Текст книги "Ведь"

– Другой вопрос мучает меня, – говорил мне захмелевший Лесной царь. – Зачем надо было Господу Богу столько раз спасать меня, чтобы потом всех, кого я любил, у меня отобрать?

Он помолчал и, не глядя на меня, промолвил в густую свою бороду:

– А жизнь надо дожить, хоть она и не нужна больше.

Я тогда не понял этой его фразы. А ведь это были замечательные слова. Но в тот момент я думал о своем. И, помню, я вдруг решился и попросил его:

– Николай Николаевич! Позвоните в город Ирине и передайте ей, что я лежу в больнице, но скоро поправлюсь и позвоню сам. Только не говорите, где эта больница.

Он взял листок бумаги с записанным на нем номером телефона и сунул его в карман пиджака. Он ни о чем не стал меня расспрашивать.

Я, конечно, врал, говоря, что не хочу, чтобы она приехала сюда. Более всего я хотел именно ее видеть рядом с моей постелью. Но это были красивые мечты. Я не знал, способна ли она меня полюбить. Я только предполагал, что она не любит Юрочку. Но это еще ничего не значило.

Меня выписали из больницы двенадцатого февраля. Я так много думал об этом дне, столько планов строил на этот день, что навсегда запомнил цифру «12». И уже в этот день, двенадцатого февраля, я увидел Ирину. Рано утром, едва получив у сестры-хозяйки свою одежду и скинув наконец ненавистную пижаму, я ринулся к телефону. Я не звонил ей раньше только потому, что боялся – вдруг что-то будет не так, вдруг заболеет сестра-хозяйка или кого-то не окажется на месте, чтобы меня выписать. Но теперь, надев на себя старую зимнюю куртку, я понял: свободен!

Услышав в трубке мой голос, она некоторое время молчала. Я спросил: «Вы узнаёте меня?» – «Да, – ответила она. – О вас звонил какой-то человек. Мы хотели с мамой навестить вас, но он отказался сообщить, где вы лежите». – «Я хочу увидеть вас сегодня же, – сказал я. Она опять молчала. – Вы не вышли замуж?» – спросил я. «Нет», – ответила она.

Мы договорились встретиться вечером у Петропавловской крепости на мосту через Кронверкский проток. Это был самый старый в городе мост, с деревянными тротуарами и деревянной мостовой; на нем запрещалось курить. Поздней весной и летом к стенам крепости на пляж стекалось со всего города множество людей – фланировали девицы в разноцветных купальниках, выставляли себя напоказ культуристы, волейболисты резались в волейбол, и их выкрики и звонкие удары ладоней по мячу слышались на фоне плеска реки от одного бастиона крепости до другого. Зимой же Нева замерзала, пляж заметало снегом, и остров, на котором находилась крепость, погружался в тишину. Внутри крепости еще ходили экскурсии и приглушенно звучала иноязычная речь, но снаружи крепостных стен было пустынно. Шум города не доносился сюда, и никто не смог бы помешать нам быть только вдвоем. Лишь куранты на колокольне Петропавловского собора мелодично звонили колоколами каждые пятнадцать минут где-то высоко в небе, придавая пустынному пространству особенное очарование. Я с отрочества любил эти места.

Условившись с Ириной о встрече, я бросился на вокзал и уже через полчаса подходил к старому финскому дому. Я ожидал увидеть всю территорию занесенной по грудь снегом, но меня встретили аккуратно прокопанные дорожки, а в сарае – поленница нарубленных дров. И я сразу понял: Лесной царь. И может быть, я очень ослабел за время болезни, но я вдруг почувствовал, как слезы сдавили мне горло.

Забрав необходимые вещи, я помчался в город. Свою комнату над перекрестком я нашел запущенной. Все покрывал толстый слой пыли. Я взял чистое белье и рубашку и пошел в ванную комнату. Ванна была свободна, и я вволю постоял под горячими струями, смывая с себя месячную грязь и все те больничные запахи, которыми, как мне казалось, я пропитался насквозь. Потом я оделся во все свежее и, пока сохли волосы, прибрал в комнате. Я тешил себя надеждой, что уже сегодня приведу сюда Ирину.

Я увидел ее издали. Облокотясь о перила, она стояла на середине моста и глядела вниз на замерзший проток. Она была в белой шубке.

– Ирина! – произнес я позади нее.

Она обернулась.

Что-то болезненное мелькнуло в ее глазах.

– Я плохо выгляжу? – спросил я.

– Нет, – сказала она, смутившись. – Немного похудели.

Мы перешли мост и не спеша зашагали под красной крепостной стеной вдоль замерзшей Невы.

Я первый раз увидел ее в белой шубке, и она показалась мне еще красивее. Белый цвет подчеркивал тьму и блеск ее карих глаз.

Что я помню из этого дня? Он был полон каких-то легких воздушных штрихов, которые случайно были положены нами на полотно этого дня. Слова ли это были, взгляды, молчаливые паузы, восклицания… Эти штрихи ничего собой не изображали, кроме мгновенных ощущений сердца, когда вдруг что-то вспыхнет, пронесется мимо, и ты подумаешь: «Как хорошо мне сегодня!» Вечер был хмурый, темное небо давило на белое пространство Невы; железные мосты надо льдом, колоннады дворцов на другой стороне – все было погружено в вязкий сумрак, пронизанный узорами огней. Временами налетал с северо-запада резкий ветер, какой бывает в феврале на Балтике, и мы наклоняли головы и щурились от колкой ледяной крупы, которую он нес нам в лицо. Нас все не отпускало смущение, испытанное нами в первый момент встречи. О чем бы мы ни говорили, оно не уходило. Так брели мы вдоль крепостной стены и никого не встречали на своем пути. Мы обогнули остров, перебрались по горбатому мостику на Петроградскую сторону, оставили позади еще один мост – через Малую Неву, и пошли по ее набережной к Среднему проспекту. Здание Военной академии тыла и транспорта все тянулось слева от нас, и казалось, никогда не будет ему конца.

– Вы ничего не заметили, когда были у нас дома? – спросила Ирина.

– А что я должен был заметить?

– Когда разговаривали с мамой.

– Нет. Ничего, – ответил я. – У нее чудесные волосы.

– Мама очень больна.

– Больна? – я был удивлен.

– Зимой это меньше проявляется. А весной и осенью – сильнее. Папа был автогонщиком. Когда три года назад он разбился, с мамой что-то сделалось.

Некоторое время мы шли молча.

– Понимаете, она не сумасшедшая, – вновь заговорила Ирина. – Но она делает странные вещи. И она говорит непонятные слова. Если потом подумать о них, то смысл становится понятным. Но сразу…

– Нет, я ничего не заметил, – сказал я.

Ровными линиями горели фонари. Мы могли зайти на Среднем проспекте в кафе, согреться и выпить кофе, но я провел ее мимо кафе. Перекресток мой приближался. И оттого, что она спокойно шла рядом со мной, даже не подозревая, что идет ко мне, меня охватывало смутное волнение и хотелось поцеловать ее в губы. Быстро прижать к себе и поцеловать.

Вдруг я указал рукой вверх на широкое окно в угловом эркере и сказал ей:

– Я живу там.

Это было так неожиданно, что она непроизвольно взглянула мне прямо в глаза.

Но мы уже входили в парадную…

– Нет-нет, я не буду раздеваться! – сказала Ирина, прошла через комнату в эркер и приблизилась к окну.

В эркере у меня стоял небольшой столик, на котором лежало несколько книг. Она взяла одну из них в руки – это был Пьер Тейяр де Шарден «Феномен человека», прочла название – оно, видимо, ничего не сказало ей – и стала смотреть вниз на перекресток.

– Если вы не хотите раздеться и выпить кофе, то хотя бы согрейтесь, – сказал я.

Она ничего не ответила.

Мне стало совестно, что я обманул ее, заманив сюда.

– Вы не сердитесь на меня? – спросил я.

– Перекрестное движение людей завораживает, – промолвила она, отворачиваясь от окна.

А я замер от ее слов, потому что эти слова однажды уже были сказаны здесь другой женщиной.

Внезапно вокруг нас что-то сгустилось в ярком электрическом воздухе, как будто мы очень близко придвинулись друг к другу, почти вплотную…

Но внизу в этот момент отчаянно зазвенел трамвай, и то странное, таинственное, что окружило нас собою, поплыло к оконным стеклам, проникло сквозь них на улицу и улетело в темное зимнее небо.

– Я пойду, – сказала Ирина.

Я проводил ее на лестничную площадку и какое-то время слушал звуки ее шагов, все глубже удаляющиеся вниз.

Потом я вернулся в комнату и вошел в эркер.

Я видел, как она пересекла мостовую и стала подниматься по ступеням наземного павильона метро. Как хотелось мне, чтобы она обернулась, посмотрела вверх и увидела меня в этом громадном освещенном окне! Но она не обернулась.

Человек редко склонен считать себя счастливым именно в тот момент, когда жизнь его действительно наполнена счастьем. Чаще он говорит: «Я был счастлив» – и вспоминает какое-то событие, произошедшее прежде. Любит он фантазировать свое счастье и в будущем: «Случится то, о чем я мечтал, и стану счастливым». Но вот что удивительно: несмотря на все мои подозрения, страдания, даже отчаяние, несмотря на тяжелую болезнь, я часто чувствовал себя счастливым. Именно в этот, настоящий момент. Вдруг, неожиданно, мне делалось светло на душе, дыхание мое замирало, и я понимал, что счастлив.

Что же это было тогда, такое яркое, светлое, на фоне которого происходило мое счастье?

Снег.

Золотой и розовый – на восходах и закатах, белый – солнечным днем, рыхлый и пушистый, рассыпчатый, темный, размятый колесами машин, тяжелый, покрывающий дома, фонари, асфальт, спины автомобилей, снег, который падал с небес, снег, светлевший на черных ветвях деревьев, снег, струею выбрасываемый в высокие кузова грузовиков снегоуборочными машинами…

Я так и напишу теперь:

14. Под снегом

Но сначала наступила весна.

Я проснулся задолго до рассвета.

Внимательные звезды наблюдали за спящей землей из черных провалов неба, покрытого рваниной светлых туч. Строго взглянули они и на меня, когда я распахнул дверь моей сторожки и накопленное в ней за ночь тепло клубами вывалилось в морозный воздух.

Всю ночь шел снег. Непривычно высоко лежал он на участке возле дома, за воротами на улице; на каждом колышке забора возвышался крохотный белый куличик. И девственная гладкость снега нигде не была тронута. Ни собачьего, ни кошачьего, ни птичьего следа! Вокруг было пустынно. Даже у Лесного царя в далеком его окошке не горел свет.

Я взял деревянную лопату и принялся за расчистку дорожек.

Как нравилось мне работать одному под звездами среди этого холодного голубоватого снега, вонзать в его гладкий покров острие лопаты и разрушать его девство!

Через час взошло солнце.

Я посмотрел вверх и увидел, что небо надо мной чисто.

Я стоял, опираясь на черенок рукояти лопаты.

Вдруг мне почудилось, что это не я вслушиваюсь в неподвижную утреннюю тишину, в надземное течение воздуха, в хаотичное, то тут то там, падение с крыши дома тяжелых пластов снега, а утренняя тишина, громадные сугробы и обильно усыпанные снегом ветви деревьев, заключающие в изгибах своих красный шар солнца, прислушиваются к сильному моему дыханию, которое я не могу ни сдержать, ни утишить.

Я закрыл глаза.

Холод окружил меня.

Снег!.. Снежность!.. Снеголепие!..

Залаяла собака.

И от ее звонкого веселого лая тишина сделалась еще чутче, а ощущение неизбежности смерти всего, чему дано жить и чувствовать, стало явственно и болезненно.

Отчего испытывать эту боль сладостно?

Не знаю.

Мал я или велик?

Не ведаю.

Есть ли я сам сейчас, в это мгновение, или есть только мой слух?

Я не открою глаза!

Благость непознанной тайны.

Надо ли разгадывать то, что вдыхаешь в себя, чему внимаешь сердцем, слухом, поверхностью кожи?

Не надо.

Как же я раньше не понимал!

Иначе разрушится…

Разрушится что?

Благость.

«Ири-ина!» – бесстыдно громко возгласил за лесом поезд.

И умчался, шумом отражаясь в вершинах деревьев.

Она приедет сегодня. Впервые приедет сюда и впервые ко мне.

Как это будет, когда она приедет сюда сегодня? Какое у нее будет настроение? Какое платье окажется на ней под тяжестью верхней зимней одежды? Как она взглянет на меня самым первым взглядом, когда выйдет из вагона на платформу?

Она приедет вечером. И вот отчего так сильно бьется мое сердце! Если бы она приезжала только ради прогулки, она приехала бы с утра. Приехать вечером – было ее желание. Когда я вчера позвонил ей и сказал: «Приезжайте завтра ко мне!» – она неожиданно сразу согласилась. Я предложил: «Хотите с утра? Будем кататься на финских санях». Она ответила: «С утра я не могу». Я спросил: «К которому часу вас ждать?» Несколько секунд она молчала и быстро проговорила: «К семи».

В середине марта семь часов – это заход солнца. Это вечер.

Останется ли она здесь до утра?

Я медленно поднял веки.

Дерево и горячее солнце в его ветвях плавно опускались вниз, а я плыл к небу…

И сразу – вечер.

Тьма между деревьями.

Дорога спускается к заливу.

Полчаса назад мы стояли с Ириной вдвоем на верхней площадке башни – я повел ее в старый финский дом, водил по громадным пустым комнатам. Осторожно продвигались мы меж рядов маленьких детских кроваток, обходили груды сваленных на пол матрацев, отворяли скрипучие двери. Я рассказывал ей, что здесь до войны жила большая финская семья, но однажды Сталин повелел отодвинуть финскую границу от Ленинграда, и людям, построившим этот дом, пришлось навсегда из него уехать.

Она тихо промолвила:

– Мне их жалко.

И неожиданно спросила:

– А с нами такого не случится?

Я ответил:

– Взгляните на восток.

Стал говорить о распаде империй, о римлянах, Византии, о работе Амальрика, говорил долго, складно – она внимательно слушала – и трепетал от мысли, что мы одни в этой тишине, в полутьме холодного дома, полного молчаливых призраков прошлого.

А потом вдруг сказал ей:

– Хотите увидеть, как человеческие судьбы пересекаются?

– Да, – ответила она.

Мы поднялись на самый верх башни.

Сквозь множество окон, разграфленных тонкими рейками на мелкие квадраты, свет в башню лился обильно, и все вокруг нас было черным и голубым.

– Знаете, кого я здесь встретил, когда в первый раз поднялся сюда? – спросил я.

– Кого? – взглянула она на меня с интересом.

– Вас, – ответил я.

Она отвела глаза и не ответила.

И прошло время, и она ничего не ответила.

По узким крутым лестницам мы спустились вниз.

В сторожке она не сняла с себя верхней одежды.

Растерянная и, как мне показалось, разочарованная, она остановилась посреди жарко натопленной комнаты спиной ко мне.

Ощущая стыд за ту последнюю фразу, я молчал.

Она взяла свою сумочку, достала из нее носовой платок, сунула его в карман шубки…

Я понял: она сейчас уедет.

– Я хочу к морю, – сказала она.

Залив был темен. И небо над ним черно. На фоне неба высилась в полгоризонта светлая туча, похожая на исполинского медведя, вылезающего навстречу нам из-за края земли.

Мы преодолели прибрежный снеговой вал и ступили на лед залива.

Мы шли рядом, но при этом она – чуть впереди меня. Ее первенство заключалось не в крохотном расстоянии в четверть шага, на которое она опережала меня, а в ее напряженном взгляде, устремленном в глубину темного пространства. Не я ее, а она меня вела туда.

Все дальше уходили мы от берега. Теперь, когда я оборачивался, чтобы запомнить ориентиры для нашего возвращения, не были различимы ни отдельные деревья, ни каркас разбитого летнего кафе; берег, далеко видимый и в сторону города, и в сторону Финляндии, превратился в сплошную темную полосу, и над ним, полное звезд, сверкало громадное небо. Был открыт взгляду почти весь небесный купол.

Все мешалось в моем уме. Она станет моей! Теперь без сомнения станет! Сегодня! Так скоро! Но я до сих пор ни разу не прикоснулся к ней. Я даже не посмел открыто заглянуть в ее глаза. Как же она станет моей?.. Сразу… Вдруг… Вся!

Время от времени залив сонно вздыхал под нами. Лед с мощным глухим звуком лопался. Но был он толст, а трещины не опасны. Мы шли то по мягкому снегу, то через выметенные ветром ледяные поля, очень гладкие и скользкие, оставляли позади нагромождения торосов, промерзшие лунки для подледного лова рыбы, просверленные днем рыбаками. Несколько раз я пытался помочь Ирине преодолеть какое-либо препятствие, протягивал ей руку, но она держала кисти своих рук в карманах шубки, и я понял: она не воспользуется моей помощью. Чем было объяснить это? Желанием никак не зависеть от меня? Но опереться на мою руку – это не могло уменьшить ее свободу…

Может быть, она боялась прикосновения?

Вдруг моментами мне начинало казаться – и сразу я чувствовал: это и есть правда, – что она не боится прикосновения, а не хочет его, потому что я не тот, чьего прикосновения она желала бы. Тогда меня окатывало волной мучительной ревности к неизвестному мне моему сопернику, возможно, еще и не существующему реально, к тому воображаемому мужчине, прикосновений которого она ждала бы с трепетом.

Но тогда как же она станет моей? Сегодня! Так скоро!

А между тем наступала ночь, и мы одни шли по льду замерзшего залива. Я мог сделать с ней все, что захотел бы, и здесь взывать о помощи было бы не к кому. Впрочем, если бы и находился кто-то на берегу, разве сумел бы он с расстояния в километр из этой ледяной пустыни услышать человеческий голос? Она не могла не понимать этого. Значит, она доверяла мне себя. Доверяла, совсем меня не зная.

Я поглядывал на профиль ее лица.

И снова поглядывал на профиль ее лица.

«А что, если она именно насилия хочет? – неожиданно подумал я. – Грубого мужского насилия».

В сверкающем вечернем платье и в сапогах на высоком каблуке Юлия стояла возле тороса, прислонясь спиной к вертикальной ледяной глыбе. Перед ней на снегу разложена была ее просторная шуба.

Мы прошли мимо Юлии, мимо ее призывного взгляда, и я понял: мысль о насилии – ложь. Слишком не похожа была Ирина на Юлию.

Светлый разъяренный медведь поднялся над заливом во весь рост, воздвиг над собою кривые могучие лапы и гасил ими одну за другой беспомощные звезды.

Мы продолжали идти. Мы шли быстро, словно у нас была впереди конечная цель.

«Ей невозможно что-либо сказать», – думал я.

Как будто между нами тянулся барьер. И этот барьер разделял нас. Мы шли рядом, но она – с одной стороны барьера, а я – с другой.

Вдруг Ирина остановилась.

Она остановилась неожиданно и, сильно запрокинув назад голову, так что ночное небо отразилось своим сетчатым светом на ее ярком лице, посмотрела в высоту.

Она смотрела в небо и одновременно к чему-то прислушивалась.

– Здесь страшно, – промолвила она так, словно удостоверилась в том, что ранее лишь предполагала.

– Как раз здесь бояться нечего, – сказал я. – Лед выдержит тяжесть автомобиля. И вокруг – ни одной живой души. Если только вы не боитесь меня.

– Нет, – спокойно ответила она. – Не боюсь.

Сердце мое замерло.

Я ждал, что теперь она заговорит о главном, относящемся к нам с нею – ведь для чего-то мы пришли сюда, – но она не проронила ни слова.

– Видите ту белую тучу? – наконец сказал я. – Если начнется снегопад, мы потеряем из виду берег. Надо возвращаться.

– Да, – согласилась она.

Мы повернули обратно.

В тоске и бессонной усталости мы просидим эту ночь на разных стульях – я это ясно увидел.

«Кто она? – гадал я, слыша рядом ее шаги. – Я чувствую, что я чужой ей. И в то же время она приехала ко мне, идет со мной рядом. Она так молода, но все в ней зрелое, женское – голос, походка, манера носить одежду. В ней, наверное, никогда не было ничего девичьего. Даже когда она была школьницей».

Снег закружился вокруг нас, когда мы поднимались по лесной дороге в гору. Он повалил сразу густо, тяжело, очень крупный. Все воздушное пространство над нами зашевелилось, задвигалось, наполнилось сухим шуршанием и ожило. У дороги стоял фонарь; снег летел в сиянии его лучей косо, и по снегу, лежащему на земле, от снега падающего головокружительно быстро, точно тысячи вспугнутых мух, заметались легкие точечные тени.

Пока мы одолели оставшийся до дома путь, мы стали похожими на сказочных снеговиков.

Перед дверью мы сняли шапки и стряхнули с них толстый слой свежего снега. И пока Ирина стряхивала со своей шапки снег, много ярких снежинок легло на ее гладкие переливчатые волосы, и она плавным, чуть замедленным движением кисти руки смахнула их с наклоненной набок головы.

«Как я жажду ее! – вдруг почувствовал я. – Как сильно хочу ее ответного желания ко мне!»

Мы вошли в темную комнату.

Я не зажег свет.

На ощупь я начал стелить постель единственной кровати, которая стояла возле стены.

Руки мои дрожали.

Ирина неподвижно сидела у прозрачного окна.

Я сел с нею рядом.

Удивительная была тишина.

Даже падение снега за оконным стеклом стало беззвучно и немо.

Ирина поднялась со скамьи, сняла белую шубку и прошла в темноту.

Там, где она исчезла, вспыхнули электрические искры – она стащила через голову шерстяной джемпер.

Вся комната вдруг зажглась перед моими глазами слепящим огнем.

Я слышал, как с короткими визжащими звуками она раскрыла молнии на сапогах, как положила на тумбочку ручные часы, серьги, освободила волосы от шпилек и уронила одну из шпилек на пол… У меня возникла жалкая мыслишка: оставит ли она что-либо из белья на себе? Обычно так поступали все женщины, которых я знал. И мне всегда не нравилось это.

Наконец пружинная сетка скрипнула, и сразу черный мрак раздавил наш хрупкий домик.

Я подошел к Ирине.

Глаза ее блестели в темноте.

«Она тоже ослепла», – понял я.

Кровать была тесной для двоих.

Ирина лежала, закутавшись в свои дремучие волосы, вытянув руки вдоль туловища и прижав их ладонями к бедрам – так дети готовятся прыгнуть в воду «солдатиком».

Она не оставила на себе никакой одежды.

Я так же вытянул руки вдоль туловища.

Кисти наших рук соприкоснулись.

Ее кисть была горячая.

И ступня ее ноги, с которой соприкоснулась моя нога, была горячая.

И весь тугой и нежный живот ее был горячим.

Я ничего не знал о ее теле. Я никогда не видел его обнаженным. Теперь впервые я познавал его прикосновениями своих мышц, подушечками пальцев, поцелуями. Запахи ее кожи, дыхания, длинных волос, подмышек, упругий холмик в паху, покрытый шелковистой шерстью, гладкость бедер… Ее неведомая для меня жизнь, уже тайно прожитая без меня, все, что было в ней сокрыто, затаено, – все во тьме бежало, текло, струилось ко мне.

Но губы ее были сомкнуты.

И лежащие вдоль туловища руки так и остались безответными.

Вдруг я понял: она уже моя – та, которая была для меня рождена, которая изначально предназначалась мне. Задыхаясь, я прижался щекой к ее плечу и замер, ощущая, как сильными толчками мое семя наполняет ее. И в эту секунду увидел: она почувствовала этот горячий ток, потому что в ужасе содрогнулась, как от внезапной боли.

«Великое и прекрасное…» – всплыли из глубин моего сознания два сияющих слова.

Я услышал, как стучит ее сердце.

Оно бухало медленно, как тяжелый молот.

Словно в объятиях моих я держал горячий труп с гулко и сильно бьющимся сердцем.

А за окном падал снег. Он сыпал крупными тяжелыми хлопьями. Он закрывал нас глухим покровом от взглядов коченеющих деревьев, от холода белого мутного неба, густой снег всю ночь…

Утром я проснулся один.

На столе светлела записка:

«Я не знаю, люблю ли я вас».

Я вышел во двор.

На снегу были четко различимы следы женских зимних сапог – острый носок и глубокая ямка от каблука. Очевидно, уходила она второпях, боясь, что я замечу ее отсутствие; шаги отпечатались то короткие, то длинные, нервные.

Сквозь пелену серых туч бледно просвечивало солнце. Было полное безветрие и как-то сонно, тихо; даже птицы не летали. И я подумал, что к вечеру все может перемениться и разыграется метель.

Со странным чувством непрерывно мерцающего счастья я бродил по участку, увязая в сугробах, поглядывая на заиндевелые окна финского дома, за которыми никого не было, прошел рядом с ее следами к калитке – на улице они терялись, смятые колесами машин.

Надо было приниматься за уборку снега. Я принес лопату, но никак не мог начать работу.

Вдруг меня охватило сильное нетерпение сейчас же услышать ее голос.

Некоторое время я вслушивался в ту бурю, которая взметнулась в моей душе.

«Позвоню ей со станции», – решил я.

– Ира уехала в Москву, – безразлично сообщила мне Настя.

– Зачем? – пробормотал я.

– Не знаю.

– Она уехала одна?

– Я не знаю, – повторила девочка. – Я только знаю, что она уехала.

Над платформой, вырастая, плыл электропоезд, скрипя тормозными колодками, замедляясь, останавливаясь.

«Москва, – произнес я. – Она ни разу не говорила мне о Москве! У них что-то произошло! Что-то такое, что мне нельзя доверить! Девочка меня обманывает!»

В три прыжка я оказался на платформе и вбежал в тамбур головного вагона.

Автоматические двери глухо захлопнулись позади меня.

«Никуда она не уехала! – понял я, прислонясь спиной к вагонной стенке и пытаясь схватить дыхание. – Она дома. Она знала, что после бегства от меня я позвоню ей и, чтобы не разговаривать со мной, наказала сестре снимать телефонную трубку».

– Вы? Как неожиданно!

В прямоугольнике дверного проема стояла Елена Васильевна в бархатном платье с декольте. Морщинистая шея, охваченная изящным колье, высоко и прямо возвышалась над ее хрупкими плечами и обнаженными ключицами. На запястье сверкал мелкими камнями тонкий браслет.

– Входите! Я рада.

Она улыбалась мне. Глаза ее светло лучились. Но главное, ее волосы были распущены и роскошным потоком – что-то невероятное, непривычное для современного глаза! – свешивались через ее плечо до самого пола.

Не без тревоги переступил я порог квартиры.

В медово пахнущем акварельными красками воздухе я увидел кожаное пальто Юрочки, висящее на вешалке, и его пышную шапку из песца.

«Ирина все рассказала ему!» – была первая моя догадка и, разумеется, глупая: для чего в такой ситуации ее матери надевать бальный наряд?

– Раздевайтесь …….! – донесся до меня голос Елены Васильевны. – Ириша говорила, что вы были больны. Я помолилась за вас у Николы Морского. И все же не следовало так замерзать.

Она назвала меня по имени отчеству, и меня удивило, что она запомнила его, хотя виделись мы единственный раз в тот памятный предновогодний вечер.

Я повесил свою куртку рядом с пальто Юрочки.

– А вы похудели. Осунулись, – сказала Елена Васильевна с тихой материнской печалью.

И глаза ее погасли.

Несколько секунд она растерянно молчала, словно вспоминала что-то.

– Проходите же в комнату! – с внезапной игривостью воскликнула она. – Я познакомлю вас с Юрием Владимировичем.

Никогда прежде не видел я такой мгновенной перемены отчаяния и радости в глазах человека. И я почувствовал, что с этим светом, вдруг разгорающимся в их густой темной глубине, связаны совсем иные печали и восторги, которые таились в ее духовной памяти.

Она шла впереди меня, виясь потоком волос, сверкая украшениями, сумасшедшая, красивая, нереальная, и то и дело поворачивалась ко мне, улыбкой зазывая меня идти дальше.

В конце коридора она покачнулась, тронула стену пальцами, и я понял: она пьяна.

«Что ждет меня сейчас, когда я войду в комнату и увижу их вдвоем?» – думал я.

Все напряглось во мне.

За круглым столом, на середине которого возвышалась бутылка шампанского и светлел кремовыми розочками торт, сидели Юрочка в ослепительно белой водолазке и Настя в джинсовой куртке с закатанными по локоть рукавами. За Юрочкой на спинке стула, свисая в обе стороны плечами, висел его широкий пиджак. Когда я вошел в комнату, Юрочка что-то объяснял Насте – лицо и поза рук были у него такие, какие бывают у учителя, который пытается растолковать несмышленой ученице трудную задачу, а Настя подносила ко рту чайную ложку с большим куском торта. Она взглянула на меня маслянистыми от удовольствия глазами и, продолжая искоса поглядывать, стала скусывать зубами кремовую розочку.

Ирины с ними не было.

– Хочу вас познакомить, – торжественно произнесла Елена Васильевна. – Юрий Владимирович – наш благодетель! Прошу любить и жаловать! Чудесный, добрый человек! Но он уже член нашей семьи.

Сердце мое дрогнуло при этих словах.

– А это… – она указала на меня и назвала мое имя.

Юрочка окинул меня быстрым взглядом, каким оглядывают ненужного человека, который вдруг обеспокоил вас, и, не вставая с места, протянул мне руку.

Пожимая мою кисть, он намеренно вложил в это рукопожатие излишнюю силу. Я не ожидал, и он причинил мне боль.

– Мы уже выпили, так что наливайте сами, не стесняйтесь, будьте как дома! – сказал он.

Я сразу отметил это его «Наливайте сами».

Продолжая кусать кремовую розочку, Настя внимательно наблюдала за происходящим.

– Садитесь! – указала мне на стул напротив Юрочки Елена Васильевна. – Я, кажется, пьяна. Шампанское всегда бьет в ноги. Совершенно ясная голова, а ноги… – сказала она, усаживаясь на свое место. – Вячеслав Федорович любил шампанское. А теперь нас балует Юрий Владимирович. Налейте мне еще! – обратилась она к Юрочке.

Юрочка налил ей три четверти бокала.

И поставил бутылку на место.

Положение мое стало ужасным. В любой другой ситуации я бы просто откланялся, сказав: «Я не вовремя!» Я был явно лишним за их столом. Но мне надо было выяснить, где Ирина. Однако я уже узнал много важного для себя: Юрочка если и не догадывается о сегодняшней ночи, то все же что-то знает обо мне. Такое пренебрежительное отношение ко мне выдало его. Вопрос: от кого он знает обо мне? От Елены Васильевны? От Насти? От самой Ирины? И второе: что может значить фраза «Он уже член нашей семьи»?

Елена Васильевна подняла свой бокал и…

По отношению ко всем действиям этой женщины, ее движениям, словам, улыбкам надо постоянно употреблять слова – неожиданно, внезапно, вдруг.

Вдруг воскликнула:

– Господи! Мы же ничего вам не поставили! Настенька! Скорее принеси бокал, чашку и блюдце!

Настя лениво выбралась из-за стола и принесла мне все, что попросила мать.

– Юрий Владимирович, налейте нашему гостю шампанского! Ему оно сейчас особенно полезно, потому что он тяжело болел этой зимой.

Юрочка взял бутылку и налил принесенный мне бокал так полно, что не пролив, его невозможно было поднять.

– Дорогие мои! – обратилась ко всем нам Елена Васильевна. – Этот дом так много пережил за последние годы… И вот в нем снова шампанское! Здесь всегда прежде было шампанское! И фрукты! И пирожные! И красивые платья! Выпьем за радость! И кто кроме нас будет знать, что мы пьяны!

Сверкая темными очами, грациозно, маленькими глотками она стала пить из своего бокала.

Юрочка к шампанскому не притронулся.

Я, разумеется, пролил на скатерть, прежде чем поднес бокал к губам.

И наступило молчание. Мы все сорвались в него, как с обрыва в пропасть. Юрочка смотрел мимо меня в стену. Я смотрел мимо него в другую стену. Елена Васильевна, держа пустой бокал в правой руке, опустила голову на лежащую на столе левую руку. Неподвижны были ее чудесные тяжелые волосы. Каждый волос был как толстая суровая нить. С близкого расстояния я различил в их густоте много седых волос.

Бывает, что люди проводят в молчании час и не замечают его. Это же внезапное молчание длилось не более полуминуты, но было мучительно.