Текст книги "Дух времени. Введение в Третью мировую войну"

Можно сказать, что цинизм – это «социальный рак», который очень быстро пускает метастазы в соседних органах. Возникнув в одном сообществе, он скоро поражает и другие. Причём на фоне усиливающего эффекта «обратной связи»: в ответ на цинизм возрастает общая подозрительность, которая приводит к усилению цинизма, расчётливости, снижению порога допустимости в отношении другого человека и общества в целом.

Поражённые цинизмом люди превращаются в социальных провокаторов, сами легче идут на конфликт, совершают действия, предосудительные с точки зрения прежней морали, а то и просто противоправные действия, даже не понимая того, что они не просто удовлетворяют таким образом свои нужды, но и наносят другим людям вред.

Самый простой пример – кража («слив») личных данных, которая воспринимается в обществе как «норма». Такой же «новой нормой» стало обнародование конфиденциальной переписки или видеозаписей, которые были сделаны без разрешения, и т. д.

И всё это, не считая участия в разного рода мошеннических схемах с использованием так называемой «социальной инженерии»[87]87
  В контексте безопасности понятие социальной инженерии означает оказание определённого психологического воздействия на человека (по сути, манипуляции) с целью получить от него те или иные важные персональные данные для осуществления правонарушения (самый распространённый пример – телефонные мошенники, которые пытаются получить у человека данные его карты или секретный код).


[Закрыть], когда обычный, по сути, телефонный оператор идёт по скрипту и фактически обкрадывает другого человека. Но это уже не воспринимается на субъективном уровне как кража – нет, это не кража, «это у него работа такая», да, «мошенничество, но не кража».

С другой стороны, сам способ организации социальных сетей предполагает возникновение «лидеров» (прежде всего по количеству подписчиков), что вроде бы противоречит тезису о падении авторитетов. Контраргументация осуществляется в классической логике «проблемы поколений» – мол, раньше у родителей были такие «звёзды» и «кумиры», а сейчас у молодёжи другие – «блогеры», «ютуберы», «миллионники» и т. д., никакой разницы.

Более того, в очень интересном исследовании российского политолога Дмитрия Александровича Давыдова «Посткапитализм и рождение персоналиата» даже делается вывод, что в нашем, – по его определению, посткапиталистическом, – обществе место прежней «борьбы за материальные богатства» занимает «борьба за становление заметной личностью».

«Материальные блага в развитых странах, – пишет Д. А. Давыдов, – перестают быть исключительно дефицитными, а если верить идеологам безусловного дохода, уже скоро наступит время, когда каждому можно будет гарантировать определённый „жизненный минимум“ (что также не решает всех проблем, но даёт некоторые возможности для „постматериалистической“ экономики). Однако вместо материальных ресурсов ключевым дефицитным благом постепенно становится сама личность, и, как будет показано далее, бытие в качестве выдающейся личности сегодня для многих уже куда более желанно, чем материальное богатство. […]

У нас нет никаких оснований утверждать, что вслед за капитализмом неизбежно наступит некое „моральное очищение”. Поэтому сегодня самое время сменить исследовательскую оптику: посткапиталистическая социальная революция уже давно идёт. Но происходит она не как „разрыв“ с прошлым (которого, кстати, не наблюдалось и при становлении капитализма), а как постепенное вызревание основывающегося на творчестве как ключевом источнике потребительских ценностей способа производства и новых общественных отношений, неизбежно включающих в себя новые формы господства и конкуренции.

Погоня за материальными благами уступает место погоне за личностью и личностным. „Модус“ личности и самореализации проникает во все поры общества, что приводит к ожесточённой борьбе за бытие кем-то».

Думаю, что для многих эта позиция Д. А. Давыдова кажется не только понятной, но и весьма убедительной. В самом деле, мы всё чаще слышим, как человек говорит, что он хочет самореализовываться, отказывается «работать на дядю», понять «кто он» и чего «на самом деле хочет». С другой стороны, нельзя поспорить с тем, что разнообразные «блогеры» становятся своего рода культовыми фигурами среди молодёжи.

Однако это только взгляд со стороны, не учитывающий реальность самих этих новых «звёзд».

Во-первых, ведение любого блога – это обычная работа, как работа любого востребованного театрального артиста, клоуна или акробата, который должен каждый день выходить на сцену или на арену. Блогер не самореализуется, он с помощью своего образа зарабатывает, причём часто вынужден полностью подстраиваться под требования и ожидания своего рекламодателя. Впрочем, некоторые блогеры умудряются монетизироваться за счёт продажи своей продукции – от линеек одежды и здорового питания до концертов и курсов.

Во-вторых, попытка блогера, уже достигшего популярности, самореализовываться, как правило, приводит к критике со стороны его подписчиков или снижению их числа, что заставляет блогера вернуться к исходному образу, который в какой-то момент «выстрелил». Надо признать, что после такого опыта блогеры часто теряют последние иллюзии об «отношениях», которые, как им могло казаться, у них были с их аудиторией. Они начинают исходить из циничной позиции – «пипл хавает».

В-третьих, напускная откровенность блогера, вся эта пресловутая «новая искренность» – вовсе не зов души, как это преподносится, не потребность поделиться с подписчиками «личными переживаниями». Как правило, это способ повысить интерес и вовлечённость заскучавшей аудитории (многие блогеры откровенно врут, выдумывая душещипательные истории о себе и своей жизни). Зачастую, впрочем, это банальная эмоциональная манипуляция аудиторией, чтобы сформировать у неё определённое отношение к конфликту, стороной которого данная персона оказалась.

В-четвёртых, значительную роль в успехе многих блогеров играют люди, остающиеся за кадром, – продюсеры, авторы и т. д., тогда как они сами по себе вовсе не так содержательны, как может казаться со стороны. О какой в таком случае «погоней за личностным» можно говорить? Зачастую блогеры становятся успешны именно за счёт отсутствия какой-либо личности – во-первых, чем блогер проще, тем более широкой аудитории он понятен, во-вторых, чем он проще, чем больше с ним случается дурацких ситуаций, наполняющих его ленту «жизнью».

Наконец, в-пятых, блогеры находятся в абсолютно зависимом положении от вкусов, интересов и настроения своей аудитории. Именно по этой причине большинство блогеров всячески избегают политики, поскольку в аудитории блогера, если она собралась, например, на его шутки, стиль жизни или профессио-нальное содержание, которое он транслирует через свой аккаунт, у кого-то одни политические представления, у кого-то другие. Так что риск заполучить хейт от своей аудитории у него чрезвычайно велик и, в отличие от прежних звёзд, блогер получит его сразу, непосредственно, а не в виде какой-то одинокой реплики от случайного прохожего. Сама по себе интернет-среда очень токсична, поскольку в значительной части анонимна или недоступна для ответных мер, да и «слышнее» всегда именно негативные отзывы и комментарии. Как результат, в основной своей массе блогерство уничтожает политическое.

По совокупности всех этих факторов легко понять, что в целом блогеры и в самом деле не слишком отличаются от прежних звёзд. Но есть два крайне существенных отличия:

• с одной стороны, от них требуется психологический эксгибиционизм, то есть они должны постоянно «оголяться» перед своей аудиторией – так что никакой прежней «тайной», «загадкой» тут и не пахнет;

• с другой стороны, они практически всегда «местечковы» – то есть их аудитория их знает, но подавляющее большинство людей даже не подозревает об их существовании, что принципиально лишает их той значимости, которой обладали «звёзды» доцифровой эпохи.

Учитывая всё это, говорить о том, что у общества появились новые авторитеты, совершенно неправильно. Да, у различных групп есть различные интересы, и блогеры – лишь одни из таких «интересов». Причём интересы аудитории, надо признать, имеют свойство постоянно меняться.

Глава четвёртая. Исчезновение структуры

Меньшинство – это совокупность лиц, выделенных особыми качествами; масса – не выделенных ничем.

Хосе Ортега-и-Гассет

Мир, разомкнутый падением Берлинской стены, потерял всякую нужду в какой-либо проблематизации. Он, казалось, больше не нуждался ни в философском осмыслении происходящего, ни даже в постмодернистских экспериментах.

Видимо, по этой причине часть исследователей считают, что именно в этот момент постмодерн и кончился. Другие, впрочем, уверены, что дата смерти постмодерна – 11 сентября 2001 года. Хотя, как мне представляется, именно в этом событии постмодерн нашёл своё самое зримое воплощение.

Американский философ и лингвист Брайан Макхейл, объединяя оба подхода, говорит о том, что после падения Берлинской стены пропала сама необходимость в большой политике, а потому между этим событием и последующей войной с террором возник «период междуцарствия».

Автор монографии «Постмодернизм: как социальная и культурная теории объясняют наше время», российский философ и культуролог Александр Владимирович Павлов предлагает написать на могильной плите постмодерна символический 2000 год – рубеж нового тысячелетия и крайней «усталости» от старых теорий и безуспешных попыток предложить новые.

«К XXI столетию, – пишет А. В. Павлов, – не осталось первопроходцев темы – философов и критиков, – которые бы продолжали исследовать меняющуюся эпоху в оптике теории постмодерна. […] Первым автором-учёным, который в 2000 году заявил о том, что мы живём в „новом времени”, стал Рауль Эшельман, назвавший нынешнюю эпоху „перформатизмом“ – новой искренностью в искусстве и культуре, пришедшей на смену постмодерна [Eshelman, 2008]. […]

В 2004 году Жиль Липовецкий провозгласил, что мы, оставив постмодерн позади, ныне живём в „гиперсо-временное время”, ключевыми характеристиками которого являются культ потребления., гипериндивидуализм, а также интенсивность культурных изменений [Lipovetsky, 2015: p. 191–208]. В 2009 году Николя Буррио провозгласил, что настало время альтермодерна – другого, противоположному постмодерну модерна, в центре которого находится идея культурных кочевников [Bourriaud, 2015: p. 219–230]. В 2010 году Тимотеус Вермюлен и Робин ван ден Аккер объявили о возникновении „структуры чувства“ метамодерна – сложного состояния чувственности по отношению к новой культуре, пришедшей на смену постмодернистской иронии [Akker van den, Vermeulen, 2010].

В 2012 году Джеффри Нилон выступил с идеей постпостмодернизма. В основу этой концепции легла интуиция Джеймисона относительно того, что постмодерн является культурной логикой позднего капитализма. […] „Новый“ капитализм для Нилона является современным, и его культурной логикой в таком случае оказывается постпостмодернизм [Nealon, 2012]. Наконец, в 2013 году Кристиан Морару ввёл в академический оборот понятие „космомодернизм”. Несмотря на интригующее название, в целом содержательное наполнение данного термина остаётся довольно скромным – это новый фон глобальной культуры, возникшей после окончания холодной волны [Moraru, 2011]. Это лишь некоторые из этапов развития постпостмодернизма, но они показывают, что это движение актуально».

Как резонно замечает сам А. В. Павлов, главной проблемой этих теорий оказывается то, что они игнорируют колоссальные изменения, которые произошли в обществе в связи с развитием цифровых технологий.

В самом деле, знакомясь с работами, которые упоминает А. В. Павлов, возникает неловкое ощущение, что их авторы словно бы застряли в прошлом веке. Теоретическая безразмерность постмодерна позволяет натянуть её на любое событие, но не ухватывает более никакой сущности.

Да, есть какие-то интересные прозрения, в частности и на мой взгляд, у Тимотеуса Вермюлена и Робина ван ден Аккера. Но и эти авторы скорее описывают, нежели что-то определяют, причём делают это лишь в границах искусствоведческого анализа, который сам по себе весьма и весьма субъективен.

Метамодерн

Метамодерн определяется как глобальный культурный процесс, характеризующийся колебанием (осцилляцией) между двумя противоположностями (например, модерн и постмодерн) и одновременностью их использования.

Представляя свой термин, Тимотеус Вермюлен и Робин ван ден Аккер обращают наше внимание на три существенных, на их взгляд, обстоятельства.

Во-первых, «метамодернизм представляет собой структуру чувства, не только возникающую в результате реакции на постмодерн, но и представляющую собой его культурную логику, соответствующую нынешней стадии глобального капитализма».

Во-вторых, «метамодернизм – как структура чувства и культурная логика – развивается через систематическое прочтение тенденций, доминирующих в современных творениях искусства и культуры, а не через изучение изолированных или отживших своё явлений».

В-третьих, «метамодернизм – как эвристическая метка и термин, обеспечивающий разбиение на периоды, – характеризуется скорее колебаниями, а не синтезом, гармонией, примирением и т. д.».

Иными словами, а в случае метамодерна иначе и нельзя – только «иными словами», – метамодернизм это стратегия быть везде и нигде одновременно, ко всему прикасаться, но ни с чем себя не отождествлять, быть и не быть, приходить и скрываться – всегда и всё «между». Так что в каком-то смысле это некий культурологический «кот Шрёдингера».

Впрочем, при всей странности этого подхода, который как бы и говорит, и не говорит, причём сразу обо всём и ни о чём конкретно, он очень тонко и точно характеризует нынешнюю ситуацию опасности высказывания, с одной стороны, и его принципиальной невозможности – с другой.

Если ты высказываешься, ты оказываешься под угрозой беспочвенной критики, но ты и не можешь высказаться, потому тебя не слушают. Поэтому такое – исчезающее, мерцающее – состояние приобретает весьма реалистичные, полезные, я бы даже сказал, черты.

Собственно, так и описывается модернизм в работах, которые ему посвящены. Например, он не пытается «закрыть» собой постмодерн, хотя, по сути, является той самой закрывашкой. Отрицает историю, превращая её в аллюзии настоящего, но при этом говорит о настоящем исторически. Он рационализирует всё, с чем сталкивается, но постоянно говорит о чувствовании.

В общем, такая типичная исчезающая структура, которая как образ идеально подходит моменту. Это позволяет мне думать, что в целом Робин ван ден Аккер и Тимотеус Вермюлен правы. При этом мне совершенно не близка эта культура, и я анализирую её не из неё самой, но глядя на этот образ со стороны. И вот к каким выводам я прихожу, совершенно, впрочем, не претендуя на истину.

Во-первых, положение метамодерна в ряду «модернов» таково:

• модерн создавал большие нарративы, цель которых была схватить сущее в его полноте, познать мир – упорядочить и подчинить его человеку;

• постмодерн увидел невозможность этого схватывания и саму тоталитарную сущность нарратива, а потому принялся его изобличать, причём делали это люди, рождённые этими нарративами, сформированные ими;

• метамодерн создаётся людьми, рождёнными уже этим постмодернистским хаосом (и принимающим его за «такой порядок»), они уже не способны различить никакой структуры, которую так настойчиво рушили и разрушили их предшественники.

Во-вторых, вопреки надеждам знаменитого немецкого историка Алейды Ассмана, издавшего книгу «Распалась связь времён? Взлёт и падение темпорального режима Модерна», в которой он аргументированно доказывает, что связь между прошлым, настоящим и будущим нами и в самом деле утрачена, метамодернисты создание какой-то новой темпоральности между прошлым и будущим отрицают.

Подход к истории у метамодерна вполне утилитарный, она для него – отдельные элементы (образы, картинки, персонажи, мизансцены), которые можно собирать и рекомбинировать, получая удовольствие чувствования момента от этой принципиально бесцельной игры.

Наконец, в-третьих: метамодерн как раз в силу первых двух факторов становится идеальным способом конструирования любых ценностей.

Так, вам можно предложить комедийный сериал «Великая», посвящённый Екатерине II, где она сражается за «права женщин» и терпит поражение при попытке свергнуть своего царственного супруга.

Или, как вариант, можно посмотреть сериал про жену Генриха VIII – Анну Болейн. Играть её будет чернокожая актриса (и она такая, в сериале посвящённом Англии эпохи Тюдоров, далеко не одна), ну а авторы сопроводят своё произведение такими словами: «Вы можете знать историю, но вы не знаете её историю». Ну, видимо, нам должны рассказать.

Таким образом, «постирония» и «постправда» обретают какое-то ещё одно новое измерение и, кажется, всё больше становятся нашим единственным.

А. В. Павлов также упоминает «диджимодерн» Алана Кирби – британского теоретика культуры, который отдаёт должное влиянию цифровых технологий на современное общество, и концепцию «автосовременности» Роберта Сэмюэлса, который делает акцент на «новых медиа».

В статье 2009 года «Новые медиа, исследования культуры и Критическая теория после постмодернизма» Р. Сэмюэлс показывает, что существующий концептуальный аппарат постмодернизма бессилен схватить суть тех изменений, с которыми мы столкнулись в культуре, в общественной и политической жизни начала XXI века именно благодаря «новым медиа».

Однако просто говорить о том, что «цифра» оказывает некое влияние на человека и общество, на мой взгляд, совершенно недостаточно.

Действительное понимание культурно-исторической теории Льва Семёновича Выготского не оставляет сомнений, что в основе «столкновения цивилизаций», описываемого Самуэлем Хантингтоном, лежит вовсе не религиозный конфликт, а конфликт принципиально разных типов людей, произведённых разными эпохами.

Исламский мир, да и вообще – большинство стран, которые ещё совсем недавно пренебрежительно назывались «странами третьего мира», – это мир людей, которые, будучи сформированными аграрной волной, страдают из-за декомпрессионной болезни цифровой цивилизации.

Они миновали и собственную индустриальную фазу, и собственную информационную волну. Словно какой-то гигантской катапультой, заключённой в смартфоне и боевых дронах, их выбросило в мир «глобальной деревни» с её паралогичным постмодерном. Разумеется, всё, что им остаётся, это руководствоваться одной-единственной книгой.

Весь мир переживает сейчас тотальную трансформацию – цивилизации, двигаясь до сих пор с разной скоростью в своём развитии, подходят к моменту экспоненциального роста, вызванного внезапным наступ-лением цифровой волны. Они связаны моментом сейчас, хотя произведены разными цивилизационными волнами.

Разность этих потенциалов грозит драматическими разрывами ткани нашего с вами бытия, понять которые, впрочем, нельзя, если мы не уясним, что же происходит на микроуровне – как цифровая волна сказывается на психике конкретных людей, образованных разными способами жизни.

Психика человека определяется теми обстоятельствами, в которых она формировалась, а качество жизни – теми, в которых обладателю этой психики приходится жить.

Если я формировался, допустим, в обстоятельствах информационной волны, то мне в них комфортно. Если же они будут другими – например, обстоятельствами цифровой волны, – то это заставит меня страдать. Не думаю, что мы можем представить себе, как чувствует себя человек, совершивший прыжок через одну или даже две цивилизационные ступени, но, очевидно, его психическое состояние будет крайне тяжёлым[88]88
  В качестве медицинского диагноза руководителем отдела пограничной психиатрии ФГБУ «НМИЦПН им. В. П. Сербского», профессором Ю. А. Александровским в 1995 году было предложен термин «социально-стрессовое расстройство» (краткая аббревиатура – ССР, по аналогии с посттравматическим стрессовым расстройством, ПТСР). Этиологическим фактором данной психической дезадаптации является сам факт «переезда» человека из системы одних культурных ценностей в другую, что и происходило с гражданами бывшего СССР, «переехавшими» в постсоветскую Россию.


[Закрыть].

Ключевое обстоятельство цифровой реальности – это постоянное потребление контента. Эволюционно наш мозг не готовил нас к такому «развлечению». Хотя мы, с другой стороны, не можем избавиться от этой зависимости именно по эволюционным причинам.

Дело в том, что наш мозг эволюционно голоден до информации, а потому, едва подключившись к интернету, мы неизбежно оказываемся на крючке рефлекса, который И. П. Павлов называл «Что такое?», а также дофаминового подкрепления, когда мы получаем ответ на этот свой рефлекторный вопрос.

Именно последствия этой цифровой зависимости, безостановочного цифрового потребления и приводят нас к тем фундаментальным изменениям, которые мы видим в культуре, обществе и политике.

Структура бреда

В книгах «Чертоги разума» и «Четвёртая мировая война» я уже рассказывал об исследовании моей коллеги – Ольги Андреевны Литвиненко под руководством моего учителя и соавтора, доктора медицинских наук Анатолия Николаевича Алёхина.

Основная задача этой работы заключалась в том, чтобы понять, как меняется структура бреда при шизофрении у пациентов, личность которых формировалась в разные исторические периоды. Для этого были изучены истории болезней пациентов, которые были разделены на три группы:

• рождённые в 1972–1979 годах, критический возраст формирования здесь приходится на советский период (1979–1986 гг.);

• рождённые в 1982–1984 годах, где тот же критический период совпал с моментом распада СССР (1989–1991 гг.);

• рождённые в 1989–1994 годах, где аналогичный период пришёлся на период 1996–2001 годов.

Для анализа бреда больных шизофренией О. А. Литвиненко использовала структурно-семиотический метод Владимира Яковлевича Проппа, лежащий в основе его «Морфологии волшебной сказки».

Ольга Андреевна выделила персонажей бреда каждого пациента, функции и способности этих персонажей, а также то, как сами пациенты объясняли их поведение, мотивы и т. д. Отдельный и особый интерес представляли для нас, конечно, такие параметры, как связность элементов бреда и структура бредовой фабулы – то есть в каких отношениях персонажи бреда находятся между собой, а в каких – с пациентом, какие действия они друг относительно друга предпринимают и почему.

Дело в том, что пациенты, чья личность формировалась в советский период, по сути своей – это ещё люди «эпохи книги», «индустриальной эпохи» (газету «Правда» и программу «Время» нельзя рассматривать наравне с новостным потоком стран Запада в тот же исторический период). Тогда как пациенты, чья личность созревала во время и после развала СССР, производились уже, так сказать, «информационной волной», то есть под непосредственным воздействием СМИ.

Несмотря на масштабность исследования (более 200 пациентов), нужно признать, что анализ проводился в достаточно узком временном диапазоне – меньше трёх десятилетий. Но и его, как оказалось, достаточно для того, чтобы со статистической валидностью увидеть, насколько существенно отличаются друг от друга структуры бреда людей, созданных двумя разными эпохами.

Мы с вами живём историями – мы создаём истории о своей жизни, о наших отношениях с другими людьми. Историей можно считать наш образ самих себя, образ мира – каким мы его себе представляем, образ других людей, ментальные модели которых мы строим в своём сознании.

Бред – это, по сути своей, точно такой же нарратив: история, зачастую целый роман, создаваемый мозгом больного шизофренией человека. Однако за последние десятилетия что-то стало неуловимо меняться в том, какой бред создаёт мозг пациентов.

Психиатры ссылались на «патоморфоз» психических расстройств – явление достаточно частое и интуитивно понятное: если меняется среда, в который живёт человек, то и проявления его психического расстройства также будут меняться. Да, базовая симптоматика вся сохранится, но вот форма её проявления может сильно варьировать от культуры к культуре.

Собственно, О. А. Литвиненко и произвела оценку этих изменений в структуре бреда. Очевидно разным культурно-историческим бэкграундом будет обладать мозг, который способен создавать сложноорганизованные, иерархически выстроенные, взаимосвязанные внутри самих себя истории (по классификации М. М. Бахтина – классический европейский роман), и мозг, который создаёт обрывочное повествование, не историю, а словно бы отдельные зарисовки, штрихи, не имеющие ни очевидной внутренней связи, ни иерархии отношений[89]89
  Специально для тех, кто имеет профессиональные знания в области психиатрии, замечу, что в данном исследовании анализировались только пациенты с первым шубом – дебютом шизофрении, так что обнаруженные отличия в структуре бреда не могут объясняться нарастающей негативной симптоматикой при длительно и тяжело текущей болезни.


[Закрыть] (такой нарратив напоминает, пользуясь теорией романа М. М. Бахтина, «греческий» или «авантюрный роман»).

Согласно гипотезе, которую мы с вами рассматриваем в этой главе, «люди, созданные книгами» и «люди, созданные СМИ» должны кардинально отличаться друг от друга, и как раз это исследование объясняет, чем именно.

Представители «советской генерации» в исследовании О. А. Литвиненко имели строго иерархическую структуру бреда, понятную систему отношений между персонажами, каждый из которых существовал в едином контексте с остальными, а все их действия были в структуре бреда подчинены целям, которые пациент мог сформулировать и аргументировать.

Как правило, в структуре бреда здесь присутствовала некая властная фигура с отчётливыми признаками социального статуса, более высокого, нежели у пациента (например, его начальник или какое-то важное государственное лицо и др.). И именно этот персонаж, которого пациент, конечно, воспринимает как реального человека, управлял всеми событиями, происходившими с пациентом в его болезненных переживаниях.

В той генерации людей, чей критический период личностного формирования пришёлся на несколько лет вокруг распада СССР, герои бреда были практически автономны – то есть действовали как бы сами по себе, их ничто особенно не объединяло, не было единого контекста их включённости в бред. Пациент не мог объяснить их связь и мотив их действий (почему, например, его держали в плену, по какой причине мать решила его отравить и т. д.).

Отношения с властными фигурами, если они присутствовали в фабуле бреда, также выглядели иначе – они были менее официозны, их ресурс влияния или не был определён, или даже был сомнителен, а пациент изъявлял готовность оказывать таким фигурам противодействие (например, написать на этого человека заявление в милицию).

В структуре бреда больных третьей группы какой-либо иерархии не выявлено, нельзя было найти и объяснений странному или дискомфортному для пациента поведению персонажей в рамках его бредовых переживаний. При этом персонажи бреда пациента практически не взаимодействовали между собой, но лишь с самим пациентом, не были объединены каким-то общим контекстом или целью (например, пациент не мог объяснить, почему он решил уйти из института, зачем он осуществлял поджоги или почему решил, что его мать не является его матерью).

Таким образом, в исследовании О. А. Литвиненко были выявлены три вида бредовых фабул, соответствующих трех «поколениям» пациентов в рамках данной работы: в первом ещё выявлялось дискурсивное строение бреда, содержащее представления о системе иерархических отношений и месте пациента в этой системе, но чем дальше, так сказать, в «информационную эпоху», тем меньше в структуре бреда обнаруживалось связности, отношений элементов, отсутствовала его структурная организация до практически полного исчезновения структуры.

В этом исследовании бреда душевнобольных как в капле воды отражается состояние социальной реальности, образованной здоровыми мозгами людей, чьё врастание в культуру пришлось на информационную и цифровую волны и на промежуточные их этапы.

Наш мозг – это слепок с культуры, посмертная маска с уходящего в небытие исторического момента. Он обретает форму тех отношений социального мира, которые он видит, в которых он участвует в ключевые для себя моменты развития.

Так, оказавшись в ключевые фазы своего развития в социальной системе, где отношения между людьми структурированы непротиворечивым дискурсом, где определены иерархии – «верх» и «низ», функционируют взаимные обязательства, распределена ответственность и есть некий «порядок вещей», он – этот мозг – становится таким же по способу мышления.

Оказавшись же в мире информационного хаоса, лишённого структуры, он обретает такие же формы – бессвязности и дезорганизованности. И неважно, предстоит этому мозгу создавать бред или же человек просто пойдёт на работу, где должен будет освоить некий порядок действий, – везде мы будем видеть эти черты бессвязности и дезорганизованности.

Сами нынешние пациенты жалуются на «скучный» бред, а здоровые – на «скучную» жизнь, потому что невозможно постоянно исследовать плоскость.

Да, мозг человека может быть физически здоров – в нём нет патологических изменений ни на уровне нейромедиаторов, ни на уровне рецепторного аппарата нервных клеток, ни, наконец, на уровне функциональной связности.

Но если его способ моделирования мира такой же «системный», как и ленты социальных систем, то не нужно удивляться, что, по крайней мере, с социально-психологической точки зрения такой мозг болен, а точнее инвалидизирован – как сейчас говорят, мозг «с ограниченными возможностями» в мышлении и социальности.

Исчезновение структуры – это не фигура речи, это реальный процесс, который мы наблюдаем, сопоставляя когнитивные (ментальные) модели людей, производимых информационной и, в особенности, цифровой волной.

В этой связи интересно посмотреть на то, как именно происходил сам процесс усвоения знаний в индустриальную эпоху и информационную, а теперь происходит в цифровую.

В рамках индустриальной эпохи основой образования было предметное, навыковое знание: человек обучался определённым «премудростям» у своего наставника. И хотя некие прообразы учебников известны с незапамятных времён, те школьные или вузовские учебники – разделённые по дисциплинам, по возрасту, нормированные по объёму теоретических знаний и практических навыков – возникли относительно недавно.

В этом смысле несомненным преимуществом «советского образования» являлось то, что СССР переживал период своей индустриализации параллельно с постепенным нарастанием информационной волны, которая, впрочем, была практически лишена своего «господствующего медиа» в том виде, в котором оно существовало на Западе.

В СССР, конечно, были и газеты, и журналы, но они не предполагали альтернативных точек зрения, новостная повестка также создавалась централизованно, а само содержание работало на формирование стройного, непротиворечивого дискурса советского государства, советского гражданина, советской экономики, советской науки, советской культуры и т. д.

Напротив, информационный фон, в котором происходило формирование психики представителей информационной волны на Западе, сильно отличался многообразием, разноплановостью, конкурентностью информации и точек зрения и т. д. Да и само поле культуры – со всеми его практиками и направлениями – было очень разнообразным.

Можно обсуждать плюсы и минусы разных систем, но нельзя не отметить, что в СССР процесс своего рода «воспитания» гражданского самосознания реализовывался централизованно, тогда как в остальном мире многое зависело от региона, конкретных традиций и т. д. В результате население СССР было более цельным, монолитным, объединённым общим информационным полем.