сами эти группы, «принимающие решение».

Таким удивительным образом между обществом и политической номенклатурой возник фундаментальный разрыв. Если в прежние времена интеллектуалы толковали действия лидеров и правительств, по сути, разъясняя им, что и зачем они делают, а с другой стороны, объединяя социальные группы в определённые диспозиции к ним, то теперь эта условная связь оказалась разорвана.

Выброшенные за ненадобностью «книжные люди», как оказалось, имели очень большое, а возможно, ключевое значение для существования общества как целостного организма, были его нервной системой, связывающей центральные отделы со всей периферией.

Теперь единственные собеседники политиков – это социологи, а точнее даже социометристы, социологи-статистики и, конечно, политконсультанты, которые говорят не то, что они – политики – делают, а то, что им следует сделать для того, чтобы дальше оставаться политиками.

Политический класс, поменяв неприятных интеллектуалов на покладистых политконсультантов, оказался завёрнут на самого себя – словно бы змея, проглотившая собственный хвост: самодовольно и абсолютно самодостаточно он пожирает собственное «властное» когда-то тело.

Что касается общественных групп – так называемого «общества», – то они также оказались в очень странной для них ситуации – без поводырей.

В 1972 году выдающийся социолог, мыслитель Пьер Бурдьё написал статью «Общественного мнения не существует», где объясняет, что общественного мнения не существует в том виде, в котором мы себе его представляем, – мол, люди думают так-то и так-то. Нет, социальные поля и практики куда сложнее, их нельзя так анатомировать.

С другой стороны, у общества всегда были те, кто дискурсивно заполнял эту пустотность – по сути, выражал это «отсутствующее» общественное мнение, создавал его форму, передавал его суть, был его глашатаем. И это те самые интеллектуалы, с которыми у общества постмодерна произошёл развод.

Теперь представители тех самых социальных групп, освободившихся «от рационализирующего и легитимирующего диктата», с удивлением оглядываются по сторонам в поисках образа будущего. Куда он делся? – словно бы спрашивают они, даже не догадываясь, что его никогда и не было.

Однако всегда были те, кто мог его сделать, – те самые интеллектуалы. Но сейчас, когда эти «божки» сброшены с постаментов авторитета и объявлены ненужными, будущего больше не будет – не только «общественного мнения», но и у общества.

Ни политики, ни социальные группы («общество») не поняли, насколько в разных плоскостях теперь проходит их жизнь. В какой-то момент всё это стало очень напоминать поздний СССР, где ходила поговорка: «Вы делаете вид, что нам платите, а мы делаем вид, что работаем». Примерно в той же логике взаимного надувательства существует и нынешний политический класс: «Вы делаете вид, что мы вас представляем, а мы делаем вид, что занимаемся управлением в ваших интересах».

Это глобальное изменение самой сути политики, но о нём, кажется, никто толком даже не задумался. Разумеется, «оплакивание» прежних «божков» не имеет ни малейшего смысла, но у нас была работающая модель, на которой постмодерн поставил жирный крест, высветив как раз альтернативы прежней системе организации общества и знаний[84]84
  В частности, например, «права человека» стали с определённой избыточностью распространяться на группы лиц, которые прежде воспринимались как маргинальные или неполноценные: инвалиды, психические больные, национальные и сексуальные меньшинства и т. д.


[Закрыть].

Всё, что казалось хоть сколько-то революционным, конфликтным, вызывающим, противоречивым, необъяснимым, использовалось постмодерном как средство борьбы с «пережитками» своего «культурного» предшественника.

Развенчание элит

Другого формата управления государственными и общественными системами, кроме как через «элиты», раньше просто не существовало. Даже большевики, писавшие на своих знамёнах о власти крестьян, рабочих и солдат, рассуждавшие о «кухарках» и «бедноте», едва придя к власти, тут же принялись создавать свою собственную элиту, в задачи которой входило управлять народом и страной – и в управленческо-производственном смысле, и в культурно-идеологическом, и во всех прочих: «военная элита», «научная элита» и т. д.

Сама возможность существования элит определяется асимметрией знаний[85]85
  Феномен впервые был подмечен Кеннетом Эрроу, будущим нобелевским лауреатом по экономике, когда он проводил исследование, которое было опубликовано в статье 1963 года «Неопределённость и экономика благосостояния в здравоохранении».


[Закрыть]: если вы знаете что-то, чего не знает другой человек, вы можете использовать это преимущество и влиять на его поведение. Именно эта стратегия всегда лежала в основе управления обществом.

Но информационная волна изменила эти отношения власти, приведя систему в неравновесное состояние. Нет, она не обеспечила нас «равным» знанием, как можно было бы подумать. Она, с одной стороны, создала иллюзию «равенства» знаний, а с другой стороны, парадоксальное незнание – когда никто из двух сторон отношений (ни тот, кто призван управлять, ни те, кем должны управлять) не понимают, что «знает» другой.

Поскольку же управление обществом в каком-то виде власти необходимо, то она стала действовать в духе информационной волны, что наглядно продемонстрировал Барри Левинсон в своём знаменитом фильме «Хвост виляет собакой».

Сейчас, когда граждане знают о каждом чихе главы государства, могут следить за движением его самолёта онлайн, а ещё написать ему в Twitter[86]86
  Доступ ограничен на территории РФ.


[Закрыть], невозможно даже представить, что ещё совсем недавно Франклину Рузвельту, четыре раза избиравшемуся президентом США, удавалось довольно успешно скрывать от большинства своих избирателей и даже многих политических лидеров других стран, что он стал, по существу, инвалидом-колясочником из-за перенесённого им полиомиелита (или, что более вероятно, периферического паралича Гийена – Барре).

Но это правда: знание о том, что происходит в элитах, у обычных людей всегда было минимальным. В СССР под строгим секретом находилось всё, что происходило с В. И. Лениным с весны 1922 года, когда у него один за одним шли инсульты, буквально лишившие его человеческого облика. Впрочем, и о наркотической зависимости Мэрилин Монро общественность узнала только из официального заявления киностудии FOX, которая попыталась таким образом объяснить разрыв своего контракта со звездой.

Элиты, оказавшиеся во всей своей наготе под прицелом фотоаппаратов и телекамер, – в прожекторах «общественного наблюдения», – уже не могли претендовать на статус «небожителей», они словно бы лишились прежней мистической власти.

Охота СМИ за «звёздами» в надежде найти «новость» для первой полосы – это очень в духе постмодерна: голливудский актёр, играющий героев-любовников, стоит на пляже в неловкой позе с огромным брюхом наперевес, а какая-то суперзвезда тратит деньги в казино в компании сомнительных знакомых, и т. д. Бытовая пошлость – вот чего жаждет продукт постмодерна, испытывая буквально животный восторг, когда венец славы теряет любой из её «божков».

Ещё, кажется, совсем недавно фанатки сходили с ума на концертах Beatles, Джон Леннон был «популярнее Иисуса Христа», а принцесса Диана была «королевой людских сердец». Словно бы ещё вчера у наций была «совесть» – Мартин Лютер Кинг, Нельсон Мандела, Лех Валенса, Дмитрий Сергеевич Лихачёв. Наконец, ещё каких-то несколько лет назад поклонники Apple могли сутками стоять в очередях за новой версией iPhone, осенённого гением великого и ужасного Стива Джобса.

Но вдруг эти культы лопнули, будто мыльные пузыри, будто бы и не было такого никогда. Мир стал плоским, а мы даже не заметили, что произошло нечто чрезвычайное.

Такое развитие общества нам кажется вполне естественным и справедливым (по крайней мере, способствующим большей справедливости). Но дело здесь не в «справедливости» или «нормальности», а в том, что мы пережили радикальное изменение роли «авторитета» в жизни общества, мы утратили способы управления обществом через асимметрию знания, на которых всегда держались самые знаменитые «демократии».

Крушение самого института «элитарности» шло по всем фронтам. Например, выдающийся американский интеллектуал, философ Фредрик Джеймисон считает важным осознание факта падения некоего естественного барьера между «высокими» и «низкими» жанрами в искусстве.

В книге «Постмодернизм, или Культурная логика позднего капитализма» Ф. Джеймисон определяет три значимые утраты, которые мы понесли при переходе из модерна в постмодерн: эта утрата глубины, утрата эмоциональности (аффекта), утрата историчности.

Так, разбирая творчество Энди Уорхола, Ф. Джеймисон показывает отсутствие глубины в его работах, в строго бодрийяровском смысле трактуя их как игру симулякров с симулякрами. Сравнивая знаменитую «Мэрилин Монро» Уорхола с «Криком» Эдварда Мунка, он показывает, что у «Монро» постмодерна нет чувств, утрачен аффект.

Утрату историчности Ф. Джеймисон видит в «беспорядочном пожирании всех стилей прошлого». Проблема даже не в том, что мы не имеем полного, исчерпывающего знания о прошлом, говорит он, вторя Хайдену Уайту, а в том, что мы создаём новые картины прошлого, которые противоречат друг другу и никак не связаны между собой.

Мир постмодерна распадается на части – он дефрагментирован, шаржирован, превращён в набор бесчувственных образов.

Лишённые прежней загадочности, столь значимой для формирования сакрального образа власти, элиты перестали быть ими. Даже звёзды массовых жанров – таких как кино, например Марлен Дитрих, Одри Хепбёрн, Софи Лорен, – были таинственными и недостижимыми. Но постмодерн превратил всех в безликое «селебрити».

Нынешние гении – это не Альберт Эйнштейн, которому приходилось прятаться от досаждавших ему фотографов, не Ричард Фейнман, который проводил лекции, не объявляя заранее собственного имени, чтобы публика шла на тему, а не на него (в противном случае в зале было бы слишком много восторженных зевак). Нет, нынешние гении – это так, «учёные».

Да что там говорить, если лидеры наций стали простыми чиновниками, катающимися по парижским улицам на велосипеде из Елисеевского дворца прямиком к своей любовнице? Грандиозный коррупционный скандал – это «оплаченные налогоплательщиками» веганские завтраки премьер-министра Финляндии на сумму 300 евро в месяц.

Умерла тайна, а с ней воцарился дух всепроникающего цинизма.

По мнению одного из самых ярких представителей европейской философии Петера Слотердайка, в этом и есть сущность постмодерна. Вот что он написал ещё в 1981 году в своей «Критике цинического разума»:

«С тех пор как буржуазное общество начало наводить мосты между знанием, существующим у тех, кто находится на самом верху, и знанием, существующим у тех, кто пребывает в самом низу общества, […] крайности растворились друг в друге. Сегодня циник предстаёт как массовый тип: как усреднённый социальный характер в обществе… […] Импульс, заставлявший стремиться к индивидуализации, сильно ослаб в том климате, который создаётся современным городом и средствами массовой информации. […] Человек с ясным „злым взором“ нырнул в толпу, чтобы затеряться; анонимность теперь открывает широкие возможности для цинического отхода в сторону. Современный циник – это интегрированный в общество антиобщественный тип, который способен соперничать в том, что касается внутренней лишённости иллюзий, с любым хиппи. Его злобно-ясный взгляд не представляется ему самому личным недостатком или аморальной причудой, за которую придётся отвечать лично. Инстинктивно он воспринимает свой способ существования уже не как что-то злобное и ехидное, а как причастность к коллективному реалистически скорректированному взгляду на вещи […].

Диффузный цинизм уже давно захватил ключевые позиции в обществе – в президиумах, парламентах, наблюдательных советах, дирекциях предприятий, среди лекторов и среди практиков, на факультетах, в канцеляриях и редакциях. Вся их деятельность происходит на фоне некоторой элегантной горечи. Ведь циники не глупы, они вполне видят то Ничто, к которому всё движется. Однако конституция их души достаточно эластична, чтобы включать в себя постоянное сомнение в смысле собственной деятельности, осуществляемой ради выживания. […] Отсюда следует первая наша дефиниция: цинизм есть просвещённое ложное сознание».

Цинизм, о котором говорит Петер Слотердайк, и в самом деле стал тотальным, всепроникающим, усиливающим социальную атомизацию. Впрочем, это вполне естественно: цинизм становится «нормой» хотя бы в одной достаточной по численности (или серьёзной по силе влияния) социальной группе, он достаточно быстро принимает характер эпидемии.