Текст книги "Комплект книг: Мышление. Системное исследование / Законы мозга. Универсальные правила / Психософический трактат"

Андрей Курпатов
Комплект книг: Мышление. Системное исследование / Законы мозга. Универсальные правила / Психософический трактат

Андрей Курпатов
Мышление. Системное исследование

© А. В. Курпатов, 2016

© ООО «Дом Печати Издательства Книготорговли «Капитал», 2019

* * *

Предисловие к книге
«Мышление. Системное исследование»

Начало этому исследованию было положено в 90-х годах прошлого века. По причине отсутствия адекватного термина, способного отразить суть этой новой области знаний, мы с Анатолием Николаевичем Алехиным называли ее «новой методологией».

Методология, как я ее себе представляю, занимается знанием, то есть некой организованной информацией, и реальными системами, являющимися источником этой информации. То есть, это, в некотором смысле, наука о методе создания знания о реальности.

Тогда я пытался описать суть «несодержательного мышления» – то есть мышления, которое схватывает отношение между элементами системы, вне зависимости от ее конкретного содержания. В конце концов, если мы всегда имеем дело с некими системами, должны существовать и какие-то общие принципы организации систем как таковых.

Те «принципы», которые тогда были сформулированы, действительно позволяют мыслить любую содержательную систему как набор «центров», «отношений», «третьих», а также как «процесс» в различных фазах его «развития». И хотя эта работа носила, в целом, теоретический характер, мы в ряде экспериментальных исследований могли убедиться в том, что этот «способ сборки» знания применим к практике и может быть весьма эффективен.

Одним из главных достижений того периода было создание «системной поведенческой психотерапии». Собственно, эта работа была, в каком-то смысле, сугубо методологическим исследованием.

Вполне очевидно, что пациент психотерапевта – это всегда человек, причем, страдающий весьма определенным кругом психических расстройств пограничного уровня. Впрочем, эта «очевидность» не помешала тысячам психологов и психотерапевтов от Зигмунда Фрейда и Берреса Фредерика Скиннера до Фредерика Перлза и Карла Роджерса создать сотни психотерапевтических школ и направлений, которые описывают этот – в сущности, один – предмет так, словно бы речь идет вообще о разных реальностях.

Это, конечно, самый настоящий «скандал в психологии», но, как выясняется, он вполне может быть устранен, если воспользоваться «новой методологией».

Если взять за общий принцип, что наличие действующей методики свидетельствует о том, что нечто имеет место в реальности, а затем создать концептуальный каркас, который способен схватить все случаи эффективной работы той или иной методики, то вы получите непротиворечивую модель; в данном случае – психотерапии.

В качестве концептуального каркаса системной поведенческой психотерапии были использованы концепты, сформулированные в отечественной нейрофизиологии – концепты «поведения» И. М. Сеченова, «динамического стереотипа» И. П. Павлова, «доминанты» А. А. Ухтомского, а также «знак/значение» Л. С. Выготского. Кроме того, использовались концепты адаптации, тенденции выживания и аспектов поведения.

Эта концептуальная модель позволила органично соединить в себе не только эффективные психотерапевтические методики разных направлений, но и создать систему психотерапевтической диагностики, а также описать психические механизмы, являющиеся точкой приложения соответствующих психотерапевтических методов.

Тут надо отметить и другой важный аспект, обнаруженный при создании «новой методологии», связанный с ограничениями, свойственными языку как таковому – с «семантической слабостью языка».

Понятно, что в рамках, например, психотерапевтической практики существенной проблемой являются «языковые игры», возникающие в рамках того или иного направления психотерапии. Эти языковые игры создают, с одной стороны, непреодолимую границу между разными психотерапевтическими направлениями (под знаками подразумевается один и тот же психический феномен), а с другой стороны, влияют на то, что психотерапевт, находящийся в рамках той или иной языковой игры, видит в реальности (как говорил Людвиг Витгенштейн: «Границы моего языка определяют границы моего мира»).

Как мне представлялось (да и сейчас представляется) проблема «семантической слабости языка» может быть решена с помощью «новой методологии». В частности, я, как мне кажется, показал это в работе «Психософический трактат», где все единицы языка несодержательны, а их смысл возникает благодаря перекрестному взаимоопределению.

Надо сказать, что «Психософический трактат» стал для меня некой кульминационной точкой первого этапа исследовательской работы, посвященной методологии. Мне казалось, что мы получили эффективный инструментарий создания, так называемых, «открытых систем».

Всякое знание неизбежно ограничено, и мы не знаем того, чего мы не знаем. Несодержательное мышление стало тем инструментом, который позволял формировать структуры знания, которые, в целом, оставались открытыми для новых, прежде неизвестных вводных, что и делало традиционно «закрытые» системы знания «открытыми».

Однако, у меня оставалось ощущение, что система «новой методологии» неполна, и я предпринимал какие-то попытки ее дополнить, но то ли я был еще не готов к тому, чтобы продвинуться дальше, то ли этот способ сборки интеллектуальных объектов (как я сказал бы теперь) был уже достаточен для решения широкого круга проблем, которыми я тогда занимался, начиная с организации медицинской помощи и популяризации психотерапии, заканчивая организацией бизнес-процессов.

Так или иначе, к проблематике «новой методологии» я вернулся лишь через десять лет, но с большим практическим багажом, полученным в разных сферах деятельности и на разных уровнях организации общества.

Те системные процессы, которые мне удалось пронаблюдать – в бизнесе, в медиа, в политике и культуре, – могли быть описаны в рамках «новой методологии», но эти описания не были в достаточной степени функциональны. Точнее, они были функциональны для меня, но конвертация этого знания вовне оставляла желать лучшего, что свидетельствовало об определенной методологической недостаточности.

Попытки концептуализации неких обнаруженных мною закономерностей вылились изначально в создание нескольких работ – «Способы думать. История и общество, дискурс и концепт», «Субъект и желание» (не опубликована), «Интеллектуальный ресурс. Капитал 3.0». Наконец, я подошел к написанию книги «Складка времени. Сущность и критерии», которая и стала для меня новой отправной точкой.

Работая над «Складкой времени», я пытался выделить ключевые, как мне тогда казалось, проблемы нового времени «информационной волны» и формирующегося «цифрового общества». Эти проблемы, как я смог обнаружить, концентрировались вокруг концептов субъекта («инфляция идентичности»), желания («нехватка нехватки») и, что самое важное, мышления («фальсификация мышления»).

Признаюсь, это было очень странным, казалось парадоксальным, нелепым и даже каким-то диким, что я, вдруг, наткнулся на тему мышления.

Казалось бы, я ведь все время только мышлением и занимался! Но вот внезапно выяснилось, что я делал это словно бы по умолчанию. Что такое «новая методология», если не наука о мышлении?.. Однако, выяснилось, что нет, это не наука о мышлении, а лишь наука о создании систем, наука об организации знания, но вовсе не о мышлении как таковом.

Чтобы создать методологию мышления как такового – предстояло вернуться назад, к тому самому человеку, к тому, чем он является на самом деле, и переосмыслить все заново. Благо современные нейрофизиологические исследования, появившиеся как раз в последние двадцать лет, существенно расширили наше понимание психических механизмов и особенностей работы мозга. Возможно, этого мне и не хватало для того, чтобы «новая методология» могла стать, наконец, «методологией мышления».

Собственно, четыре монографии, составляющие эту книгу, есть результат этого переосмысления, с учетом как моего нового опыта, так и самых последних нейрофизиологических исследований.

Монографии создавались в течение двух лет в Высшей школе методологии в Санкт-Петербурге, где я проводил методологические семинары и семинары по практической методологии.

Думаю, что каждая из этих работ – «Черновик», «Наброски», «Соображения» и «Концепт» – что-то скажет сама за себя, и мне пока нечего к этому добавить. Единственное, что мне кажется важным сказать, предваряя книгу, так это о том, что каждая из монографий является, в каком-то смысле, одним из подходов к теме.

То есть в каждой книге я как бы захожу на нее с разных сторон:

• в книге «Методология мышления. Черновик» я создаю концептуальный каркас методологии мышления;

• в книге «Что такое мышление? Наброски» я показываю процесс развития структур мышления в онтогенезе;

• в книге «Пространство мышления. Соображения» я структурирую саму функцию мышления;

• наконец, в книге «Что такое реальность? Концепт» я пытаюсь сказать о том, с чем мышлению приходится иметь дело.

Мне хочется думать, что эти работы, несмотря на все их возможные недостатки, дают достаточно функциональное понимание мышления. Впрочем, мышление – это всегда практика, непосредственная работа. О нем нельзя сказать, как о некой сущности, его можно лишь увидеть в действии.

Надеюсь, мне удалось это действие схватить и показать. Это тот максимум, на который я был способен. То, что касается самой практики мышления, то она, к сожалению, требует соучастников. Поскольку, как утверждает «методология мышления», в пространстве интеллектуальной функции нам сопротивляются только другие люди.

Именно с этой целью я и основал Высшую школу методологии, в рамках которого уже действует проект интеллектуального образования нового формата «Академия смысла». Имея уже годичный опыт работы этого проекта, я готов сказать, что у нас получается учиться мышлению как таковому. Признаюсь, это завораживает.

Спасибо! И приятного чтения…

Методология мышления. Черновик

Пожалуй, лучшее, что мы можем – это мыслить мышление. Лучшее – хотя бы потому, что ничего другого мы помыслить просто не можем, а все, что мы мыслим, уже и всегда – есть наше мышление.

С другой стороны, говорить о мышлении невозможно, потому что мы сами и есть это мышление. Это все равно, что пытаться описать самого себя, глядясь в зеркало. Из этого может выйти неплохое описание нашего изображения в зеркале, но самих себя мы таким образом, конечно, описать не можем. То есть этот текст заведомо обречен на неудачу, что я хорошо понимал, еще только приступая к его написанию.

Как следствие, и я должен предупредить об этом заранее, текст содержит массу противоречий, которые я, хотя бы при первом прочтении, предложил бы просто игнорировать. Уверен, что практически все эти противоречия «контекстуальны» (кроме тех, на которые я специально указываю), то есть не являются противоречиями по существу, а вызваны лишь конфликтом несходящихся языковых контекстов, и смена языковой рамки легко такую «противоречивость» устраняет.

Для того чтобы не потерять главного, застревая на этих «противоречиях», попытайтесь понять не то, что я говорю (пишу), но то, как я предлагаю мыслить. В любом случае моему читателю придется осуществить сознательный выбор – или пытаться достигнуть цели и понять рассматриваемый «способ думать», или бесконечно путаться в словах и придираться к терминам.

Поскольку речь идет о принципиально новом подходе к знанию, мне потребовалось ввести целый ряд новых понятий, которые истолковываются по ходу текста и вряд ли могут быть поняты в отрыве от него. Впрочем, я совершенно на них не настаиваю и буду только рад, если в процессе обсуждения с коллегами и последующего переписывания этого «Черновика» (а называться этому тексту собственно «методологией мышления» еще, мягко говоря, рано) они поменяются и приобретут большую функциональность.

Так или иначе, мы не можем подобраться к мышлению через речь – я в этом почти уверен. Невозможно изложить «способ думать», пытаясь создать какой-то ограниченный набор пропозиций.

Подобный эксперимент, впрочем, я уже ставил в «Психософическом трактате», и хотя в целом там эта задача решена, я не слишком рассчитываю превратить его текст из некой «вещи в себе» в полноценное руководство к мыслительному действию. В «Черновике» я пошел другим путем – скорее рисования, нежели рассказывания. В результате он пестрит выражениями «как бы», «условно говоря», «образно говоря», «давайте представим» и т. д., которые следует понимать буквально.

В тексте я иду от простого к сложному, постепенно насыщая и усложняя значения используемых мною понятий, конструируя и надстраивая их как бы внутрь их самих. Возможно, впрочем, временами будет возникать ощущение, что я возвращаюсь к тому же самому, но это не совсем так. Хотя речь действительно все время идет об одном и том же – об отношениях реальности и мышления, – но осуществляется эта речь на разных, как я смею надеяться, уровнях понимания.

На самом деле данный текст призван сообщить об очень простых вещах, по существу – об азах мышления. Но, к сожалению, именно это и представляется главной проблемой, поскольку мало чем отличается от безрассудной попытки заглянуть под капот несущейся по автобану машины.

* * *

Существенной трудностью данной работы является тот факт, что она написана, исходя из ряда предположений, сделанных на основе имеющихся у меня знаний о работе психического аппарата. Однако все эти предположения – сами по себе – нуждаются в более детальной проработке, особенно в свете новейших нейрофизиологических открытий. Впрочем, с другой стороны, и сами эти «предположения», как мне представляется, вполне могли бы стать неплохой программой для нейрофизиологических исследований.

В данном тексте я не изобретаю новый способ мышления, а лишь пытаюсь реконструировать тот, который сформирован мною – относительно эмпирически – в непосредственной практике решения тех или иных интеллектуальных задач, а потому и представляется мне вполне эффективным. Так что текст «Черновика» не предполагает «выведение теории с нуля», а скорее концептуализацию того способа, который уже мною опробован и лишь нуждался в своей формализации.

Надеюсь, впрочем, что хотя бы на роль закладного камня этот текст подойдет. Само же здание методологии мышления еще только предстоит строить.

* * *

Мне хочется посвятить эту книгу моим друзьям и коллегам, которые на протяжении всего того времени, пока я работал над формированием соответствующего способа думать, – каждый по-своему – не дали мне почувствовать себя одиноким и сумасшедшим, что в целом учитывая специфику самого этого способа думать, было, казалось бы, почти неизбежным.

С сердечной признательностью Анатолию Николаевичу Алехину, Геннадию Геннадиевичу Аверьянову и Илье Эдуардовичу Егорычеву. Спасибо!

До недавнего времени наука о мышлении страдала парадоксальной раздвоенностью: сознание изучалось принципиально отдельно от органа, который его производит, – от психики и, соответственно, от органа, который производит саму эту психику, – от мозга. По причинам, которым сейчас уже трудно найти какое-либо разумное объяснение, философия и психология поделили между собой то, что не может быть разделено в принципе – психическое и его содержание. И обе, надо сказать, демонстративно проигнорировали мозг как таковой. С равным успехом можно было бы, наверное, изучать, например, климат отдельно от температуры и вообще вычесть из этого анализа саму планету Земля.

Как бы там ни было, но к концу XIX века «психическое» окончательно отошло к новоявленной психологии, а «содержание психического» (собственно «сознание», «мышление» и прочие «умствования») осталось в ведении философии. Граница эта, впрочем, нигде не была обозначена явно, а тем более как-то задокументирована, но это ничуть не ослабило силу возникшего противостояния в приграничной полосе. Философы [Г. Фреге, Э. Гуссерль, К. Поппер] активно боролись с «психологизмом» (причем каждый понимал под этим термином что-то свое). Психологи, со своей стороны, лишь подливали масла в огонь. Например, подвергли сомнению саму возможность «философии» – чего стоит, если вдуматься, хотя бы концепция скиннеровского «черного ящика»?

Сохранить нередуцируемую к психике «метафизику» стало для философии делом принципа (экзистенциализм, феноменология, эпистемология, философская антропология и т. д.). Неслучайно, даже великие психологи [У. Джеймс, К. Ясперс, С. Л. Рубинштейн] намеренно разделяли свои работы на философские и психологические – и не дай бог нарушить этот хрупкий мир и зыбкий баланс! Философы, в свою очередь, умудрялись писать о восприятии, чувствах, влечениях, памяти, языке, сознании и прочих психических процессах, совершенно не смущаясь того факта, что никаких научных подтверждений этим их умозрительным выкладкам не существует в природе.

Впрочем, подлинная проблема обнаруживается куда глубже. Причем значительно. Да, разделение «психики» и ее «содержания», казалось бы, налицо, но на этот очевидный факт никто и никогда не указывал прямо и в достаточной мере ответственно. Вместо этого и философия, и психология декларировали некие абстрактные, условно-гипотетические предметы своего исследования: философы, вроде как, занимались поисками «истины», а психологи – «психикой». При этом ни один философ не назовет вам критерии «истины» и ни один психолог не скажет, где начинаются и заканчиваются границы «психики». По крайней мере, вопрос о том, где локализуется «культурно-историческое» содержание [Л. С. Выготский] – в конкретной психике или в абстрактном обществе – неизбежно поставит любого психолога в тупик.

Рано или поздно эти умозрительные фикции – «истина» и «психика» – должны были покинуть поле боя. Что и произошло на исходе ХХ века: метафизическая «истина» была с позором выдворена из континентальной философии [Ж. Лакан, М. Фуко, Ж. Деррида, Ж. Бодрийяр], а в американском философском дискурсе (аналитико-прагматическом) она превратилась в пустую логическую абстракцию [Р. Карнап, У. В. О. Куайн, С. Крипке, Дж. Р. Серль]. Многострадальная «психика», в свою очередь, силами различных «психоанализов», гештальт-психологии, бихевиоризма, когнитивной психологии, психологии психических процессов, социальной психологии и т. д. и т. п., – пережила взрывную, не предполагающую возможности последующего восстановления дефрагментацию.

Трудно представить себе науку, которая была бы настолько неспособна определить предмет собственного исследования… К этому остается добавить, что и практическая полезность данных исследований – как в случае философии, так и в случае психологии – драматично стремится к нулю: по крайней мере, в рамках той «области», о которой мы ведем речь, эти знания нигде толком не востребованы, а потому и не соотнесены с реальностью, тем более – не опосредованы ею. Именно в этой патологической искусственности обеих дисциплин, как мне представляется, фундаментальная причина тех многочисленных «кризисов», которые попеременно диагностируются философами в философии и психологами в психологии.

Своеобразной точкой невозврата, обозначившей радикальную смену парадигмы, стали «лингвистический поворот» в философии и «когнитивная революция» в психологии. «Лингвистический поворот» констатировал языковую природу реальности – по сути, свел реальность к языку, то есть, в конечном счете, к «сознанию» [Д. Девидсон, Р. Рорти, Д. Деннет, Д. Чалмерс], а «когнитивная революция» сместила акценты в психологии с исследований психики на способы познания реальности [К. Прибрам, У. Найссер, Б. Баарс]. Так что, психология с философией в некотором смысле сошлись, наконец, на одной стороне воображаемой границы своего векового противостояния. Но это их формальное примирение не имело, да и не могло иметь, никаких практических результатов.

Дело в том, что в сложившихся обстоятельствах интерес к «психике» как таковой был утрачен полностью, а изучать «функцию», игнорируя «орган», можно, лишь окончательно потеряв связь с реальностью. В центре анализа оказались фикции, если не сказать – мистификации. Чтобы убедиться в этом, достаточно взглянуть на актуальные представления о «сознании»: для кого-то «сознание» – это отражение реальности и пространство мышления, для других – собственно субъективная реальность, для третьих – действительная реальность, в которой происходит (по-хайдеггериански «присутствует») специфическое человеческое бытие, четвертые и вовсе считают «сознание» некой надличностной и неверифицируемой силой. Впрочем, это лишь шорт-лист предлагаемых интерпретаций «сознания», в действительности их столько, сколько и авторов, пишущих на эти темы.

Объективно говоря, перед нами уже никакой не кризис, а самый настоящий «конец фильма». Впрочем, именно в тот момент, когда мы, казалось бы, уже окончательно достигли дна, снизу постучали. Помощь пришла – откуда не ждали, с третьей стороны… Бурно и независимо развивающаяся нейрофизиология (нейропсихология) неожиданно показала выход из этого реверсивного тупика. Основываясь на фундаментальных подходах [У. Пенфилд, А. Р. Лурия, П. К. Анохин], но благодаря именно новейшим нейрофизиологическим исследованиям [Б. Либет, Д. Риззолатти, В. Рамачандран, К. Фрит, С. Сеунг], положение дел в науке о мышлении неизбежно и кардинально изменится.

И философия, и психология раньше могли громить друг друга взаимными упреками в умозрительности, но с появлением третьей – «нейрофизиологической» – стороны, предлагающей нам в некотором смысле «объективные данные», такая возможность отпадает напрочь.