Текст книги "Ведь"

Я впервые видел Юрочку без пальто и шапки.

Он был ростом не менее метра девяносто и плечи имел широкие. Но был сутул и весь какой-то плоский, будто в детстве его сдавили прессом и он мог расти только в высоту и в ширину. Водолазка обтягивала его тело, и было видно, что грудь его не имеет рельефа мышц, а руки очень длинны и худы и запястья слишком узкие для его громадного роста. У него были темные волосы, зачесанные на пробор, и, наверное, он был красив, хотя я никогда не понимал, что такое мужская красота. Я мог понять красоту звездного неба, цветка и совершенно лишаться рассудка от женской красоты. Но мужская красота для меня словно не существовала.

Елена Васильевна подняла голову, взглянула на Юрочку, потом на меня…

– Вы видели Настины рисунки? – вдруг спросила она.

– Некоторые, – ответил я.

– Она нарисовала гениальную картину «Спящий корабль». Настенька, покажи!

Настя встала из-за стола.

– Не надо приносить, – сказал я. – Ты покажешь мне у себя.

Девочка обрадовалась возможности похвастаться всеми своими рисунками, а мне не терпелось поскорее уйти отсюда.

Я заметил, что от Юрочки не утаилось то, что я ориентируюсь в их доме.

Вместе с Настей мы прошли в ее комнату.

Комната произвела на меня странное тревожное действие: я вспомнил не Ирину и не Елену Васильевну, когда она здесь сообщила мне о скорой свадьбе дочери, а тот сон, который приснился мне – белая башня и бесконечные лестницы, по которым я поднимался.

Ирины не было и в этой комнате.

Я сел в то самое кресло, в котором сидел тогда у батареи парового отопления.

Девочка стала подносить мне рисунки.

Мозг и внимание мое были заняты мыслями об Ирине, и все же я не мог не понять сразу же, что девочка одарена. В ее рисунках и акварелях проступало то самое отчетливое разделение мира на радость и отчаяние, какое прежде я заметил в глазах ее матери. Не было средних настроений. Радость непосредственно переходила в отчаяние, а отчаяние в радость.

Мне не надо было лгать, хваля ее. Она того заслуживала.

– А ты не знаешь, зачем Ира уехала в Москву? – спросил я как бы между делом, продолжая рассматривать рисунки.

Девочка безразлично отмахнулась рукой.

Это движение могло означать лишь одно: мало ли, какие у нее дела!

Но мне оно подтвердило, что девочка не обманула: Ирина действительно в Москве.

– Как вам ее художества? – услышал я над собой голос Елены Васильевны.

– Настя очень талантлива, – ответил я.

Девочка заулыбалась; было видно, что ей приятно.

Вдруг в глазах Елены Васильевны выступили две крупные слезы. Сверкая, они целиком заволокли ее глаза, и когда она подняла на меня взгляд, меня поразило, что оба ее глаза были как две громадные переливающиеся слезы.

Она села напротив меня в другое кресло.

– Все это не так, – промолвила она, стирая слезы пальцами левой руки, каждую слезу отдельно. Пальцы у нее были рано постаревшие, как и шея, тонкие, с острыми красивыми ногтями, украшенные серебряными кольцами. – Ведь у Бога все живы. Где это написано, что у Бога все живы? Мы умираем, потому что уходим из этих домов, из этих странных городов, но на самом деле все идут… Идут… Уменьшаясь… Удаляясь… Уходят.

– Мама! Ты совсем пьяная! – сказала Настя.

– Да, доченька. Это оттого, что мне сегодня очень хорошо.

Голова ее склонилась ей на грудь, и она мгновенно уснула.

– Не буди ее, – сказал я девочке. – Я досмотрю рисунки в другой раз.

Кожаное пальто с вешалки исчезло.

Когда я спускался вниз по лестнице, я почему-то думал, что Юрочка поджидает меня, чтобы объясниться.

Но никого не было на моем пути.

«Во внешнем Круге, что опоясывает Хранителей Знания, появятся бесчисленные сонмы дакинь: дакини восьми мест кремации, дакини четырех родов, дакини трех центров, дакини тридцати святых мест и двадцати четырех мест паломничества, герои и героини, небесные воины, божества – защитники учения, и каждый украшен шестью украшениями из костей; в руках у них барабаны, флейты из берцовой кости, бубны из черепа, стяги из кожи великанов, балдахины и знамена из человеческой кожи и бесчисленное множество других музыкальных инструментов; они наполняют музыкой все миры, которые дрожат, сотрясаются и колеблются от мощных звуков, ошеломляющих разум; они танцуют в разных ритмах…»

По стене сторожки, вытягиваясь, поплыли квадраты окна. Я услышал рык сильной тяжелой машины. Она остановилась на улице за забором, и последовал ее громкий трехзвучный гудок.

Я накинул тулуп, нахлобучил на голову шапку и вышел в метель.

Вокруг меня свистело, завывало, ветер заходил то справа, то слева, серо-белые вихри снега, взлетая и падая, носились в воздухе, и фонарь у ворот был виден мутно. За забором чернел громадный бензовоз. Его фары пронизывали снежную круговерть мощными лучами.

– Как проехать на нижнее шоссе? – крикнул мне человек, крохотная фигурка которого сверкала в потоке лучей.

С трудом добрел я по занесенной снегом дорожке к воротам.

– Первый поворот налево, – сказал я. – На спуске дорога изгибается. Будь осторожен!

– Понял! А ехать долго? – спросил он.

– Три минуты, если нормально съедешь.

Он полез в кабину, и железное чудовище двинулось в глубину пурги. Пока я возвращался в сторожку, рокот мотора перестал быть слышен.

Передо мной в полутьме комнаты лежала на кровати раскрытая «Тибетская книга мертвых». Крохотная горящая лампочка, прищепленная плоским зажимом к картону обложки, освещала раскрытую страницу и прижатую за уголок записку. Эту лампочку я купил в прошлом году и любил по ночам читать именно с нею, потому что она светила только на текст.

«Я не знаю, люблю ли я вас» – было написано в записке.

«Неужели она и вправду сейчас в Москве? – подумал я. – За семь сотен километров отсюда, от этой метели, от этой записки, от меня».

Я увидел заснувшую в кресле Елену Васильевну. По мягкой ткани ее бального платья бежал, переливаясь, поток ее темных волос. До самого пола.

Потом возник передо мной спящий корабль, черный, одинокий в беззвездной ночи.

«О благороднорожденный, пятицветное сияние Мудрости Одновременного Рождения – сияние очищенных пристрастий, – трепещущее, ослепительное, подобное разноцветным нитям, сверкающее, лучезарное, ясное, великолепное, устрашающее, проистечет из сердец пяти главных Божеств, Хранителей Знания, и поразит тебя в сердце таким ярким блеском, что ты не сможешь смотреть на него, – продолжал я читать ниже придавленного зажимом блокнотного квадратика ее записки. – В это же время вместе с лучами Мудрости возгорится тусклый голубой свет из мира животных. И тогда под влиянием видений собственных склонностей ты испугаешься лучей пяти цветов; ты захочешь бежать от них и соблазнишься тусклым светом из мира животных. Не бойся сверкающего пятицветного сияния; не ужасайся; знай, что это – твоя собственная мудрость…»

«Я не знаю, люблю ли я вас» – было написано в записке.

15. И еще одно утро

И еще одно утро.

Я вижу себя в распахнутом овчинном тулупе, без шапки, одного, рядом со сторожкой. Я вижу со стороны свое лицо, свой взгляд, медленно поднимающийся от земли и бегущий по яркому снегу навстречу звукам легких быстрых шагов. У меня что-то в руках… Полено. Я рубил дрова. То проклятое полено, которое я пытаюсь разорвать на две половинки руками. Я расколол его топором, и оно треснуло вдоль по всей длине, но внутри в центре древесины оказался сучок, а вокруг сучка жесткое сухожилие, которое не дает полену расщепиться. И почему-то мне хочется непременно разорвать его руками, хотя куда проще еще раз ударить острием топора. Точно предо мною пасть льва, а я – Самсон. Согнувшись в пояснице, я упорно пытаюсь разорвать полено руками, и вот тогда-то вдруг все во мне замирает, немеет, тихнет, вслушиваясь в эти торопливые шаги, и я начинаю медленно распрямляться, одновременно поворачиваясь к калитке и не выпуская полена из рук.

Пересекая ветвистые тени деревьев и золотые полосы солнечного света, она шла по расчищенной мною дорожке меж высоких гладких сугробов. Кожаная сумочка висела у нее сбоку на длинном ремешке, перекинутом через плечо.

Не дойдя до меня нескольких шагов, она остановилась, поднесла голые замерзшие кисти рук ко рту и, дыша на них, как-то вызывающе полным открытым взглядом посмотрела на меня.

Обрывки пара курились возле ее рта мелкими рваными облачками, губы потрескались, на выбившихся из-под шапки волосах пышно серебрился иней. Полусогнутые пальцы, которые она пыталась отогреть своим дыханием, казались без перчаток и среди снега почти белыми и слегка дрожали. И вся она чуть заметно вибрировала мельчайшей дрожью.

В первое мгновенье я даже испугался – не произошло ли с нею несчастья. Под темно-мерцающими карими и белоснежными глазами ее округлялись синеватые тени, лицо осунулось. Она была очень взволнована и затрудненно дышала от быстрой ходьбы. Но при всей внезапности ее появления здесь, беспокойности, непредсказуемости она излучала из себя столько сверкающей женской красоты и сильные глаза ее, сразу охватывающие и меня, и домик за моей спиной, так громко шумели, что я не мог произнести ни слова!

– Перчатки в поезде забыла, – сказала она, продолжая дышать на пальцы и не отрывая своего взгляда от моего лица.

Когда мы вошли в сторожку, она положила сумочку на подоконник, стащила с головы шерстяную шапку; плохо уложенные волосы скользнули ей на плечо свившимся потоком, расстегнула шубку – те же черная юбка и джемпер, надетый поверх белой блузки, в которых она приезжала сюда два дня назад, были на ней, – сняла шубку, раскрутила шарф и сразу стала очень легкой, близкой, доступной для прикосновения.

– Что-то случилось? – спросил я.

Она села на табурет, протянула руки к печке, растопырив пальцы перед раскаленным железом.

– Хотела убежать от тебя, – проговорила она, не поворачиваясь ко мне. – Добежала до самой Москвы.

Сначала я не мог понять, отчего вдруг возникло в ее словах нечто ласкающее мой слух, какая-то новая, иная интонация, какой я ни разу у нее не слышал; больше того – я на миг ощутил дыхание близкого счастья. Потом понял: она впервые говорила мне «ты».

И вдруг я понял все сразу, все, что случилось после ее отъезда отсюда рано утром.

Мне захотелось, чтобы мое лицо было вровень с ее лицом.

Я опустился рядом с нею на колени и взял ее ледяные кисти в свои руки.

Не знаю, что произошло в моих и в ее руках в этот момент, – я чувствовал, как частая дрожь, которой вздрагивало все ее тело, передается мне от ее пальцев.

– В электричке было очень холодно, – с трудом проговорила она. – И я совсем ничего не ела.

– Я накормлю тебя! – прошептал я, внезапно потеряв голос, вскочил на ноги, тотчас сообразил, что еды у меня осталось очень мало, засуетился, схватил чайник. – Вот! – воскликнул я. – Я ставлю чайник на плиту. Когда он закипит, я уже вернусь!

Занесенные снегом заборы, могучие ели в слепящих пятнах солнечного света, деревянные финские дома с башенками в глубине лесных участков – всё мелькало перед моими глазами. Товарный поезд готовился пересечь мне дорогу. Я хотел рвануть перед самым локомотивом, но вдруг, словно кто-то выставил мне навстречу руку. Я резко остановился. Тяжелый состав обдал меня волной воздуха и загрохотал рядом.

– Господи! – прошептал я, зажмурившись и ощущая, как снежная пыль обожгла мне лицо.

В поселковом магазине я купил сыру, колбасы, масла, пряников, банку томатного сока. И прижимая все это к животу – сумку я, конечно, забыл взять, – бросился обратно.

Когда я вбежал в раскрытую калитку и взглянул на окно сторожки, меня вдруг охватил страх: войду в пустой дом.

Я отворил дверь.

Комната была полна какою-то еще не ведомой мне, совершенно новой жизнью. Поставленный на огонь чайник выплескивал из носика капли кипящей воды, которая на раскаленной плите громко шипела. На скамье лежали рядом белая шубка и длинный шарф. А владелица этих вещей спала на кровати, повалившись на подушку и обняв ее руками. Ее ноги в тонких шерстяных рейтузах и зимних сапогах свешивались до пола.

Я смотрел на ее лицо. Оно было светлым, а большие глаза закрыты веками с черными густыми ресницами. Ресницы изредка чуть вздрагивали сразу двумя полукружиями.

Я положил продукты на стол, снял с огня чайник и стал раскрывать молнии на ее сапогах.

Был ли я когда-нибудь в своей жизни более счастлив в обладании женщиной, чем в тот момент, когда впервые снимал с ее ног обувь, а потом укладывал ее ноги на кровать и накрывал ее, спящую, овчинным тулупом?

Она вдруг неожиданно всхрапнула, как молодая лошадка, нахмурила брови, поджала колени к животу, и опять лицо ее стало спокойно, а дыхание не слышно.

Я вышел на двор, поднял со снега треснутое полено и разорвал его на две половинки.

Как много жизни было во мне в ту минуту!

Часть третья

16. Псалом

И грех мой всегда предо мною.

Что значит «грех»? Он – часть меня самого? Он – запретное желание? Безумная мечта? Чувство? Страшная мысль, однажды пронзившая мозг? Блеснувшее видение? Поступок? В чем его суть? Можно ли изъять его из себя? Почти всю сознательную жизнь я ощущаю его присутствие в себе как тяжелую и неведомую мне вину перед кем-то. Будто слышу далекий голос: «Ты осужден еще до твоего рождения!» Голос слабый, но не умолкающий.

Грех…

Из какой предвечной дали он пришел и почему обжился именно во мне, словно возвышенное, но отвергнутое всеми существо, изнемогающее от отчаяния? Почему моя душа стала его приютом? Я почувствовал это задолго до того, как прочел покаянный псалом Давида. Просто однажды, прислушиваясь сердцем, уловил сквозь учащенное биение: кто-то отметил меня среди миллионов и смотрит в ожидании…

Он, несомненно, был личностью. И я обрадовался, что отныне не одинок. До него я был одинок всегда, и, значит, кто-то должен был прийти, чтобы скрасить мое сиротство. Нас объединила идея – раскрыть божественную тайну творения, несмотря на непроницаемую завесу огня, которой она была защищена ото всех вожделенных глаз. И я догадался: он знает больше меня.

Так у меня появился собеседник.

Иногда мы надолго расставались, и я вновь забывался каждодневной жизнью мертвецов, в которой пьют, едят, дерутся, зарабатывают и тратят деньги, пытаются возвыситься друг над другом, стареют, исчезают и тотчас заменяются новыми армиями таких же трупов, хмельно марширующих из одной пустоты в другую. Но чем дальше я уходил от него, тем настойчивее он требовал: «Мы оба одиноки, потому что решились на невозможное! Как выдержим порознь? Я погибну от голода, а ты от печали. Дай мне пищу, а я укажу тебе путь!» И я возвращался. Наши встречи всегда были полны сумасшедших, безудержных планов. Мы были изгнанниками, безумцами, поэтами. И чем дольше была разлука, тем дерзновеннее мечты. Будущее получало иные горизонты, обрамлялось потусторонними пейзажами, и я вдруг ощущал себя над миром. Этот короткий восторг всякий раз оставлял после себя необъяснимое чувство вины перед священным молчанием тайны, которое всегда было мне ответом, и еще какой-то безграничной и никогда не излечимой тоски. Но кто думает о похмелье, наливая бокал?

И все же в детстве его не было. Лишь изредка снились странные сны и возникали удивительные фантазии. Не было его и на исходе отрочества, когда впервые открывались мне голубые дали планеты, на которой мне предстояло жить бесконечно долго. И не дышал он в мою спину в ту минуту, когда я прижимал свои губы к мягким губам Марии, пахнущим яблоком, и с блаженным ужасом видел так близко ее темные глаза, золотом блестящие в полутьме.

Впрочем, я опять лечу сквозь годы. В то время я был горд собою. Я чувствовал: я избран свыше. Мир земной, дары которого с такой магической силой прельщали человечество, лежал где-то далеко внизу под моими крыльями, как навсегда испорченный пейзаж, недостойный моего участия в нем. Из всех даров я взял в небо лишь один: любовь к женщине. И этот единственный, обожженный пламенем, драгоценный камень я крепко сжимал в своем кулаке. Я был уверен: его огонь из иного бытия. И значит, это мой огонь. Коварная змея отчаяния еще не подползла к моим ногам, не обвилась вокруг них и не остановила на мне злой пристальный взгляд, примериваясь: достоин ли я того, чтобы тратить на меня горячие капли яда. Я был объят жизнью, как руками заботливой матери, и потому с жадностью читал книги о смерти. Смерть замыкала собою треугольник: Бог – женщина – я, где самым непостижимым, самым загадочным был я. Я – это кто? Жизнь во мне – это что? Я и жизнь во мне – это одно и то же? И с какой целью я так тяжко обременен этими вопросами? Именно смерть являлась запретной дверцей в тайники сокровенного. Только там могли находиться главные ответы. Отворить ее, узнать истину и поскорее захлопнуть, унеся желанное… Рискованное путешествие! Но я был уверен, что могу заглядывать в послесмертие без страха не вернуться обратно, потому что жизнь не отпустит меня. Жизнь держит меня крепко. Она не разожмет своих материнских объятий.

Кругом лежал снег. Им были усыпаны зеленые ветви елей, он украшал столбы забора и покрывал дорогу. И этот снег, и ветви елей, и дорога впервые были наполнены какой-то новой, светлой судьбой. В ней не было места греху. Я был свободен, как в детстве. Все обрело возвышенный смысл, все сияло радостью, потому что в десяти шагах от меня в деревянной сторожке на продавленной кровати под овчинным тулупом в поношенном джемпере и шерстяной юбке спала моя возлюбленная – моя высшая сила, моя главная правда, мой взлет к недоступным горним пределам.

17. Юрочка

Он появился передо мной внезапно – может быть, я не заметил его издали потому, что шел в своих мыслях и смотрел себе под ноги.

– Милейший, не слишком ли часто твоя курточка стала рисоваться возле этой парадной? – сказал он, глядя на меня сверху вниз. – Мне не нравится ее фасон. Да и цвет не нравится.

Я никогда прежде не стоял с ним рядом: он оказался на голову выше меня. Я сразу понял по звучанию его голоса и по тому, как злобно он подбирал слова, стараясь в каждом из них умалить меня, что он ждал меня здесь, может, долго, и дело клонится к драке. И я мгновенно подумал: достаточно ли у меня сил после болезни драться с таким противником. Думаю, он был парень не робкого десятка, во всяком случае, он привык к тому, что его большой рост должен был сразу подавлять противников морально, а дорогое кожаное пальто значительно ширило его плечи. Хотя я еще прежде отметил, что при таком росте и плечах шея у него могла бы быть мощнее, а это значит – руки у него длинные, но тонкие и не обладают крепкой хваткой.

– И фасон, и цвет, – продолжал он. – Понимаешь, что это значит?

Я не вытащил рук из карманов куртки, но внимательно следил за началами всех его движений. Конечно, моя нейлоновая куртка выглядела очень жалко рядом с его кожаным пальто.

– Я, кажется, вопрос задал? – сказал он, прищуривая глаза и стараясь унизить меня еще сильнее. Он, видимо, угадал, что я застеснялся своей дешевой одежды. Глаза у него блестели, и губы нервно кривились.

Я молчал. Я видел: его начинало бесить то, что я молчу, но при этом смотрю ему в лицо.

– Может, ты глухой? Может, с тобой знаками надо говорить? – произнес он издевательским голосом и улыбнулся во весь рот, оскалив зубы.

«Нет, я не скажу ему ни слова! – твердо решил я. – Если я не смогу победить его в драке, то все же не доставлю удовольствия видеть меня униженным».

Я смотрел ему в лицо.

И я чувствовал: еще секунда, и он не выдержит.

– Прошу! – торжественно произнес он, раскрыв ладонь в кожаной перчатке, и указал мне жестом, чтобы я шел впереди него по набережной. Жест подразумевал: он тоже пойдет вместе со мной.

Мы пошли рядом. Я специально задержал шаг, чтобы не быть конвоируемым.

Так мы прошли небольшое расстояние, свернули в переулок.

Он остановился возле старинной парадной и, толкнув дверь, кивком головы пригласил меня зайти внутрь.

Я вошел, и таким образом он все же оказался позади меня.

– Вперед, вперед! – командовал он. – Такую сволочь, как ты, нужно давить ногтем, как клопа!

Мы стали подниматься по лестнице. Я спиной чувствовал его дыхание. Лестница была с низкими удобными ступенями и старинными перилами, в которых было выломано много фигурных балясин. Лампы не горели. И все освещение шло от окон.

В сумраке лестничной клетки я поднимался, не оборачиваясь. Я не испытывал страха, а только яростное отвращение к происходящему: я выполнял его команды. И еще меня заботило – не ударит ли он меня сзади неожиданно.

Вдруг я подумал: я ведь совсем не знаю, куда иду. Что, если здесь находятся его товарищи? Если он окажется не единственным моим противником? И они как-то надругаются надо мной…

Но я уже не мог остановиться.

Мы продолжали подниматься.

Наконец последний этаж остался позади: мы взошли на глухую полутемную площадку перед дверью на чердак.

И едва мы ступили на нее, сильнейший удар в затылок потряс меня. В глазах у меня потемнело, и дыхание перехватило. Я резко обернулся к нему, и он ударил еще. Я поскользнулся на каких-то очистках, валявшихся на площадке – кожура апельсина это была или гнилая картошка, – и упал возле самой стены. И тут он принялся бить меня ногами. Но и ему не повезло: он неудачно повернулся и проехался плечом по стене. Этого времени было достаточно, чтобы я успел вскочить.

И вдруг я понял: я впервые дерусь за женщину, которую люблю. И не просто за любимую женщину, но за обладание любимой женщиной я бьюсь с моим противником, который тоже хочет ею обладать. Десять лет назад я дрался с Кулаком. Вернее, он избивал меня, как хотел. А он хотел. Я тогда ударил его всего один раз. Первый. Но я дрался уже не за любовь и не за женщину. Ибо уже не было ни женщины, ни любви. Ни у меня, ни у него. Здесь же все было по-другому. Здесь была награда победившему. Словно яркое пламя, меня охватило невиданное наслаждение. Я дрался неистово, с радостью, но силы сейчас были не равны, я очень ослабел после больницы, и я опять стал пропускать удар за ударом. Я чувствовал, что лицо мое густо измазано кровью, которая сочилась из носа и из губ, голова моя звенела, но сердце мое билось сильно и быстро, и кровь кипела в моих венах.

Вдруг его лицо крупно возникло прямо передо мной, очень близко, большой блестящий лоб, переносица, сопение рта, и я ударил его кулаком в лоб с такой силой, что мне почудилось, что от этого удара кость треснула в моей руке. И сейчас же я ударил в эту точку его лба снова с еще большей силой.

Он отшатнулся от меня, схватился сразу обеими руками за перила, как-то дико, безумно посмотрел на меня и стал оседать. В этот момент я мог добить его. Но я стоял рядом с ним, не двигаясь.

Некоторое время он сидел на корточках, потом начал подниматься, поворачиваясь ко мне, и я приготовился нанести ему еще один удар.

Продолжая подниматься, он повернулся ко мне сначала лицом, потом боком, потом спиной и, покачиваясь, неверными шагами молча начал сходить по лестнице вниз.

Перегнувшись через перила, я смотрел, как он спускается.

Наконец далеко внизу стукнула парадная дверь.

Тогда и я начал спускаться.

Я вышел на набережную и увидел его невдалеке: он стоял возле водосточной трубы, держась за нее обеими руками. Увидев меня, он отер лицо платком и пошел прочь.

Я смотрел ему вслед. Я смотрел, как он удаляется, как все дальше и дальше от меня темнеет его высокая фигура в кожаном пальто и без шапки. Я вдруг понял, что шапку он обронил там, на верхней площадке у чердачной двери. Наконец он скрылся за поворотом. Я остался на набережной один.

Я отошел к огромному тополю, росшему среди талого весеннего снега возле гранитных плит канала, и прислонился к его широченному стволу.

Проходившая мимо меня женщина в поношенном зимнем пальто и с хозяйственной сумкой в руке косо посмотрела на меня, прошла мимо, но, сделав несколько шагов, остановилась и вернулась.

– Что с вами? У вас все лицо в крови, – спросила она.

Я посмотрел на нее и, улыбаясь, сказал:

– Я счастлив.