Текст книги "Белый лист"

Белый лист
Андрей Латыпов

© Андрей Латыпов, 2023

ISBN 978-5-0059-9184-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Утро.

Жена спит.

Ребенок с ней.

Тишина.

…Вторник, среда, четверг, пятница, восход, закат, секунда, минута, пылинка, взмах крыла, стук сердца, связь всех мгновений каждого момента, всех мыслей, направленных на впереди идущее и неумолимо наступающее будущее.

I

Утро, являющее солнечный свет, ознаменовало рождение нового дня, пробудив в людях спящую потребность жить. Все суетливое и лишнее однообразие, которое выдумал человек, ведя спор с природой за право быть наиважнейшей ее частью, временно прекращено…

Свет, лениво заползающий из маленького окна в комнату, лег на лицо, вынудив его обладателя понемногу возвращаться в реальный мир. Еще довольно туманное ощущение нового дня заставляло спящее тело подниматься быстрей, словно трубя тревогу о несогласии с хоть какими-нибудь стрессовыми переменами. Ясность его ума, так сильно и усердно затуманиваемая вчера вечером, приходила, понемногу капая маленькими каплями и превращая пустыню мыслей в оазис.

Через открытую форточку доносился вой рожденного города, его первый вздох, крик, говорящий о том, что он живой и по его жилам течет новая, свежая кровь. Рев мотора бульдозера, дети, проходящие мимо, организованным хором создающие бурлящее обрывистое многоголосье, шум проезжающих рядом и вдалеке машин сливался в общий монолитный фон, иногда нарушаемый разными меломанами, любящими слушать музыку слегка громче.

Евгений смотрел на небо. Оно было наполнено сочными и спелыми белыми облаками, освещаемыми со всех сторон, они были видны во всех деталях и мельчайших подробностях; на мгновение он даже представил и себя, лежащего на облаке, белом, теплом, мягком… Он закрыл глаза.

За окном вдруг раздался шорох. Открыв глаза, Евгений увидел в свете слепящего солнца фигуру парящего человека, спускающегося с самого неба. Предшествующие размышления, созерцание облаков навели на мысль (хотя очень мимолетную, стоило только моргнуть) об ангеле, ниспосланном свыше, дабы уменьшить его страдание.

Фигура опускалась все ниже, пока не показалась полностью, явив его взгляду не только вид земного создания, но и тросы, за которые оно было подвешено. Земное существо явило ему «свыше» еще одно чувство, чувство обоняния, запустив в открытую настежь форточку резкий, отталкивающий своей химией запах монтажной пены, добавив к уже существующему чувству слуха казнящие его звуки молотков, бьющих по стенам, и падающих кусков штукатурки, гремящих барабаном по карнизу и громоподобным эхом отдающихся в его голове. Образ ангела был разрушен, снизойдя до вида злобного демона, рушащего его только еле наладившееся хорошее настроение.

Он с силой, до боли закрыл глаза.

Евгений чувствовал себя избитым, истекающим кровью, брошенным в глухой, еле просветной чаще леса среди могучих высоких деревьев с их огромными зелеными, уходящими в небо кронами, одинокого шума ветра, словно ищущего себе друга, холодной зеленой травы, ковром укрывающей землю, и в вышине маленького кусочка неба, голубого, чистого, манящего – этого бездушия одиноким, где заданные в полном отчаянии истощенной души вопросы, облитые слезами сумасшедшей тоски, не находили просветление ответа, где потерянные мысли и сердце утопали в непонимании своей сути…

Один где? Почему? Когда?

Его настроение унес холодный ветер, темные серые тучи закрыли солнце, дающее что-то большее, чем тепло и свет, оно ушло, нагоняя тень на его расшатанные мысли. Евгений видел великую пустоту, мрачную и вечную. Одиночество окутывало его голое тело холодом и забвением. Мрачность познания была недосягаема для света близости родственной души, и вдалеке снова пробежала ее тень… Предательский шквальный ветер судьбы пронизывал его дрожащую суть, отчаянно испытывая серостью, слякотностью бредового бормотания своих оправданий. Еле пробивающаяся через темные лабиринты души, захламленные всеми ужаснейшими нечистотами человеческой жизни, крохотная, затерянная в великой пустоте, зовущая к себе сквозь сон дрожащая надежда, вздрагивая, тихо шептала: «Последняя, последняя…»

Евгений внезапно с подозрительностью обратил внимание на только что пойманную тишину. Молотки палачей, которые били, нарушая тихое течение его существования, затихли. За окном раздался гром, по карнизу и стеклу окна застучали капли, ветер задул, склоняя мелкие городские деревья к земле, город принимал стихию покорно, с серым безразличием. Стихия, принесшая с собой не только дождь и ветер, но ощущение обновленности, начинание с нового, чистого листа, свободу полета, чистый запах свежести, очищенный от городской затхлой надменности, сказала свое веское, звучное, понятное всем слово, уступив право действия… Ливень смыл грехи, вихрь унес сквернословие, природа протянула человеку руку, которую он не только отказывается замечать, но, всячески ругая, стремился надеть на нее кандалы, заключив в вечное повиновение своей воле.

Ушедшее раскалывающееся бытие дня раскрыло двери долгожданной ночи, мягко одевшей на зевающий город темное сырое успокоение, лень и туманные мысли о цитате великого человека на раздутом от гордости административном здании, пронзающей будущее монументально тяжелым вопросом: «Кто мы, откуда, куда мы идем?» Евгений старался думать абстрактно и разбить его, эту глыбу, на три части.

«Кто мы? – думал он. – Большинство всю жизнь не могут понять, кто они, и лишь избранным „счастливчикам“ удается понять себя, взглянув с высоты прожитых зим, рядом с дышащей в затылок и хлопающей по плечу своей костяной рукой смертью».

Перед обдумыванием следующей части глыбы, осознав ее мощь, он отвлеченно, все еще лежа в кровати, посмотрел за окно и, закрыв глаза, до боли надавил на них пальцами, массируя напряженные сморщенные веки.

«Куда мы идем?» Стиснув растянутые губы, Евгений покачал головой в стороны, но уже через мгновение опустившаяся на лоб ладонь успокоила ее, а пальцы, разгибаясь, медленно погрузились в русые волосы. «Идем? – подумал Евгений, ухмыльнувшись с теплой ладонью на лбу. «Мы вовсе не идем, – думал он, – нас одновременно тащит в разные стороны, меняясь во времени, мы постоянно изменяем сами себе, а потом еще это настроение – сегодня одно, а завтра… И еще интересней, – он тихо сел, закрыв свое лицо сомкнутыми ладонями, – что все это уносит бурным, колоссальным течением поток, своей страшной силой сметающий целые государства, не считаясь с жертвами… Этот вопрос должен задаваться только ему, причем чем чаще, тем лучше». Подняв голову и смотря на потолок, на мгновение замерев в бесконечности сложных размышлений, он глубоко вдохнул и выдохнул, опять лежа в своей теплой кровати.

Неожиданно ему стало легче, потому что он знал откуда. Это он знал точно и считал, что он из детства – интересного, сложного, цветного, пропитанного, как мокрая половая тряпка, запахом перемен, тучи, сгустившиеся над его детством, лили слезы миллионов брошенных на выживание людей.

Люди были будто поставлены бездушной программой на режим выживания, отбрасывающей в своих дьявольских настройках слишком сложное, большое, душевное, размеренное созерцание сочных красок добра. Цветность всех ощущений была сведена на минимум, с еле пробивающимися оттенками нормальной человеческой жизни.

Евгений вспомнил речь соседского деда, внятно, членораздельно произнесшего только первые слова.

– Я свободный человек, и ты, сынок, тоже свободный! И не обращай внимания, что я немного выпил. Я мыслю, значит, что?.. Ааа, – слегка шатаясь, он добродушно пригрозил черствым массивным указательным пальцем, – существую. Понимаешь, в чем подвох? Понимаешь? Мыслить – это только полбеды, нужно правильно это делать! – И он, снова пошатываясь, улыбнулся светлой, растянутой в полном добродушии, пьяной, жующей улыбкой и подмигнул с глубоким отцовским подтекстом. – Мы не умеем обращаться, правильно распоряжаться птичкой… все норовим, понимаешь, влезть… хм, хм. – Он поднес мясистый, сморщенный дедовский кулак ко рту и слегка прокашлялся. – Ну ты попал, сынок, да? – сказал он удовлетворенно. – Свобода, даа… – Он остановился в секундной задумчивости, будто отрезвев и больше не раскачиваясь, затем опустил голову и, ухватившись за нее двумя руками, с негромким зудящим мычанием и легким покачиванием седой головы произнес: – Свобода, мм… – Он стал в спешке хлопать себя по оттопыренным карманам куртки и, нащупав, что-то аккуратно вытащил. Это была небольшая стеклянная фляжка с жидкостью цвета насыщенного чая, пропитанного манящим солнечным светом. Отхлебнув два глотка, дед уверенно продолжил: – Мы не знаем, что это и с чем ее едят… Нас не учат правильности, а, наоборот, задуряют! Эта система гниет, она воняет. Они просто тянут время…

Можно сослаться на достоверные источники, раскрывающие историю в мельчайших подробностях, но нужно было чувствовать, видеть этих потерянных людей, старающихся приспособиться к новому глобальному похолоданию. Ведь лишь тому, кто имел толстую шкуру с дородной прослойкой жира, повезло больше, а тому, кто был сух и не имел достаточно средств, пришлось перебиваться, ища любую работу, чтобы просто накормить свою семью. Порою натянутые до предела нервы лопались, вскрывая желчь злой человеческой натуры с запахом изгнившей плоти.

Казалось, сумасшествие охватило всю землю, которая целиком вошла в гигантскую космическую туманность безумия, сводя с ума, искажая добрый, ясный, живой солнечный свет, который теперь стал другим, и предметы, и люди в его лучах были уже не такими, как прежде. Они увидели в других слабости, мелкие изъяны, другой язык, другие лица, глаза. Злой свет открыл в самих себе невидимую прежде зависть и удивительно какую-то новую, ползающую и извивающуюся, словно пойманная в руке змея, боль с запахом пустого стола, холодной постели и свистом ветра неизбежных перемен.

Несмотря на всю временную серость, в душах людей все же горел огонек надежды на лучшее, и, несмотря на всю обрушившуюся грязь, они с трепетом хранили, держались его пламени, которое вело, словно нить Ариадны, через лабиринт доподлинной лжи, трусливой лести, абстинентного трепета и проснувшегося голодного страха. Время качало людей из стороны в сторону, это было время перемен, то самое время, в которое не хотел жить китайский мудрец. Ветер нового смутного времени сгибал одинокие души-паруса, и, только объединившись, некоторые могли быть…

Евгений всегда с теплотой вспоминал новогодние праздники, они были тем магнитом, что сближал значительную часть его большого семейства, включавшего родных дедушек, бабушек, дядей и тетушек и их многочисленных детей. Новогодняя эйфория на время отодвигала скучную серость повседневности. Яркий огонь, тот что разгорался во время искрящегося брызгами добрых надежд веселья, искреннего добра, которое растекалось по жилам пьющих и вкушающих разнообразные салаты, развлекающих себя увлекательными улыбчивыми забавами людей, отгонял сырость реальности, окутывая теплом сплоченной дружной семьи.

В такой праздничный вечер Евгений прочитал собравшимся родственникам восьмую главу поэмы «Мцыри» Лермонтова. Будет совершенно справедливым заметить то, что она совершенно не новогодняя и читать ее он вовсе не планировал. Попросту его родная тетя принесла небольшие подарки всем присутствующим детям и взамен попросила прочитать стихи, что стало для него разоружающей неожиданностью. Ему ничего не оставалось, как прочитать то, что он недавно выучил в школе. Вся случайность его прочтения в тот вечер окутывает его в одеяло предначертанной исключительности того времени, неотвратимости предсказанности, оно подчеркивало весь окружающий мир, вынося ему приговор.

 
Ты хочешь знать, что делал я
На воле? Жил – и жизнь моя
Без этих трех блаженных дней
Была б печальней и мрачней
Бессильной старости твоей.
Давным-давно задумал я
Взглянуть на дальние поля,
Узнать, прекрасна ли земля,
Узнать, для воли иль тюрьмы
На этот свет родимся мы.
И в час ночной, ужасный час,
Когда гроза пугала вас,
Когда, столпясь при алтаре,
Вы ниц лежали на земле,
Я убежал. О, я как брат
Обняться с бурей был бы рад!
Глазами тучи я следил,
Рукою молнию ловил…
Скажи мне, что средь этих стен
Могли бы дать вы мне взамен
Той дружбы краткой, но живой,
Меж бурным сердцем и грозой?..
 

Оно характеризует это хмурое время перемен, когда души метались в стенах храма, смотрели за эти стены, ища себя, свою суть, часто в тщетных попытках вырваться из удушающей тесноты, во время, наполненное грозами, дождем и бескрайним ветром. В этом храме был свет, были надежды, но семя детства, выращенное в месте любви и семьи, разъелось под стихией кислотной мерзости из глубин вечного человеческого голода, того, что всегда прикован стыдом тайных мыслей к его жизни, дающей выбор, но не оставляющей места для отступлений.

Иногда прислушиваясь к себе, Евгений видел перемены своего настроения, с замиранием ощущая, словно исполинская волна, с неминуемой легкостью перекатывая через могучие горы, топила его цветущую долину. И каждый раз он надеялся, что великие горы выстоят, уберегут, но огромная волна всегда оказывалась сильнее, хладнокровно накрывая последнюю надежду, принося свои правила, новую жизнь, вознося на святой престол другого мрачного я.

Он пробовал найти ответ, услышать еле колышущиеся струны своей надломленной души, задеть которые сможет (как он думал) рука Бога, веры, церкви, у которой есть ответы на все сложные времена. Он верил. Верил в высвобождение чувства жизненного тупика, чего-то смутно ощутимого, тихо затаившегося в глубинах своей мысли, там, где рождается действие созидания и разрушения, прежде чем оно, вырвавшись, разорвет его всего на темные мелкие воспоминания.

Переминаясь в расслабленном ожидании на автобусной остановке, он смотрел на мягкий утренний город, мягко освещенный только взошедшим солнцем. Город вяло потягивался, стряхивая с себя ночную теплую сонливость, он дышал спокойствием, наслаждался размеренностью, неспешностью своих мыслей, впускающих только самое хорошее. Редкие машины не спеша проезжали мимо по светлым пустым улицам.

Люди, стоявшие рядом, ждущие свой счастливый номер, неспешно ходили, иногда вглядываясь в даль дороги, или молча сидели, отстранившись от всего, прослушивая любимую музыку в наушниках, пребывая в своих музыкальных фантазиях, «попутчики» стояли компанией из четырех человек, что-то с улыбчивым интересом обсуждая, иногда выходя к центру остановки, громко предлагая свои услуги недорогого быстрого транспорта до соседнего города.

– Я устал без войны, – послышался голос сзади.

Евгений с интересом повернулся, его сильно заинтересовала эта настораживающая своей внезапностью фраза.

Сказавший это сидящий человек был спокоен, лицо загорелым, глаза философски, с интересом смотрели в сторону собеседника. В руках жаждущего войны была алюминиевая банка пива.

– Если полетят ракеты? – продолжил он, с ухмылкой бормоча (себе под нос) полушепотом. – У нас есть подлодки… – Протягивая вперед руку с пивом и отводя в сторону, видимо, пытаясь показать этим жестом все это множество подлодок, проплывающих в его пугающем воображении. Его возрастное лицо было полно удовлетворения. Он чувствовал, что его понимают. Поток его слов, произносимых приглушенно, с бормотанием, с видом внутренней удовлетворенности, даже стоя рядом, разобрать получалось далеко не все.

– Я страшный человек, – с прищуренными от солнца глазами и довольным лицом сказал он, не выдавая на себе ни одной черты злого расположения духа. И наконец, радостно, громко, разводя руками: – Ты представляешь, они приедут! – обращался он к внимательному собеседнику, затем затих и через мгновение снова забубнил полушепотом поток непереводимой, еле понятной информации.

Смотря на «страшного» человека, Евгений чувствовал его внутреннее удовлетворение, сказанное им вознаграждалось полным пониманием, не успев слететь с его губ, банка пенного напитка, которую он иногда держал на коленях двумя руками, словно свечу, защищая ее пламя от ветра, была наполовину полна. Но было еще то, что задело его понимание. Евгений видел глубже за всей этой маской удовлетворенности сломленность его души, искалеченность судьбы, насмешку природы, отрешенность от настоящего времени, уединение в себе самом, отрицание реальности, отшельничество силы. Его собеседник был немногословен, как и полагается утреннему ветру…

Где тот дух, что исцелит его, тот свет, что пробьет его разум, ветром развеяв туман горя?

Солнце озаряло купола светом, но не свет наполнял их, но купола наполняли свет бесконечным прозрением, давая жизнь, ее святое снисхождение на головы страждущих, ищущих ответы на вопросы, порою которые они не могут выразить в словах, изливая в страсть мольбы, в устном желании надеясь на полное понимание языка их надломленной души.

Для него эта церковь была олицетворением правды. В церкви была «рука», которая откроет его книгу жизни и без лишних его объяснений прочтет все его мысли, стремящиеся к добру, его плохие поступки, за которые он, стыдливо извиняясь, просит прощения, борясь с каждым из них, откроет перед ним двери, ведущие из этого лабиринта непонимания абстрактности счастья, злого добра и доброго зла.

Над входом во двор церкви на приходящих смотрел добродетельный лик Христа с оттенком хмурой строгости.

Подходя к нему, Евгений перекрестился, проговаривая в мыслях: «Во имя Отца, Сына и Святого Духа…» Он надеялся, что это был ключ, который он поворачивает в правильном направлении.

Ступив во двор церкви, он почувствовал мелкую дрожь нетерпеливости, как человек, ждущий гостей на свой день рождения. Здесь была атмосфера, пропитанная сонным умиротворением, усаженная кустами, клумбами, дорожками, выложенными гранитной плиткой, запах цветов проникал в мысли, раскрашивая их в насыщенный желтый, ало-красный…

Здесь не было суеты, спешки опаздывающих и задерживающихся. Время здесь не бежало и даже не шло, оно медленно текло по всем дорожкам, протекало мимо каждого цветка, выслушав их истории о начале дня, мимо каждого куста, разговаривающего с ветром, каждого камня, скрывающего свою тайну. Затекшее сюда время забывало свою суть, свою истину, свою цель.

Тени мягко ложились на землю, которая была пропитана чем-то воздушным, легким, мягким, ступая по ней, он ее не чувствовал, не замечал ее твердости, как будто каждый его шаг был предвиден и на месте его будущего следа стелился мягкий эфир.

У главных ворот храма он перекрестился еще раз перед иконой Девы Марии, доброй святой матери, любящей, ждущей, направляющей, прощающей, понимающей, и, самое главное, в ее взгляде читалось, что она видит тебя насквозь, что ты сделал, делаешь и все, что только собираешься, будешь делать. Она его ждала. Евгений зашел, открыв душу, он распростер ее гигантским флагом, молча крича: «Убежища! Убежища! Убежища!» Его взгляд-пружина, сдавленный прошлыми тяжелыми днями, выпрыгнул и теперь метался от стены к стене, от пола к потолку. Он ждал знака. Он с сияющим трепетом медленно зашел в главный зал, наполненный запахом горящих свечей, чувством немого крика и святого ожидания (в этот будний день в церкви было ожидаемо мало людей, лишь только два человека заблудшими телами растворяли полное одиночество). Он здесь. Он пришел раствориться в легком дрожании огня свечей, спрятаться за шагами ищущих, укрыться в одеяло познания. Сев на большую лакированную лавку около окна, Евгений на несколько секунд глубоко вдохнул, после чего контролируемо медленно выдохнул.

Он впитывал пустоту этого места, он дышал ею, ел ее и отчаянно, с наслаждением, до боли бил ее. Какая-то часть его души была спрятана в далеком уголке самой себя, в великом негодовании она требующе звала, словно вулкан, расплевывая раскаленную лаву (сжигающую все на своем пути), но все вопли этой малой частички были словно на неизвестном, бормочущем языке, совершенно непонятном для остальной части. Евгений опьяненно ждал, что-то скомканно чувствуя, но это что-то было далеко в плавающих лабиринтах логической расстановки замоленных свечей, сторон за здравие и упокой, среди вяжущего спокойствия, в этом дребезжании огней заведомого дружелюбия, предвзятой святости, за добродетельной строгостью взглядов прихожан, за запахом безвременья, за ликами святых, в вечности строго прощающих и наказывающих, за распластанным эхом пустоты и молчания. В растерянности оцепенения он не смог найти Рождение, почувствовать, уловить первый вздох частички нового себя. И лишь спустя годы он понял, что это был плач о помощи и тепле, стенания любви и ласки. Рождение…

В мгновения грузного молчания он думал тысячи слов, спрашивал и отвечал. Он пытался быть замеченным, услышанным, спасенным.

Евгений был спокоен, словно не осознавая себя в этом мире, стирая себя и свои мысли, высушивая мечты. Объединяющая усталость склеила его с воздушной легкостью проплывающего духа одиночества.