Текст книги "Комплект книг: Мышление. Системное исследование / Законы мозга. Универсальные правила / Психософический трактат"

133. Когда подросток сталкивается с тем, что его интересы не принимаются родителями в расчет, он испытывает злость и совершенно не интересуется тем, чем руководствуются его родители, например запрещая ему поздно возвращаться домой. Теоретически он может даже себе это как-то представлять – мол, да, они чего-то боятся, думают себе всякую ерунду и т. д. Но он неспособен войти в положение родителей так, чтобы воспринять их чувства, позицию и мысли как действительный факт реальности.

Для него это – вся их внутренняя мотивация – не реальность, а просто какая-то «блажь», «глупость», «старорежимность» и т. д. Мол, они отстали от жизни, не понимают, что у меня у самого голова на плечах, придумывают себе всякое и т. д.

При этом он вполне, может быть, прав – и про «глупость», и про «старорежимность», – дело не в этом. Дело в том, что он не видит реальности, фактичности этих родительских переживаний. Для него это как бы что-то наигранное, ненастоящее, просто поза. Нет, все это для него реально, но лишь потому, что с этим приходится иметь дело, но нереально на самом деле.

134. Возможно, впервые подросток по-настоящему сталкивается с этой непреодолимой, неустранимой «внутренней мотивацией другого» только в рамках сексуально-эротических, любовных отношений. Подросток хочет вызывать симпатию у сексуально привлекательных для него персон – это естественно. Однако такая симпатия, как известно, далеко не всегда взаимна.

И даже при наличии взаимности она – эта симпатия – вовсе не всегда имеет то продолжение, на которое подросток тут же и рассчитывает (пусть и не вполне понимая, чего именно он ждет от партнера). Молодой человек хочет, условно говоря, скорой близости, девушка – ухаживания и романтики. В общем, вполне традиционный конфликт двух разных сексуальностей.

Возникающая ситуация неопределенности приводит наконец подростка к некоторой озадаченности – «другой» не хочет того, что я хочу, чтобы он хотел.

135. Формально это, казалось бы, очень похоже на то, что происходит и в его отношениях с родителями, но ситуация все-таки сильно отличается, потому что родители вроде как должны его понять (они же все-таки родные люди!), а тут эта «персона» даже и не должна. То есть если на родителей можно злиться, устраивать скандалы – в общем, продолжать добиваться своего, даже не особенно рассчитывая на результат, то тут вроде как даже странно – меня не хотят, и все тут.

Если взаимная симпатия с предметом сексуального влечения хотя бы есть – это еще куда ни шло, даже если не «все сразу». Но если она и вовсе отсутствует или представлена другим регистром – дружбой, уважением и т. п.? В такой ситуации внутренний конфликт ощущается еще острее, и главное в нем – внутреннее непризнание подростком самого факта, что такое может быть. Мол, я-то люблю, я-то хочу, почему нет ответной реакции?

То, что ее может и не быть, подростку пока непонятно. Нет, теоретически (то есть на уровне представлений, абстрактных соображений) он, конечно, может понимать, что оно так, но его нутро активно сопротивляется – его внутренние состояния (значения) против. Как в «Братьях Карамазовых»: мол, понять-то – да, но я принять этого не могу. И соответствующая настойчивость в этом «принять не могу», как известно, вещь серьезная: юноши могут проявлять агрессию, девушки – устраивают суициды на почве «неразделенной любви».

В общем, ситуация, которая, казалось бы, элементарна, превращается в неразрешимую драму: понятно, что другой может хотеть, а может не хотеть, может влюбиться, а может и не влюбляться – это нормально, но для этого надо понимать, что он реален, что он не действует как-то, потому что нам этого хочется, а исходит из своего желания, которое нами не управляемо, которое не подчиняется нашему желанию.

136. Действительно, если мы встречаемся с «реальностью Другого», то лишь осознавая тотальную неподконтрольность его желания нашему желанию [Ж. Лакан, Р. Барт]

Причем здесь важны, как мне представляется, и привнесенные в ситуацию культурные запреты, культурно-исторические представления. Если бы речь шла просто о сексуальном желании, никак не усложненном культурными наслоениями, то ситуация вряд ли бы выглядела так.

Вполне возможно, что все бы ограничилось неприятием такой ситуации и дальнейшим «правом сильного», однако романтизация любовных отношений табуирует такое поведение. Мы должны вызывать ответное желание, мы должны быть желанны.

137. Потому здесь, вероятно, и происходит новая модуляция нашего иллюзорного личностного «я». До этого момента оно существует как бы имплицитно, по умолчанию – мы действуем от себя, но не думаем специально, что это действуем именно мы. Если нас спросить, кто это сделал, мы ответим, что, мол, да, это сделали мы – мы как бы явим, обнаружим себя.

В ситуации же, когда мы начинаем осознавать, что наше «я» может быть отвергнуто, мы вынуждены иначе к нему присмотреться, мы оказываемся как бы принуждены к тому, чтобы его проблематизировать, нарративизировать. В каком-то смысле поставить это свое личностное «я» как бы прежде действия, в котором оно обычно имплицитно скрыто[15]15
  Обычно наше личностное «я» требуется нам не для принятия решения, а для объяснения, обоснования уже принятого нашим психическим аппаратом решения [Б. Либет].


[Закрыть].

138. Молодые люди – и мужского, и женского пола – начинают с большим тщанием следить за собой и своим внешним видом, стараются стать более привлекательными, красивыми, то есть совершают действия, которые должны – теоретически, как им чувствуется – увеличить их сексуальность, желанность.

При этом молодые люди начинают продумывать свои чувства, то есть превращать свои состояния (значения) в предмет проблематизации, нарративизации. Те или иные значения (внутренние состояния) означиваются и переозначиваются, включаясь в сложные понятийные структуры.

Подростки складывают свои состояния (значения) в объемные истории, некие структуры самих себя для самих себя. Если прежде ребенок отвечал на вопросы других людей о себе, то теперь подросток начинает сам задаваться вопросами о себе и приходить к неким «выводам».

139. При этом «другой человек» все еще не существует для него как фактическая реальность, а лишь как сложное представление. Однако культура – культурно-историческая реальность, «мир интеллектуальной функции» – начинает приобретать для молодого человека действительно новое звучание – как структурная совокупность фактов, которую необходимо учитывать.

Мир начинает восприниматься подростком как сложный, хотя на самом деле усложняется само пространство его мышления. Те «выпуклости», которые возникали прежде на плоскости мышления молодого человека, образовывают сложные взаимные связи, порождая внутреннюю, взаимоувязанную структуру – пространство мышления.

140. Здесь мы впервые можем наблюдать эффект «сверхценности». Если раньше ребенок мог быть легко переориентирован с одной цели на другую, или, по крайней мере, ни одна из них не подминала под себя все остальные, ни одна не была постоянной, неотступной, навязчивой, то сейчас ситуация меняется: возникает эта сверхценность, предельная желаемость чего-то, зачастую не вполне определенного[16]16
  Вспомним подростковую анорексию, например. Суть здесь не в том, что сила желания подростка становится какой-то чрезвычайной, суть в том, что на это его желание начинает работать вся структура его нарождающегося пространства мышления.


[Закрыть].

Собственно, это столкновение с обладающим неподконтрольным нам желанием Другим, пусть пока и недостаточно реальным, и есть та провокация, которая заставляет пространство мышления внутренне структурироваться вокруг проблематизируемого личностного «я». Эта перемена радикальна, так что замыленное понятие «переходный возраст» слишком легковесно для определения этого внутреннего конфликта, учитывая всю фактическую сложность происходящей в данный момент в психике подростка трансформации.

141. Здесь следует сделать один шаг в сторону, чтобы прояснить некоторую неизбежную трудность понимания рассматриваемой проблемы. Дело в том, что любой другой человек является для нас точно таким же интеллектуальным объектом, как и любой иной интеллектуальный объект нашего внутреннего психического пространства (на плоскости мышления или в пространстве мышления).

У интеллектуальных объектов, которыми являются для нас другие люди, нет никакого качественного отличия, некой привилегированности, в сравнении с другими нашими представлениями.

Например, у меня есть некоторые представления о планете Земля – меня учили этому на природоведении, географии, биологии, физике, астрономии и т. д. Земля представляется мне. – и тут я могу затянуть долгую историю про то, что я знаю (думаю) о Земле. Но на самом деле ровно такую же долгую историю я могу рассказать и о любом другом человеке: где мы познакомились, как его зовут, какие у него интересы и личностные особенности, чем он мне приятен, а что меня в нем раздражает. И то и другое является некой системой представлений, то есть обычным, хотя и разной степени сложности, интеллектуальным объектом.

Короче говоря, у меня есть представления о разных интеллектуальных объектах, которые – эти представления (состояния, значения, нарративы) – по существу, во мне эти объекты и создают. И в этом смысле любой человек, о котором я имею некоторое представление, живет в моем внутреннем психическом пространстве, на плоскости моего мышления или уже в пространстве моего мышления на правах такого вот интеллектуального объекта.

142. У меня нет непосредственного контакта с сознанием «другого человека». Да, я играю в некие социальные игры в отношении с ним, я даже, как мне кажется, общаюсь с ним, но на самом деле я в этот момент разговариваю с тем интеллектуальным объектом, который есть у меня в голове: я говорю с тем, кого понимаю, потому что сам сделал его с помощью своей интеллектуальной функции.

Думать, что другие люди для нас – это что-то особенное, не то, что все остальное, о чем мы знаем, как о своих интеллектуальных объектах, по сути неверно. Да, у других людей, как интеллектуальных объектов нашего внутреннего пространства, есть какие-то специфические черты. Да, они включены в определенный набор специфических социальных игр, в которые мы с ними играем, у нас есть с ними определенная взаимозависимость и т. д.

Но суть от этого не меняется: для меня любой другой человек – это интеллектуальный объект моего внутреннего психического пространства, а не некий «субъект», находящийся по ту сторону меня, хотя я и понимаю, что он находится не внутри моей головы, а вне ее. Но точно так же я думаю и о земле, или о стуле, например – все они снаружи, но то, с чем я имею дело, в действительности находится внутри меня.

143. Именно в этом «понимании», что мир, с которым я взаимодействую, находится «снаружи», и кроется ошибка: на самом деле и весь этот мир, и другие люди, конечно, являются лишь представлениями, находящимися «внутри» моей головы. И другой человек в ней сделан мною таким, каким я его себе представляю. И в ней, конечно, не он сам, но только это мое представление о нем, и общаюсь я именно с этим представлением.

Когда я говорю с другим человеком, я, как мне кажется, говорю с ним, но на самом деле я говорю с тем интеллектуальным объектом, который существует в моей голове. Именно по этой причине я могу долго и содержательно «общаться» с человеком внутри моей головы, хотя он будет совершенно не в курсе этих – наших с «ним» – столь бурных зачастую дискуссий.

144. Причем сам факт проведения подобных «дискуссий» имеет огромное значение для формирования нарождающегося пространства мышления.

И здесь обнаруживается сущностное сходство с феноменом «эгоцентрической речи». Только если в раннем детстве ребенок говорит вслух, чтобы как бы «всунуть» эту речь внутрь себя самого, перевести ее в регистр «внутренней речи», образовав тем самым плоскость своего мышления, то в ситуации подростка он, пусть поначалу и комкано и рвано, начинает вести аналогичные, только внутренние диалоги с другими людьми, находящимися внутри его головы. Они превращаются в некие «общающиеся с ним» его же собственные интеллектуальные объекты.

Он что-то им – в этом своем внутреннем диалоге – объясняет, как-то оправдывается, уговаривает, «обводит вокруг пальца». Подросток как бы тренируется в этом бесконечном «внутреннем диалоге» для будущего, фактического общения, к которому еще, надо сказать, не готов в полной мере, не умея ни выразить себя, ни свою позицию, ни свое отношение, понимание или видение.

145. Для того чтобы развить в себе этот навык, подросток должен научиться стягивать, применительно к соответствующему интеллектуальному объекту, различные внутренние содержания, организуя плоскость своего мышления в некие общности. Пока это, конечно, никакая не целостная структура, но уже объемные агрегации, продуманные так – во внутреннем диалоге (отношения с родителями, друзьями, другими значимыми персонажами).

Таким образом, занимая в этих отношениях с «другими людьми» (интеллектуальными объектами своего психического пространства) разные положения, подросток формирует разные аспекты своего личностного «я», конденсирует их вокруг этой воображаемой личностной «оси».

146. Прежде его поведение определялось в основном ситуативно, мнение могло легко измениться, интересы чередовались, социальные игры отыгрывались в порядке поступления соответствующих раздражителей (то есть без какой-то внутренней логики). Теперь, по мере структурирования нарождающегося пространства мышления вокруг усиливающегося личностного «я», у него появляются новые опции.

Да, пока подросток еще не готов к формированию осмысленных стратегий своего поведения, поскольку его собственное личностное «я» ему неведомо. Это такой интеллектуальный объект его внутреннего пространства, который функционирует как бы по умолчанию, а высказывается по случаю, будучи принужден к высказыванию.

Однако эта «диалогическая речь» имеет потенциал, будучи как бы вторично интроецированной, вытолкнуть его личностное «я» (как самостоятельный, самодеятельный интеллектуальный объект) в пространство его собственных размышлений.

147. По существу, в процессе этого своего «внутреннего диалога» с «другими людьми» (соответствующими интеллектуальными объектами его психического пространства) молодой человек на самом деле проговаривает самого себя – тот интеллектуальный объект его же собственного пространства мышления, который потом и станет им – его осознанным личностным «я».

По сути, когда мы говорим о высоком уровне рефлексии, мы говорим как раз об этом – о способности человека воспринимать себя как интеллектуальный объект своего же собственного пространства мышления.

148. Но вернемся к встрече с «реальностью Другого» и проблеме желания чужого желания. Собственно здесь и формируется главное противоречие, принципиально меняющее нарождающееся пространство мышления подростка.

С одной стороны, другой человек является интеллектуальным объектом пространства его мышления, с другой стороны, он, как теперь выясняется, обладает специфическим свойством – обладает собственным желанием, которое необходимо принимать в расчет.

До сих пор никакие интеллектуальные объекты в пространстве мышления подростка не демонстрировали этого загадочного свойства. Только теперь перед ним возникает «некто» (некий интеллектуальный объект), который, будучи, по сути, внутри его головы, не подчиняется его воле.

149. Конечно, нам может казаться, что ничего экстраординарного в этом нет. Например, погода не подчиняется нашей воле, да и учительница в младших классах не делала того, чего мы, возможно, от нее ждали – например, не ставила нам пятерки «просто так».

Но тут важно понять: ни у погоды, ни у учительницы (даже если мы и приписывали им какие-то желания) фактического желания нами не обнаруживалось. То, что они как-то действуют и это не согласуется с нашим желанием, скорее было неким их специфическим свойством, неким неприятным, но неизбежным функционалом, который мог быть нам сам по себе и неприятен, однако у нас не возникало сомнений, что к этому придется просто приноравливаться.

Да, можно было расстраиваться, протестовать, но мы ведь и не выбирали этих «героев своего романа», то есть не требовали от них – внутренне, – чтобы они были какими-то. Какие есть, такие есть, а дальше, даже если недоволен раскладом, ищи решение – минимизируй минусы и максимизируй плюсы.

150. С влюбленностью и желанием все совсем иначе: тут мы (по крайней мере, нам так кажется) действуем сами, по внутреннему позыву. Не нам все это выдали – как погоду, учительницу, Землю или стул, но мы сами – своим чувством – выбрали этого человека. Выбрали, а оно не работает.

То, что на самом деле выбрали не мы сами (не наше сознательное, личностное «я»), а наши внутренние состояния, значения (наше, так сказать, «неосознанное»), мы не понимаем. То, что этот, осуществленный как бы нами самими выбор, нам-то как раз и не подчиняется, этого мы не знаем и знать не можем.

151. С другой стороны, тяжесть, массивность нашего личностного «я», параллельно с представленными только что процессами, лишь растет. И потому мы, напротив, все больше считаем, что все то, что с нами (и внутри нас) происходит, есть «мои решения», «мой выбор», «мои чувства». Таким образом, проблематизация становится лишь сильнее, а в нас формируются все более сложные нарративы.

Но любит ли другого человека именно наше «я» как наше представление о нас самих, как такой вот интеллектуальный объект, каковым мы для себя являемся? Или это лишь результат совпадения определенных внешних раздражителей с нашими неосознанными сексуальными фиксациями и предпочтениями?

Да, затем все это обрастает массой представлений, которыми мы раскрасим это свое состояние «влюбленности», но по сути речь, конечно, идет о сексуальном влечении, которое происходит вне нашего личностного «я» и каких-то его сознательных решений.

152. Если бы мы осознанно и прагматично выбрали себе «объект любви», потом побудили бы себя что-то к нему испытывать, а он бы не ответил нам взаимностью, стали бы мы сокрушаться по этому поводу? Возможно, но это бы не привело нас ни к какому парадоксу или внутреннему противоречию.

Дети практикуют подобную игру: выбирают друг друга, а потом изображают из себя «жениха и невесту, тили-тили-тесто». Они воспроизводят социальные игры, их желание – это играть «в свадьбу», «в семью», «в любовь». Это вовсе не желание чужого желания, причем требующего еще и физиологического удовлетворения, а просто имитация некоего социального поведения.

153. Конфликт как раз происходит на этой вязкой почве: мы считаем это своим личным выбором – мы выбрали этого человека и любим его, однако эта «любовь с первого взгляда» (даже если и не с первого), конечно, не является нашим сознательным выбором, а наше сознание лишь поставлено в известность о случившемся выборе.

При этом сам «выбранный», вполне возможно, вовсе необязательно заинтересован в нас. В нем встречного «выбора» могло и не случиться, что нам, в свою очередь, не понять – почему он/она не отвечает нам взаимностью, почему он/она нас не хочет, не радуется счастью обрушившейся на него/нее нашей любви? Как нам все это загадочное безобразие согласовать внутри своей головы?

154. Продумаем это еще раз. В свое время мы встретились с «другим» в возрасте своих трех лет. В целом это-то и встречей трудно было назвать – так, почувствовали черную кошку в черной комнате. Но по крайней мере, оно – это чувство – стало толчком к тому, что мы как-то, косвенной рекурсией, обнаружили собственное «я».

У нас возникло, по существу, конечно, ложное, чувство, что мы можем как-то управлять окружающим нас миром. Зародившаяся тогда в нас плоскость мышления создала эффект некой нашей отстраненности: есть мир (наши состояния, значения), а есть то, что мы о нем думаем (наши представления, знаки).

Тогда это все тоже проходило через сопротивление, хотя мы и не понимали, кому и почему мы сопротивляемся. По большому счету нам это было нужно лишь затем, чтобы самих себя (свои состояния) взять хоть под какой-то контроль, начать что-то делать со своими состояниями.

С одной стороны, присутствует внешнее давление, с другой – мы пытаемся выразить собственное отношение. Отсюда негативизм, сопротивление, протесты: нам хочется, чтобы нам хотя бы не мешали, и без них ведь сложно – значения со знаками не спаиваются, а тут еще и под руку толкают. Наконец, мы по наивности требуем, чтобы мир был таким, каким мы хотим его видеть, а он не слушается.

Ситуация, какой мы ее видим в подростковом возрасте, сходная, хотя и происходит все это на другом уровне организации.

155. В подростковом возрасте наши состояния (значения) уже в достаточной мере спаяны с нашими представлениями (знаками), мы научились приноравливаться к внешним требованиям, как раз управляя собственными состояниями через мышление.

Не то чтобы мы реально управляли собой или как-то сознательно себя меняли, организовывали. Скорее, с помощью этого ресурса управления, еще, конечно, очень слабого, мы научились лавировать, подстраиваться, адаптироваться. Благо социальные игры, в которые мы были включены, еще не требовали от нас никакой сверхъестественной ответственности или осознанности.

Однако этот социальный слалом (дома, в школе, в референтной группе) – с бесконечным увертыванием, обхождением препятствий, подстройкой под требования, поиском обходных путей, чтобы получить желаемое, достаточная практика для формирования нашего личностного «я».

156. Причем это «я», конечно, является абсолютной фикцией – это лишь воображаемая ось, вокруг которой вращается все это действие, а лыжник наматывает свои круги. Но чем обильнее эта практика, тем иллюзия фактического наличия у нас некоего «я» становилась сильнее.

Все происходившее с нами присваивалось теперь этому нашему личностному «я»: это же «я» расстраиваюсь, обижаюсь, плачу, радуюсь, смеюсь, злюсь, ругаюсь, дерусь, хочу того или другого.

Конечно, нам и в голову не приходит, что все эти состояния не имеют к нашему личностному «я» никакого причинного отношения. Попробуй объяснить ребенку, что он расстроился не из-за того, что ему не дали конфету, которую он заметил в буфете, а из-за того, что он просто ее увидел, у него возникло желание ее получить, но на самом деле ему это и не нужно, и не хотел он никакой конфеты, а просто так случилось – спровоцировали, и вот реакция. Не увидел бы, не знал бы о существовании этой конфеты – и проблемы бы не было. Ребенок вряд ли поймет. Взрослые – и те не понимают.

157. Итак, в подростковом возрасте мы приписываем своему личностному «я» те состояния, которые и составляют содержание нашего психического пространства (если, конечно, луч нашего осознанного внимания на эти состояния падает).

Но в отличие от ребенка трех лет, у молодого человека эти состояния достаточно крепко увязаны с понятийной сеткой (структурной организацией значений), а потому языковые конструкции, которые живут уже, по существу, по своим правилам (по социальным правилам, на освоение которых мы затратили такое количество времени и усилий)[17]17
  По существу, мы оказываемся заложниками усвоенных нами дискурсов культурно-исторической среды, которые выполняют роль и ориентиров, и даже неких императивов на пространстве мира интеллектуальной функции.


[Закрыть], напрягаются, когда их значения (располагающиеся «под ними» состояния) оказываются во взаимном противоречии.

158. Представим себе, что у нас нет всей этой понятийной надстройки – не повезло нам. Дальше мы достигаем половозрелого возраста и испытываем известное влечение к потенциальным сексуальным объектам.

• Во-первых, очевидно, что мы испытываем его без всякого участия нашего «я» (которого у нас в таком случае и нет) – оно для этого дела совершенно и не требуется.

• Во-вторых, поскольку никакого «я» у нас нет и соответствующих когнитивных конструкций тоже нет, то понятно, что и всей романтической лирики – мол, люблю не могу – также ожидать не приходится.

• И в-третьих, можем ли мы в такой ситуации желать желания другого – желание желанного нами сексуального объекта?

На самом деле, да. Но это совсем другая штука – животное ищет желания другого без всякого намерения найти само это «желание» (того, что располагается по ту сторону поведения), ему вполне достаточно определенных реакций.

Одно животное провоцирует у другого животного необходимое поведение: павлин пушит перед невзрачными павлинихами хвост, крыса-самка задирает крысу-самца, парнокопытные бодаются, хищники и приматы дерутся с конкурентами.

159. Когда влюбленный человек ищет «желания» другого, он также в основе своей действует инстинктивно, но вот отказ со стороны сексуального объекта, если такой происходит, разворачивается уже в другой плоскости, в плоскости мышления, и адресуется нашему личностному «я».

Так что эту фрустрацию, это в каком-то смысле «фиаско желания» терпит само наше личностное «я». То есть это вовсе не просто какой-то поведенческий акт, который не привел к разрядке.

160. Русалочка и Свинопас Ганса Андерсена фрустрированы отсутствием ответного желания объектов их любви, которое, по их мнению, не могло не возникнуть. Причем именно это «не могло не» и есть здесь ключевое противоречие.

На уровне состояний (значений) этот отказ прошел бы естественным образом, на уровне одних только абстрактных представлений – тоже. Но то, что эти мои состояния увязаны с представлениями – и не позволяет этому противоречию разрешиться: «Как так?», «Почему?» и то самое, уже известное нам: «С какой стати?!».

Там, где раньше всегда можно было увильнуть, перестроиться, адаптироваться, наконец, просто тешить себя иллюзиями, теперь мы вдруг наталкиваемся на непробиваемую стену реальности – «реальности Другого».

Как говорил Гераклит: «С сердцем бороться тяжело, ибо исполнения чего оно вожделеет, то покупает ценою жизни». Очень образно, но суть конфликта указана верно, причем настолько давно, насколько мы вообще можем проследить существование нашей цивилизации. И понятно, что подобные глупости – «покупать ценою жизни желаемое» – это порождение культурноисторического пространства, а не биологической эволюции.

161. Не знаю, есть ли другой механизм подобного столкновения с «реальностью Другого». Возможно, что да – серьезное социальное давление, принуждение, унижение, последовательность каких-то фрустраций и разочарований.

В любом случае принципиальным здесь является не какой-то конкретный инициирующий фактор – что именно заставило меня ощутить в себе указанное противоречие, а сама та предуготованность, которая возникает в системе.

По сути, это некий базовый конфликт: нарастающей структурированности моих представлений, с одной стороны, и плотности связи этих представлений с моими фактическими состояниями (значениями), которые организованы и функционируют по каким-то своим правилам – с другой.

Впрочем, каким бы ни был повод, благодаря которому это системное противоречие заявляет о себе, это, как мне представляется, всегда связано с «Другим» – с тотальной неподконтрольностью его желания.

162. Допустим, что мы принимаем это условное разделение психического пространства человека на уровень знаков (наших суждений, сознательных представлений) и уровень значений (тех наших собственных состояний, которые этими знаками означиваются).

Очевидно, что «уровень значений» является в этой системе базовым и определяющим, а потому на «уровне знаков» мы всегда можем ожидать предельный уровень конформности: стремясь к достижению консенсуса с фактическими состояниями (переживаниями, ощущениями, интенциями), они создают «подходящие» объяснения возникающим в системе противоречиям.

И потому, видимо, только «Другой», существующий в нас одновременно на этих двух уровнях, способен проявить конфликт фактических содержаний нашего психического пространства (значения) и их интерпретаций (знаки).

По сути, мы взаимодействуем с «другим человеком» на обоих этих уровнях – и наших состояний, и нашего сознания. Если мы сознательно думаем о нем (о наших с ним отношениях) что-то, оно в принципе должно соответствовать тому, что мы в отношении него ощущаем и чувствуем, то есть тем состояниям, которые в нас в связи с ним – этим «другим» – возникают.

Если же на уровне наших представлений (знаков) у нас возникает одна «картинка» наших отношений с «другим», а на уровне состояний (значений) – какая-то иная, сильно отличающаяся, мы можем оказаться не в состоянии согласовать «ситуации» («картинки») этих двух уровней.

163. Как в таком случае будет ощущаться это противоречие? Это парадоксальная ситуация – понятности и одновременного непонимания. Как будто бы неизвестен какой-то секретный ингредиент, который, если его добавить в систему, все объяснит.

Но этот ингредиент как раз и не обнаруживается, создавая в наших отношениях с Другим этот странный зазор, эту неопределенность. Причем именно этот «зазор» и превращает другого человека (как интеллектуальный объект нашего внутреннего пространства) в неподконтрольную нам силу, живущую в нас же, но как бы по своим, неизвестным нам правилам.

164. Обычно, если речь идет о стандартных, привычных для нас ситуациях, мы не сталкиваемся с проблемой – как согласовать наши, условно говоря, мысли и чувства. Мы всегда находим какое-то решение, которое устроит нас, наше личностное «я», позволит нам все происходящее как-то себе объяснить.

Однако когда возникает ситуация, что мы не можем совладать с Другим – например, мы ждем его желания, а оно не возникает – любое наше «объяснение» натыкается на нерешенность этой нашей внутренней проблемы, на реальность нашего желания (желания желания Другого), и таким образом Другой заявит нам о себе как о реальности, которую нельзя отрицать, но нельзя и определить.

165. По существу, то, с чем мы имеем здесь дело, это процесс внутрипсихического формирования интеллектуального объекта нового типа.

Если прежде другие люди имели в моем психическом пространстве тот же статус интеллектуального объекта, как и любой другой, сходный с ним по сложности, то сейчас вдруг у этого интеллектуального объекта, представляющего в нас «Другого», обнаруживается принципиально новое свойство. Если все прочие объекты, как мы уже сказали, были детерминированы непосредственно нашим собственным психическим содержанием, то есть по большому счету, являясь нашими собственными производными, были в рамках нашего внутреннего психического пространства (плоскости мышления, нарождающегося пространства мышления) нам предельно понятными, то этот новый тип интеллектуального объекта демонстрирует, находясь в нас же самих, высокую степень собственной, неподвластной нам, активности и неопределенности.