Текст книги "Не только кимчхи: История, культура и повседневная жизнь Кореи"

02
Христианин из Китая

1801 г. – арестован и казнён Чжоу Вэньмо, первый христианский миссионер в Корее

В апреле 1801 года местным властям в Сеуле сдался мужчина. Он едва говорил по-корейски, но неплохо владел ханмуном, то есть классическим китайским языком, который в те времена являлся главным языком письменного общения образованных людей (см. главу 7). Мужчина рассказал, что зовут его Чжоу Вэньмо, что он родом из Китая и является католическим священником, направленным в Корею по просьбе корейской христианской общины для миссионерской работы. На протяжении нескольких лет он работал подпольно, распространяя на территории Кореи христианское учение, которое было там запрещено.

Арест и полученные от Чжоу Вэньмо сведения поставили правительство Кореи в весьма неприятное положение. К тому времени Корея уже успела несколько раз столкнуться с адептами «варварского» учения Иисуса из стран «неведомого и непросвещённого» Запада. Однако учение, несмотря на всю странность и «аморальность», распространялось в кругах местных дворян-интеллектуалов, которые с 1780-х гг. активно читали Библию и христианские трактаты (разумеется, в переводах на ханмун).

Действительно, христианизация Кореи началась необычно – не в результате деятельности иностранных миссионеров (сценарий, привычный для стран региона), а через распространение христианской литературы. В конце XVIII века многие молодые образованные корейцы стали тяготиться официальной конфуцианской доктриной, которую они всё чаще воспринимали как набор оторванных от реальности умозрительных построений и пустых схоластических фраз. Им надоели бесконечные споры о соотношении начал «ли» и «ци» – дальневосточный аналог споров средневековых европейских схоластов о том, сколько именно ангелов может поместиться на острие иголки. Их интересовали другие вещи – физика, инженерное дело, астрономия, география. Внимание молодых интеллигентов стали привлекать переводы европейских трактатов, которые тогда изредка ввозились в Корею из Китая. Поскольку в те времена все образованные корейцы свободно владели классическим китайским, они без труда читали сделанные европейскими миссионерами в Пекине переводы Евклида и Ньютона, а также отчёты о новейших географических открытиях и астрономических теориях.

Одновременно с работами по астрономии и географии корейцы стали знакомиться и с миссионерскими трактатами, в которых рассказывалось о христианстве. Экзотическая религия далёкого и манящего Запада вызвала у многих немалый интерес, и молодые корейские дворяне начали осваивать азы христианства по переводным книгам, так и не увидев ни одного живого миссионера (некоторой, пусть и отдалённой, аналогией тут может служить увлечение индийскими культами в Советском Союзе в 1970-х гг.). В 1780-е гг. им удалось установить связи с западными миссиями в Пекине, и там первые корейцы получали крещение по католическому обряду.

Встреча руководства корейского католического подполья в 1785 году

Поначалу корейское правительство активно преследовало христианство – христиан воспринимали как сторонников опасной радикальной секты, отвергавшей обыденные нормы морали. Особое возмущение и властей, и широкой публики вызывало то обстоятельство, что христиане не приносили жертвы духам предков. Этим и были вызваны обычные для Кореи того времени обвинения христиан в «аморальности», ведь принесение жертв предкам всегда считалось не столько религиозно-ритуальной, сколько моральной обязанностью каждого человека. Гонения на христиан продолжались до 1870-х гг., и за это время появилось немало католических мучеников, которые впоследствии были канонизированы церковью. Тем не менее католическая Катакомбная церковь продолжала действовать и привлекать в свои ряды значительную часть образованных корейцев – в первую очередь тех из них, кого интересовали идеи и знания Запада (то есть как раз тех, за кем было будущее).

Хотя католицизм пришёл в страну через книги, о его успехах быстро узнали находившиеся тогда в китайской столице католические миссионеры из европейских стран. Правительство Китая на протяжении долгого времени терпело их присутствие в Пекине. Власти Китая не испытывали симпатии к учению Христа, но не запрещали деятельность миссионеров по причинам вполне прагматическим: Китай уже начинал технологически отставать от Европы и нуждался как в западных знаниях в области астрономии, математики, так и в западных технологиях – в первую очередь военных. С точки зрения китайских властей, миссионеры были важным источником подобного рода научно-технической информации. По мнению властей, философские и религиозные взгляды миссионеров не создавали особых проблем, потому что их странное учение было интересно лишь очень небольшому количеству китайцев. В Корее же ситуация была совершенно иной: с момента своего появления в стране христианство стало распространяться среди элит с поразительной скоростью. Поэтому, когда в Пекине стало ясно, что христианское подполье в Корее растёт и развивается, католические миссии, которые действовали в Китае, приняли решение тайно отправить в Корею священника – тем более что и сама корейская нелегальная церковь обращалась к ним с такой просьбой. Выбор пал на Чжоу Вэньмо, 1752 года рождения, который, будучи китайцем, не должен был привлечь к себе излишнего внимания. В 1794 году Чжоу Вэньмо тайно пересёк границу и вскоре добрался до Сеула, где провёл несколько лет, скрываясь у сторонников христианства и распространяя евангельское учение.

Неизвестно, что в итоге заставило Чжоу прийти с повинной и сдаться корейским властям. Не исключено, что он просто устал скрываться (жизнь нелегала тяжела), или, возможно, были на то и другие причины. Однако его арест стал шоком для корейских властей. Инцидент с Чжоу Вэньмо свидетельствовал, что иностранные миссионеры начали отправлять в Корею своих агентов.

Была ещё одна, довольно деликатная проблема, связанная как раз с тем, что Чжоу Вэньмо был китайцем. В соответствии с установленным порядком китайцы не могли быть подвергнуты наказанию в Корее без прямого разрешения Пекина. Если находившийся в Корее подданный Китая совершал что-либо противозаконное, виновного немедленно экстрадировали в Китай, где решался вопрос о степени его вины и о соответствующем ей наказании. Таким образом, в соответствии с принятыми на тот момент правилами корейский королевский двор об инциденте с Чжоу Вэньмо должен был доложить китайскому императорскому двору (формально – своему сюзерену, ибо Корея тогда признавала свою зависимость от Китая) и немедленно вернуть его в Китай. Однако такой план был неприемлем для властей Кореи по весьма серьёзным причинам.

С начала XVII века Корея проводила политику самоизоляции. В стране не было постоянно проживающих иностранцев. Время от времени с дипломатическими миссиями в Корею приезжали китайские чиновники, но они оставались лишь на короткое время, в течение которого находились под пристальным наблюдением (см. главу 3). Несколько сотен японских купцов и их приказчиков жили в японском торговом поселении, находившемся на месте нынешнего Пусана, но и они были полностью отрезаны от корейцев (см. главу 4).

Корейские власти понимали, что миссионер-нелегал Чжоу Вэньмо долго жил в Корее и, соответственно, о стране знал очень много. На специальном совещании в присутствии королевы-регента высшие чиновники подчёркивали, что именно это делает его опасным. Например, стало известно, что один из новообращённых поведал Чжоу Вэньмо о планах Кореи «построить огромные корабли и атаковать Китай, чтобы отомстить за прошлые унижения».

Конечно, никаких «огромных кораблей» корейцы строить не собирались, однако эти рассказы имели под собой определённые основания: корейцы так никогда и не смирились с фактом, что с 1644 года Китаем правили маньчжуры – бывшие кочевники, «варвары из диких степей» – и что им, корейцам, приходилось почитать в качестве Сына Неба и правителя Вселенной не настоящего китайца-ханьца, а маньчжура. Впрочем, дело было не только в скрытой неприязни к правящей в Китае династии: к большому соседу и союзнику в Корее относились с определённой осторожностью всегда, не без основания полагая, что чем меньше китайцы знают о корейских делах, тем для Кореи лучше.

В этой ситуации корейский двор решил проблему радикально: Чжоу Вэньмо заставили молчать самым простым и надёжным способом, то есть путём отделения головы от туловища. Миссионера безотлагательно казнили вместе с некоторыми другими христианскими активистами. Об инциденте, конечно же, в Пекин ничего не сообщили.

Однако всё пошло не так, как планировалось. В 1801 году недалеко от китайской границы патрулём был задержан молодой корейский дворянин, у которого изъяли написанное на шёлке длинное письмо, спрятанное в одежде. Письмо было адресовано пекинскому епископу.

По-корейски автора шёлкового письма звали Хван Са-ён, но после крещения он взял себе христианское имя. Не совсем понятно, какое именно имя он выбрал, поскольку оно было записано китайскими иероглифами, лишь приблизительно передающими его оригинальное звучание. Иногда утверждают, что в крещении Хван Са-ёна звали Алексием Хваном, хотя чаще его называют Александром Хваном.

Содержание перехваченного письма, если выражаться мягко, было скандальным. Его автор от лица корейских христиан просил у Китая и стран Запада организовать широкомасштабное военное вмешательство в дела страны. Написанное было расценено как государственная измена, причём надо признать: как по меркам Кореи начала XIX века, так и по современным стандартам оно изменой и являлось. Правда, сейчас некоторые корейские историки-христиане описывают эту ситуацию как попытку того, что сейчас называют «гуманитарной интервенцией» в защиту свободы вероисповедания, но факт остаётся фактом: Хван Са-ён от имени корейских христиан прямо просил иностранные державы напасть на его страну и обещал этим державам всяческое содействие.

В шёлковом письме упоминалась также и тайная казнь Чжоу Вэньмо. Расправа над Чжоу была представлена как свидетельство нелояльности корейского двора Китаю, то есть государству-сюзерену. Кроме того, в письме утверждалось, что власти Кореи более не способны обеспечить в стране стабильность и порядок.

От лица корейских католиков Хван Са-ён просил Китай и христианские государства Запада установить в его стране справедливый порядок и спасти корейских христиан. Предложенный им план предусматривал прямое военное вмешательство со стороны Китая, которое должно было привести к серьёзным изменениям в политической структуре Кореи. Хван Са-ён считал, что империя Цин должна установить прямой контроль над Кореей, которая тогда пользовалась автономией и признавала китайское верховенство чисто формально. Он предлагал назначить китайского принца специальным представителем китайского императорского двора в Корее. По замыслу Хвана, принц или иной член императорского рода должен был поселиться в Корее, где стал бы контролировать и утверждать все политические решения корейского правительства. Хван Са-ён также предлагал в обязательном порядке женить корейских королей на китайских принцессах. Иначе говоря, речь фактически шла о превращении Кореи в китайский протекторат. Новое правительство, которое стало бы действовать под контролем Китая, должно было принимать западных миссионеров и способствовать беспрепятственному распространению в Корее христианства.

Предложенный Хван Са-ёном план действий подразумевал участие в операции и западных государств. Ожидалось, что они отправят в Корею и «50 000–60 000 солдат, и несколько сотен кораблей». Из этого замечания, кстати, видно, что Хван Са-ён, которому доводилось видеть только небольшие корейские корабли, не мог иметь ясного представления о флотах западных стран. Военные силы стран Запада, как думал Хван Са-ён, должны были обеспечивать безопасность миссионеров и верующих.

В качестве первого шага для воплощения своего (абсолютно фантастического) плана Хван Са-ён предложил построить на границе торговую лавку, которая была нужна, как мы сказали бы сейчас, в качестве «явочной квартиры», то есть для обеспечения конспиративной связи между корейским христианским подпольем и его предполагаемыми союзниками в Китае и на Западе.

План Хван Са-ёна был до комизма наивным: он демонстрировал, насколько слабыми были представления корейских христиан о международной ситуации и современном им мире. Нет ничего удивительного в том, что автор этого письма был немедленно казнён. Попытка отправить письмо стала также достаточным основанием для новой волны гонений на христиан.

Однако у корейского двора появились новые поводы для беспокойства. После перехвата шёлкового письма власти осознали, что весть о казни Чжоу Вэньмо рано или поздно дойдёт до Пекина. Вдобавок не было уверенности в том, что это письмо останется единичным случаем – нельзя было исключать, что другими корейскими христианами уже подготовлены аналогичные послания, которые до Пекина-таки доберутся. Обсудив ситуацию, корейцы решили работать на опережение и предоставить Китаю правдоподобную версию событий первыми.

Было решено со следующей же миссией отправить в Китай специальный документ с официальными объяснениями по поводу инцидента. Версия была такая: власти Кореи арестовали неизвестного мужчину, распространявшего христианское учение (злостное и аморальное). Он выглядел как кореец и превосходно говорил по-корейски (что было неправдой: Чжоу Вэньмо говорил по-корейски плохо). Как сообщили китайцам, мужчина представлялся очень опасным и его немедленно казнили. Однако, утверждали корейцы, позже появились подозрения, что казнённый был китайцем. Поэтому правительство Кореи, не будучи по-прежнему уверенным в подданстве правонарушителя, выражает свои искренние сожаления по поводу возможной ошибки.

Китайские дипломаты, вероятно, заметили нестыковки в представленной им версии событий (хотя корейцы готовили её очень тщательно, и регент держала ситуацию под своим прямым контролем). Однако китайских чиновников произошедшее в Сеуле заинтересовало не сильно: им было вполне достаточно того, что Корея оставалась в поле их влияния. А судьба Чжоу Вэньмо? Что же, ею серьёзные люди в Пекине тогда едва ли интересовались: в конце концов, одним сектантом больше, одним сектантом меньше… Странные последователи странного западного учения и их судьба не казались китайским чиновникам чем-то таким, чему следовало уделять большое внимание.

История Чжоу Вэньмо прекрасно демонстрирует, что, несмотря на неравноправный союз с Китаем, правители Кореи сохраняли в отношениях с великим (и, следовательно, опасным) соседом значительную автономию. В первую очередь и главным образом их беспокоило благополучие собственной страны, и это подводит нас к следующей теме, касающейся отношений между Кореей и её соседом-гигантом.

03
Под боком у гиганта

1800-е гг. – традиционное отношение к Китаю как смесь уважения и осторожности

С самого начала своей истории Корея граничила с Китаем, то есть со страной, намного превосходящей её по площади, по численности населения, по экономической и военной силе. Как показывает история, в большинстве случаев соседство с гигантом заканчивается бесследным поглощением слабого соседа, но Корея уцелела – вопреки, казалось бы, непреодолимым обстоятельствам. Корея даже не могла рассчитывать на помощь союзников, поскольку на протяжении почти всей истории в регионе не существовало ни одного государства, которое могло бы бросить вызов китайскому колоссу. Корейским лидерам приходилось заботиться о выживании страны без поддержки со стороны.

Правители Кореи никогда не позволяли себе расслабиться и забыть о потенциальной опасности, которая исходила от огромного соседнего государства. В течение веков ими вырабатывалась стратегия, оказавшаяся весьма эффективной и в итоге позволившая уберечь страну от поглощения. Эта стратегия была основана на сочетании показной (и даже несколько утрированной) готовности играть по китайским правилам и реальной осторожности в отношениях с Китаем. Образно говоря, корейцы широко улыбались, глубоко и почтительно кланялись, но при этом никогда не подставляли Китаю спину.

С одной стороны, корейские династии практически никогда не бросали открытого вызова китайским императорам. В этом немало помогло то обстоятельство, что высокая культура, то есть культура элиты в Корее, была преимущественно китайского происхождения. На протяжении многих веков (точнее, с начала нашей эры и до 1890-х гг.) классический китайский был единственным языком официальной документации, законодательства и науки (см. главу 7). Корейская элита откровенно восхищалась всем китайским и искренне стремилась следовать китайским образцам. Именно тотальная китаизация корейской элитной культуры, масштабы и глубину которой в наши дни трудно даже представить, во многом влияла на отношение китайской верхушки к Корее: с точки зрения китайцев, корейская элита не была «варварской» просто в силу того, что эти люди великолепно владели китайским языком, знали китайскую философию и не хуже образованных китайцев разбирались в китайской истории и литературе.

Корейцы приняли (на словах) официальное китайское мировоззрение, в соответствии с которым император Китая является верховным правителем всего населённого людьми мира, владыкой не только Китая, но и Вселенной. При этом не подразумевалось, конечно, что император Китая действительно правит миром: достаточно было того, что правители других стран признавали его по статусу выше себя, называя Владыкой Вселенной. От них требовалось демонстрировать символическую покорность Сыну Неба.

Именно поэтому в Китае вплоть до XIX века прибывавшие к императорскому двору иностранные посольства объявлялись «данническими миссиями». Иначе говоря, когда, допустим, в XVIII веке в Пекин прибывал английский или, скажем, российский посол, китайская сторона официально считала, что таким образом правительница России Елизавета или правитель Англии Георг «выражают свою покорность» императору Великой Цин.

Однако ритуальная субординация не обязательно подразумевала политический контроль – хватало, как правило, фраз и символических жестов. Корейцы это всегда понимали и не скупились на приятные китайцам символические действия и словесные заверения, при этом аккуратно следя за тем, чтобы у китайцев было как можно меньше возможностей влиять на реальную политику Кореи.

Корейские послы регулярно – обычно три раза в год – ездили в Пекин, чтобы выразить глубочайшее почтение, которое корейские короли якобы испытывали к Китаю и его императорам, а также чтобы доставить туда так называемую дань. «Дань» эта, следует отметить, преподносилась в ответ на китайские «высочайшие подарки», стоимость которых примерно соответствовала стоимости доставленной корейцами «дани». Таким образом, несмотря на терминологию, «выплата дани» и «получение высочайших подарков» были всего лишь актом международной торговли.

Китайские делегации, в свою очередь, совершали ответные визиты в корейские столицы: сначала Кэгён (Кэсон), а потом Хансон (Сеул), – где их, разумеется, встречали с той почтительностью, с каковой и надлежало встречать представителей Владыки Вселенной. В частности, во время официального приёма китайского посла во дворце корейский король не имел права сидеть на троне – туда помещали ритуальную табличку, которая символизировала, как мы сейчас сказали бы, виртуальное присутствие на этой церемонии китайского императора. Китайский посол входил в зал через главный вход, которым во всех остальных случаях мог пользоваться только корейский король, в то время как сам корейский монарх появлялся в тронном зале через боковую дверь. Иначе говоря, ритуал встречи с китайским послом должен был создавать впечатление, что это китайский император даёт аудиенцию своему подданному, каковым считался корейский монарх.

Корейский король кланяется посланию китайского императора, которое является воплощением владыки Поднебесной. Таким образом в ходе ритуала, который проводился в присутствии китайского посла по меньшей мере раз в год, правитель Кореи и высшие чиновники страны демонстрировали свою верность правителю Китая, который считался и повелителем Вселенной. В данном случае посол привёз из Китая королю Ёнчжо официальный императорский указ, утверждающий его в должности правителя Кореи. Рисунок придворного художника, 1725 год

Каждый раз, когда на корейский престол всходил новый король, его право на титул короля полагалось подтверждать специальным рескриптом китайского императора В данном случае устоявшийся перевод – «король» ниже «императора» – хорошо отражает и соотношение переводимых терминов в корейском (точнее, в ханмуне). Однако на практике подтверждение это было сугубо формальным актом – китайский император без лишних вопросов утверждал того человека, который становился корейским правителем. При этом для китайского двора обычно не имело значения, каким образом пришёл новый корейский монарх к власти: была ли это стандартная процедура (в случае перехода власти к наследнику престола), был ли это результат каких-то юридически сомнительных интриг, а то и явный дворцовый переворот.

Такая политика получила название садэ, или садэчжуыи («прислуживая большому»). Она основывалась на знаменитом изречении китайского философа Мэн-цзы, сказавшего однажды, что небольшим странам разумно следовать политике неравного союза со своими крупными соседями. С течением времени (к концу XIX века) слово садэ приобрело негативный оттенок. Оно и до сих пор используется в качестве ругательства в адрес политических оппонентов. Его легко обнаружить в лексиконе корейских националистов, оно часто звучит в северокорейской пропаганде, где означает низкопоклонство перед великими державами. А в начала XX века корейские националисты всех мастей даже стали утверждать, что следование принципу садэ, или садэчжуыи, стало главной причиной кризиса в Корее и потери ею независимости.

Однако более внимательный взгляд на реальную ситуацию открывает совсем другую картину. Громогласно декларируемое почтение к Китаю было в значительной степени дипломатическим спектаклем. Это напоминало современную систему международных отношений, в которой все страны считаются суверенными и рассматриваются как равные, однако в действительности все отлично понимают, что равенство это фиктивно, так что официальные формулировки не могут скрыть огромную разницу в фактическом влиянии, которая существует в современном мире между «равными» и «суверенными» государствами: понятно, что, скажем, Бельгия и США несколько различаются по своему международному весу. В традиционном мире Восточной Азии теоретической основой международной системы было не равенство суверенных государств, а иерархия принципиально неравноправных государств, но эта иерархия тоже во многом носила фиктивный характер.

Китайский посол и его свита готовятся к переправе через пограничную реку Амнок-кан (Ялу). Рисунок придворного художника, 1725 год

Рассматривая реальные отношения между Китаем и Кореей, нельзя не отметить предельную осторожность, проявляемую корейскими чиновниками, которые вели дела с якобы обожаемым гигантским соседом. Корейские власти следили за тем, чтобы в Китай не уходила информация о внутренней политике Кореи и иные, как бы мы сейчас выразились, «сведения, составляющие государственную тайну». Официальные китайские миссии при посещении Кореи должны были следовать предписанному маршруту, при этом контакты китайцев с местными жителями старались свести к минимуму. Например, центральное правительство приказывало всем чиновникам, в чьих офисах теоретически могли появиться китайские дипломаты, прятать все важные документы и даже обклеивать стены чистой бумагой. Стоит пояснить такое требование властей: в бедной стране, какой была старая Корея, ставшие ненужными старые документы в присутственных местах часто использовались в качестве обоев. Правительство опасалось, что китайцы, вздумай они внимательно посмотреть на оклеенные старыми документами стены, смогут вычитать в этих документах что-нибудь лишнее.

Любопытно, что китайские власти не прибегали к таким строгим мерам, когда встречали официальные делегации из Кореи. Корейские дипломаты в Пекине не испытывали каких бы то ни было ограничений, при желании свободно беседуя об астрономии и географии с миссионерами-иезуитами или жизнерадостно распивая водку с российскими дипломатами (и тому и другому есть документальные подтверждения).

С начала XVII века Корея проводила политику самоизоляции. В частности, в рамках этой политики все несанкционированные путешествия за рубеж были запрещены: в первую очередь для того, чтобы не создавать каналов, по которым внешний мир (в основном – Китай) мог бы влиять на корейские дела и вмешиваться в них, а также для того, чтобы не допускать утечки за рубеж важной политической и экономической информации. Подданные Кореи выезжали за рубеж только по казённой надобности, с официальными миссиями, причём, как выразились бы в советские времена, право на загранку было редкой и ценной привилегией. Кстати сказать, те, у кого такая привилегия была (например, профессиональные переводчики), активно пользовались ею для выгодной челночной торговли, зарабатывая на этом немалые деньги.

После 1630-х гг., когда династия Мин начала терять власть над огромной империей и в итоге погрузилась в хаос гражданской войны, отношения с Китаем стали более сложными. Война ослабила Китайское государство, и в итоге оно не смогло противостоять вторжению кочевников-маньчжуров, установивших в 1644 году власть династии Цин, которая правила вплоть до 1911 года. После ряда внутренних дебатов (и одного государственного переворота) правительство Кореи приняло решение оставаться верным династии Мин, к которой в Корее относились с глубокой благодарностью – ведь в конце XVI века именно вмешательство армий династии Мин сыграло решающую роль в изгнании из Кореи японских захватчиков. Последствием этого решения стали маньчжурские вторжения в Корею в 1627 и в 1636–1637 гг. Маньчжуры заставили корейских королей платить дань своим ханам, а не двору династии Мин, продолжавшему своё существование. Корейцам тогда также пришлось признать, что настоящим повелителем всего обитаемого мира является не представитель династии Мин, а вождь кочевых маньчжурских племён, которые тогда ещё только начинали войну за покорение Китая.

На протяжении нескольких десятилетий сторонники династии Мин продолжали оказывать сопротивление маньчжурам на юге Китая. Тем временем корейцы мечтали об отмщении и даже тайно планировали так называемую северную экспедицию. Этим планом предусматривалось военное вторжение в Китай, которое ставило целью поддержать законную династию Мин в борьбе с варварскими маньчжурскими ордами. Эти планы, однако, окончились ничем: к середине 1680-х гг. маньчжуры установили контроль над всей территорией Китая. Корейскому правительству пришлось вернуться к дипломатии садэ, хотя тайная подготовка к «северной экспедиции» продолжалась ещё несколько десятилетий.

Стоит упомянуть, что маньчжурское завоевание Китая привело к усилению протонационализма корейской элиты: поскольку, подчинившись власти диких кочевников, великий Китай был «загрязнён», интеллектуальная элита Кореи стала воспринимать себя в роли единственного светоча подлинной цивилизации. Корейские интеллигенты стали описывать свою страну как истинный Китай, сохранивший в первозданной чистоте учения великих мудрецов древности. Такой настрой позволял чувствовать интеллектуальное и моральное превосходство в отношениях с внешним миром, и в особенности с маньчжурами. При этом, конечно, приходилось учитывать стратегические реалии и проявлять осторожность, не слишком демонстрируя свои взгляды перед чиновниками империи Цин. Иначе говоря, корейцы, строя отношения с Китаем, держали в кармане ту самую пресловутую фигу, но прятать её приходилось тщательно и глубоко.

С 1640-х гг. сухопутная граница между Китаем и Кореей была закрыта настолько основательно, насколько это позволяли технологии XVII века. Корейцам запрещалось проживать рядом с границей. Патрули задерживали любое гражданское лицо, приблизившееся к границе без надлежащих документов. После задержания проводилось тщательное расследование, и человека, появившегося в приграничной полосе без уважительных причин, ждало наказание. Разумеется, под строгим запретом были как эмиграция из страны, так и иммиграция в неё.

Иностранцы могли въезжать в Корею только в качестве официальных лиц и, так сказать, по казённой надобности, но иногда случались и исключения. Время от времени иностранные суда терпели крушение у корейского побережья. Обычно такое случалось с японскими и китайскими кораблями, но несколько раз подобным образом в Корее не по своей воле оказывались и выходцы из стран Запада. Как правило, корейские власти проводили расследование, чтобы выяснить, нет ли среди членов экипажа шпионов, пиратов или контрабандистов. Если ничего подозрительного не обнаруживалось, моряков или рыбаков высылали на родину – но только в том случае, если они были китайцами или японцами. Выходцам из западных стран везло меньше: предписывалось задерживать их в Корее до конца жизни. Впрочем, государство часто трудоустраивало кого-то из иностранцев на должности технических советников (обычно – по артиллерийской и морской части), и в таком случае жилось им довольно хорошо.

Китайская сторона не возражала против запретительных законов, поскольку, с точки зрения властей Китая, миграция означала уменьшение количества налогоплательщиков. Таким образом, несмотря на географическую близость с Китаем, до 1880-х гг. китайской общины в Корее не было. С другой стороны, если кореец без надлежащего разрешения пересекал китайскую границу, предполагалось, что власти Китая его задержат и экстрадируют. Насколько известно, схема в большинстве случаев работала именно так, как было задумано.

Корейский король и китайский посол смотрят на выступление придворных танцовщиц. Они сидят, как равные, в креслах (король Ёнчжо – слева, посол Акдунь). Китайский посол был единственным человеком в стране, который мог общаться с королём, как с равным по положению. Рисунок придворного художника, 1725 год

Дворец Кёнбоккун зимой. Во второй половине XIX века именно этот дворец служил главной резиденцией корейских королей

Все эти меры обеспечивали достаточную удовлетворённость Китая политикой Кореи. Последняя также придавала большое значение военному союзу с Китаем, подчёркивая, что в том случае, если в Восточной Азии начнутся проблемы, Корея готова отправить на помощь соседу свои войска. После захвата Китая маньчжурами в 1644 году эта постоянно декларируемая готовность была проверена на практике лишь однажды, приведя к первому и пока единственному российско-корейскому военному конфликту. В 1650-х гг. отряды корейских войск сражались на стороне Китая во время так называемого Албазинского конфликта с Россией.