Текст книги "Белый лист"

Изгоревшее кострище уныло отдавало свой последний пепельный жар, его истлевшие черные булыжники – угли – в напористо легких дуновениях ветра разливались алым абажуром, зовуще потрескивая, словно знакомый мотив пещеры и короля.

Влажный, наполненный дрожащей сетью листьев, голодный призрачный сумрак, будто впившись иглой в каждую его часть, съедал его силы, окутывая холодными каплями утренней росы. Сперва надрывный, широкий, затем словно съеденный и усмиренный порыв ветра снова раздул мигающие, хлопающие глазами огоньки мелких углей, задувая их в его голову легкой сонной пылью, но она не стремилась ввысь от земли, а, наоборот, клонила в сидящий ступор и лежащее отрешение, и съежившееся сонное забытье. Евгений неожиданно ощутил спрятанное в нем его сердце, сдавленное ожидание первого луча света и раскатистого, шумящего прекрасной далью, уставленной осколками крохотных домиков и еле дымящих бледной дымкой заводских труб, выглядывавших из мутного колыханья растекшегося тумана, бодрящего ветра. Подняв голову, он увидел еле заметных призраков, высокие перистые облака, великие сосны тянулись к ним своими могучими ветвями. Немая серая птица, выскочив из колючей пушистости, взмыла в утреннюю даль. Евгений подумал о всем кружащей головы высоте, бесконечно голубой, наполненной холодом, парящим дыханием и бесконечным колдовским притяжением.

Подойдя к ближней сосне, он положил на теплую истрескавшуюся бесформенными толстыми кусками кору руку и, смотря на ее раскидистый верх слегка прищуренными глазами, с грустной краткой улыбкой, добродушно, тихо произнес:

– Привет.

Евгений помнил это дерево еще с детства, и он даже, бывало, залазил на него в спонтанных вылазках с приятелями юности на природу. Могучее дерево было отмечено вбитой в него на высоте груди, большой, уже ставшей черной, но все еще крепкой железной скобой. Евгений много раз думал об этом сильном и бессмысленном человеке, вбившем это тяжелое клеймо, первую ступень в недостроенное отчуждение. Ему нравилась теплая шероховатость островков коры. Через руки он впитывал знакомые ощущения, наполняя ладони мелкой, невесомой, темной пылью. Раскрыв ладони чашей, поднеся к своему носу и закрыв глаза, он вдохнул терпкий запах чего-то нетерпимо зовущего с широким мазком ароматной янтарной смолы.

Он крепко взялся за скобу и, подпрыгнув, ухватился за следующую ступень, сухую, серую, обломленную толстую ветвь. Через мгновенье скоба была уже под ним. Внезапно бьющееся волнение разожгло тепло и нагрело его мышцы, расплылось по венам, раскрасив алым его белые щеки.

Он чувствовал радость пьянящего вздоха, полных легких ветра, набранных на вершине высокой могучей сосны. Возвышаясь над этим колышущимся живым зеленым морем, из недр которого порой гурьбой взлетали его крылатые обитатели и которое уходило рябью в бескрайний до самого бушующего горизонта океан золотого восхода, он понял, что в этом лесу упрямая жизнь наполняла собою все уголки, землю и воздух, она билась в его отбивающееся сердце, пролазила сквозь бетонные баррикады его мозга, распирала его сухие жилы бурлящей, горячей до боли энергией страсти. И, словно почувствовав его дух, воспаряя над бренностью, сбросив тяжесть вечно холодной суеты, исполненный свободы и ветра, Евгений вдоволь проникся светом, и на его карих глазах проступили капли горького угрызения и слегка соленой вины.

IV

Первый день августа будто замершая картинка стоял в теплом солнечном зените. На западной окраине города невидимой душной рекой растекался поток отвратительного запаха находившейся в паре километров птицефабрики «Ряба». Предательский ветер, словно застрявший между домов, лишь редкими слабыми порывами вымаливал уже потерянную надежду в окончании незаслуженной кары.

А на восточной границе белый плотный смог от пыхтящих торфяников, вздымающийся вверх, стелившийся по садовым участкам, разжиженно пробирался в окна частных домов и пятиэтажек, раззадоривая ноздри случайных счастливчиков.

С севера на город медленной сонной лавиной надвигались побрякивание, вошканье и неторопливое дребезжание сотен садовых участков, вросших махровыми фундаментами в могучую уральскую землю и уже успевших обрасти почти старинной важностью. Здесь упрямый город смело врезался в зеленый массив леса, иногда поедая высокие стройные сосны. Размашистые, с черно-белыми бархатистыми ветками березы, клубящиеся осины, угрюмые тополя, грациозные липы – могучий лес окраин был неотъемлемой частью города. Круглый год он впитывал пыль его дорог, отдавая золотой монетой чистое, мудрое спокойствие, неповторимые запахи всех времен года.

Южная часть была чем-то схожа с северной, но, находясь ниже, имела несколько небольших чудесных карьеров с тенистыми болотистыми окраинами, на которые в разгар лета съезжались усталые распаренные горожане, садоводы и молодые патлатые бездельники разного пошиба.

Все четыре стороны этого небольшого мира связывали терпеливые дорожные полосы, местами хитро латаемые в холодное время года, отчего, летом окончательно разбиваемые, они зачастую становились серьезным препятствием проезжающему по ним транспорту. Но в основном они были хорошего товарного вида и качества, с прибитой печатью в виде вездесущего лежачего полицейского, заверенной величественнейшей городской службой.

У родителей Евгения была двухкомнатная квартира в центральном районе города, но, имея хороший садовый участок на окраине с добротным двухэтажным домом, последние три года предпочитали жить в нем. Там, в свободном гнезде птичьих трелей, ароматного запаха леса, полчищ жужжащих комаров, чудных соседей, собственного здорового урожая, ежедневного труда, спасающей отчужденности и размеренного бытия, укрывающего мирно летящие дни, там спокойствие и только спокойствие.

Летом разродившаяся уральская земля, в этот мимолетный миг солнца хорошо одаривала руки, возделывающие ее. На восьми сотках удобренного торфа рождался крупный белый и красный картофель, сочная, сладкая морковь, белокочанная капуста, красная свекла, разнообразнейшие курчавые салаты, укроп и большая грядка гороха. На зрелых яблонях наливались сочные зеленые яблоки, где одна особенно нравилась Евгению, выделяясь сладким медовым вкусом, ярко проявляющимся в слегка подмороженном осеннем холодке. В двух больших теплицах зрело пахучее многообразие сортов огурцов и помидоров, из которых Евгению особенно нравилось завораживающее его сознание название «бычье сердце». Почти каждый день его родители были заняты возделыванием своей распланированной жизни, нередко встраивая в свои рабочие планы исполнительного сына.

– Жень, приедешь завтра дрова наколоть, помоги отцу, вы вдвоем быстро справитесь, – говорила его мама по телефону на взбудораженном подъеме. – И розетка еще что-то щелкает. В субботу выспись и приезжай.

В субботу, в субботу… – повторял Евгений почти шепотом, задумчиво пролистывая заполненные листы ближайших выходных. – Нет, не получается, – сказал он, мотая головой с прищуренными глазами, смотрящими в никуда, – не получается, хм, хм, давай лучше в воскресенье?

– Хорошо, хорошо, – тут же ответила удовлетворенная ответом мама. – Воскресенье, пусть будет воскресенье, будем ждать.

– Часам к десяти, – оптимистично сказал Евгений, отчетливо подозревая, что сильно задержится, придя не раньше обеда.

Неизбежность потерянной ночи накрыла Евгения могучей тенью одинокой земли, раскрывая бесконечность мерцающего пространства. Из этого плотного занавеса он с кропотливой упертостью, усердно высматривал маленькую, еле заметную, летящую сквозь пылающие звезды точку спутника. Евгений отчетливо представлял его с расправленными антеннами, летящим в холодном вакууме бесчеловечного космоса, он даже представлял себя на нем смотрящим вниз обратно на землю, выискивающим себя же в этом странном месте бездонного мира но (о, потерянный) у него не получалось с первой попытки, и ему приходилось облетать вокруг Земли и вглядываясь в разляпистую Евразию, искать скалистый уральский рубец, с краю которого, в маленьком городке, в обычном доме, у окна, стоит решительно смотрящий на него же тихий, выхолощенный бессонницей человек.

Глубокий космос ввергал его в далекие, простирающиеся на миллионы световых лет от земли звездные миры, где он плыл песчинкой в бескрайности своих смелых воображений. Это темное одеяло с горячей россыпью искр на темных морщинах которого писалось великое чудо бытия, окутывало его, манило таинственной бесконечностью.

Иногда, сидя на стуле в своей плохо освещенной комнате, Евгений поглощенно, в упоении смотрел на фотографию. На ней было изображено множество разных четких и тусклых маленьких белых точек, но из всей этой ожерельной россыпи его взгляд был устремлен только в одну. Пускай свет был неярким, но это никак не мешало ему полностью погрузиться в просмотр фотографии и этой загадочной точки. Она практически ничем не отличалась от остальных, но Евгений знал точно, в чем ее отличие. Другой, да почти каждый не увидел бы в ней ничего необычного, лишь множество точек на темном фоне, и никто точно даже не мог представить, что среди этой россыпи пыли могла затеряться целая планета и имя этой планеты – Земля.

Его воображение было полностью заполнено этой точкой, и она не означала конец чего-либо, но знаменовала бесконечное начало. С этой точки началась его жизнь и жизнь его родителей, и родителей его родителей, и, чтобы не продолжать так еще сто тысяч раз, стоит сказать, что с этой точки началась вся жизнь, которая его окружала, которую он вдыхал, трогал и любил.

Евгений не знал, когда была сделана эта фотография, но думал, что не очень давно. Он смотрел, не отрываясь и моргая лишь тогда, когда уже не мог терпеть. Он представлял, что там, на этой точке, в данный момент кипит жизнь, люди торопятся на работу, решают свои глобальные проблемы и не замечают этой бесконечной тьмы, которая их окружает. Все эти миллиарды и миллиарды людей были сейчас всего лишь одной точкой, одной ничтожно маленькой в бесконечности, которая не знает ни злости, ни жалости, ни добра, этого всего-навсего просто не существовало в этой неизвестно какой Вселенной, которая сама была не материальной, а темной почти до полного мрака.

На следующее утро Евгений на велосипеде уверенно ехал в пустующую квартиру своих родителей. «Я отчетливо вижу дорогу, – думал он, – мои руки крепко держат руль, а ноги, словно железные поршни, быстро толкают меня вперед. Я чувствую встречный ветер своим обнаженным детским лицом, и в воздухе пахнет скорым дождем. Я был там, теперь здесь. Я в озябшей прохладе испитого утра летящий…»

Утренний выходной, семичасовой город казался забытым и потерянным, редкие проезжающие автомобили дополняли сплетенный им туманный образ вечно ждущей у магазина, привязанной на свой поводок преданной собаки. Тихий город. Евгений видел, как он просыпался, лавочники не спеша открывали стальную скорлупу своих ракушек.

Подъехав к пятиэтажному, монументально возвышающемуся из утренней дымки серому дому, капитально приковав свой велосипед, Евгений не торопясь зашел в железную подъездную дверь. Легкая подвальная сырость была оттенена раздирающим его нос запахом хлорки, оставленным неизвестной уборщицей, на мелкоквадратной напольной плитке еще не испарившаяся влага откидывала желтые блики тусклых этажных лампочек. «Сорок пять ватт?» – подумал Евгений. Поднимаясь на пятый этаж по серым бетонным ступеням подъезда, он слышал далекие очертания сказочной юности. Евгению мерещились тени сбегающих гурьбой детских ног, звон резонирующих перил и неожиданный хруст хоккейной клюшки, застрявшей между их железными спицами. На втором этаже квартира посередине, когда-то в ней обитала одинокая старушка со слегка ворчливым характером, с нею Евгений хорошо ладил, постоянно выслушивая ее жалобы на бедокуров-мальчишек, постоянно ее достающих, стучащих в ее хлипкую фанерную дверь и убегающих с захлебывающимся гусиным гоготом на улицу. «Я вам покажу! – кричала старушка, примахивая кулаком. – Негодяи, попадетесь мне!»

Из-за размытых молочных туч пробился дрожащий, сияющий, чистый луч, озарив своим светом спящий подъезд.

Поднявшись на свой этаж, распахнув железную дверь после хруста прокручивающегося ключа, Евгений аккуратно зашел в квартиру. Когда-то он жил здесь, давно… Боже, боже, вернись, вернись на краткое, лишь на миг, на мгновение теплое лето девяносто четвертого. Евгению одиннадцать лет. Блаженно ослепительное солнце заполняло собой упоительный день. Его родители заботливо суетятся в уборке балкона, из раскрытой двери которого доносился пьянящий запах покоя и радости. Великое солнце озаряло лишь их, вливая все свое тепло в их любовь, рисуя на холсте времени икону образцовой семьи. Из небольшого двухкассетного магнитофона пел бархатистый голос Майкла Джексона. И в голове Евгения на всю жизнь запомнился этот свет, эта музыка, добрые руки родителей, соприкасающиеся в лучах счастья, и он плывет по реке безудержного упоения.

Мимо него опустошающе прокатывались огромные одинокие клубы немой тишины, холодные безлюдные стены спали в уютном одеяле заброшенной пыли. В своем стремлении, задержавшись здесь подольше, надышаться этим кратким неизбежным присутствием он захотел слиться с этой квартирой. Не будя и не беспокоя ее, Евгений тихо снял свою легкую обувь и, сделав пару небольших шагов, медленно лег на прохладный линолеумный пол, растянувшись между комнатой и прихожей. Он спокойно взглянул на побеленный прожилистый потолок. «Помнит ли он его? – думал Евгений. – Ждал ли его? Его? Зачем?..» Затем опустил свой распахнутый взгляд на еще чуть удивленной, помятой крепким сном физиономии на межкомнатную лакированную деревянную дверь, отливающую на солнце темно-рыжими оттенками. «Привет», – подумал он, прислушиваясь к ее малейшим отблескам, и по-детски сладко растянулся, словно проснувшись в теплой мягкой постели, извергая из своих скукоженных сухожилий тонкое горловое кряхтение. Вчера. Сегодня. Завтра. Очнувшись чуть ближе у двери, он преподнес к ней легко сомкнутый кулак и замер в пяти сантиметрах. «Доброе утро», – подумал он, оглядываясь по сторонам. «Доброе», – произнес он уже шепотом и постучал по двери три легких мягких раза. И уже через несколько секунд квартира ответила глубоким скрежетом водопроводной трубы и рваным высоким стуком смесителя в ванной. Евгений с прищуренной ухмылкой расслабленно улыбнулся.

Вся нехитрая цель приезда Евгения в этот далекий осколок прошлого, в который он все-таки периодически заглядывал, заключалась в инструменте, а точнее в его добротной черной сумке с электроинструментом, которую он хранил в этом месте для удобства, считая это вполне сносным решением, и которую он нашел уже через пять минут, но всего того инструмента, который должен был там лежать, не было, были лишь непонятно откуда старые, видавшие виды плоскогубцы с оранжевой ручкой и большая, с костяной черной ручкой шлицевая отвертка. Евгений хорошо понимал, что нужно собрать его снова из всех верхних и нижних полок, шкафов, пуфиков, мокрых углов под ванной пыльных и на балконе. Ему были хорошо известны привычки своих родителей. Он быстро нашел почти все, осталась лишь одна индикаторная отвертка. Это была та нужная мелочь, без которой он вполне мог бы справиться и при желании, захлопнув дверь, уже сейчас спускаться по лестнице. Но он все еще не торопился, он спокойно прошел на кухню зажечь огонь на газовой плите, поставив на нее большой белый эмалированный чайник. На всей кухне не было ничего быстро съестного, лишь чайные пакетики в блестяще искрящихся сашетах соблазняюще лежали на столе. Евгений выбрал вкус малины.

Он знал, что осталось последнее место, и это была, как ни странно, большая родительская кровать. Под большим пружинистым матрасом и сложенными встык досками был собран незамысловатый ячеистый каркас. Евгению было непонятно, задумано ли это специально для хранения всего нужно-ненужного, или только для прочности, или все сразу, но его мама складировала там все, что могла затолкать. Маленькая уютная кладовка, вполне нужная его отцу, со всеми инструментами, где на небольшом верстачке имелись маленькие, чуть больше кулака серебристо-блестящие тиски. Теперь все это переехало туда, пропало, как говорил его отец. Генеральный план его матери по дизайну квартиры не считался с бессильными возмущениями отца.

– Ох, ну и как я теперь должен тут что-то искать? – возмущался его отец, поднимая неудобно упругий матрац и как-то вычурно криво заглядывая вовнутрь. Иногда матрац, выскальзывая из рук, падал вместе с подложкой обратно, со звенящим грохотом круша все приготовленное. И тогда уже почти в бешенстве, которое сильно походило на театральную игру, отец извергал из своего усатого рта злобные рычащие звуки, кидался в смеющуюся маму проклиная и заканчивал: – Знаешь что, вот сама и бери там, сама положила, сама и возьмешь!

Его мама, будучи окончательно позитивным человеком, смотрела в такие заоблачные дали, что отцу по причине его большого насущного материализма доступны не были.

– Ха, ха. Ну что, что у тебя случилось? – с равнодушной веселой прищурью глаз и разлитой по красному лицу улыбкой говорила она. – Потерпи немного, видишь, ремонт, закончим и отдадим тебе твою кладовку.

Двадцать лет спустя ремонт все еще продолжался, конечно, он уже не был тотальным, став больше местным косметическим. Но с каждым годом все, что еще недавно было неприемлемо, громоздко, становилось чуть привычнее, чуть незаметнее, что в итоге самому отцу было легче поворчать раз в две недели, чем что-то менять обратно.

Надвигающийся каток дня легкой рукой ветра медленно, но верно разгонял туман, все когда-то им съеденное рождалось вновь, дороги, машины, люди становились все более цельными и реальными, обрисованными свежими красками цели.

Вода вскипела, из поднятого вверх чайного носа шел плотный столб пара, Евгений взял заранее вымытый стакан и налил в него жгучую, бурлящую, продолжающую кипеть даже в стакане воду. Окунув ароматный пакетик в кипяток и оставив стакан на столе, Евгений направился к кровати. Родительское ложе было похоже на один большой голый неотесанный кусок белого мрамора, без подушек, одеяла и простыни, лишь помятый толстый матрац сверху выдавал в нем знакомые силуэты. Для удобства поиска Евгений убрал его и подложку в сторону, массивно прислонив к стене.

Все инструменты и почти все, что находилось в кладовке его отца, лежало здесь, в самой большой ячейке в ногах кровати, и это, без сомнения, было жутко неудобно, по-настоящему безжалостно, противоестественно. Тут было много разных старых банок из-под кофе. Аккуратно наполненные болтами, гайками, саморезами, скобами, шайбами, сейчас растворялись в рассыпанном и разбросанном беспорядке мелких гвоздей, крючков и приспособлений, неизвестных даже ему самому. В остальных квадратных и прямоугольных ячейках разного размера находились все те редко используемые вещи, которые не выкидывали в большой надежде возможной срочной надобности: старые сумки, большие полиэтиленовые пакеты, набитые такими же пакетами, несколько пакетов с разной старой одеждой, от курток до носков, несколько пыльных стопок больших керамических тарелок с позолоченной полоской у каймы, разный небольшой строительный инвентарь, валики, кисточки, старый небольшой уровень и еще много чего уложенного в светло-коричневые картонные коробки, заклеенные на стыках прозрачным скотчем, ждущие своего светлого часа.

Здесь хранилось и то, что было сугубо сакральной, неотъемлемой частью его характера, мыслей и всего того, что когда-то жило в нем, вливало в него настоящую любовь, растерянное стеснение, безудержную усталость, – его школьные тетради с самого первого класса, исписанные еще кротким семилетним ребенком. Евгений прекрасно знал об их месте хранения и иногда при случае листал свои старые школьные тетради по разным предметам, с иногда интересно проплывающими замечаниями учителей, написанными вычурно хлестко красным учительским почерком: «За неаккуратность минус балл» или «Нет последней задачи», где с вопросительным и протестующим в недоумении восклицательным знаками красовались оценки. Он погруженно рассматривал полные воспоминаний и душевных волнений листы дневников, будто летопись прошлой жизни, день, неделя, четверг. Словно брошенный в воду камень, он опускался под плотные строчки уроков, все дальше, глубже, не поднимая глаз, к сюрреальному солнцу настоящего. Его снедал детский интерес самообмана.

Евгений знал того, кто шел утром с портфелем, утрамбованным учебниками и тетрадями в мягкой полиэтиленовой обложке, за пятеркой и видел того, кто будет идти домой в тихой дневной жаре пятницы с двойкой. Просмотрев дневник, Евгений обратил внимание на тетрадь, из которой чуть виднелся слегка желтый край почтового конверта. Квинтэссенция. Он смотрел широко распахнутыми глазами, словно видя бескрайние рыжие осенние равнины, испещренные лишь одной петляющей дорогой, уходящей в бесконечный горизонт. Она была единственной, подразумевая путь и даже пройдя его сто раз, она всегда сулила что-то новое. Он узнал его.

– Дети, сегодня мы будем писать с вами письмо, – интригующе сказала учительница, одновременно написав на темной в замеленных разводах доске эпохальное «Письмо в будущее». – Скажите мне, какие бывают письма? – Она медленно повернулась к классу и, отвлекшись, задумчиво взглянула в окно. Ее вспыхнувшие карие глаза на мгновенье обнажили тоскливую печаль, но через несколько мгновений, проморгавшись, серьезно вспучив брови, переборов себя и слегка улыбнувшись, снова профессионально продолжила: – И куда, подумайте.

Ее звали Наталья Владимировна. Она была доброй женщиной. Она хорошо знала класс, чувствуя его натянутые струны. И класс послушно внимал ее мягкой рассудительной речи. По взволнованным партам побежал всклоченный шепот учеников, вверх потянулись первые пляшущие огоньки поднятых ладоней.

– Маша, – она одобрительно выбрала пшеничноволосую девочку с первой парты, сказав с гладкой ученостью: – Ответь, пожалуйста. – И, подойдя к ней, смотря на просторы класса: – Можешь не вставать.

– К родителям, – с застенчивой гордостью выплеснула девочка. Она часто уезжала гостить к своей бабушке и, в томительных неделях и иногда даже месяцах ожидая приезда своих родителей, раз за разом собирала в своих мыслях назревший текст письма, не решаясь воплотить его на листке. Мария была скромна, воспитана в терпении, и сейчас неожиданно для себя она жутко стеснялась.

По сторонам слышалось:

– В космос.

– К другу.

– На телевидение в передачу…

– Собаке! – остроумно выкрикнул Алексей Семенов, и сразу по всем сторонам класса раскатились лопнувшие смешки, сливаясь в общий радостный сумбур.

– Тише, тише, – подняв руку и несколько раз похлопав ею по воздуху, успокаивала развеселившийся класс учительница. – Давайте послушаем Машу, – произнесла Наталья Владимировна, по-прежнему настойчиво стоя около нее. Спустя несколько мгновений, не услышав никакого ответа, она удивленно опустила голову и вопросительно посмотрела на застывшего ребенка, увидев перед собой юное растерянное создание с чуть опущенной головой, исступленно смотрящее перед собой в мутное, расплывающиеся по ее щекам теплой глазурью никуда.

– Хорошо, хорошо, Маша, – поспешно произнесла учительница, поняв всю сложность ситуации, через мгновенье продолжив бережней: – Достаточно, молодец. – Она любяще похлопала ее по плечу. – Сейчас я вам все расскажу, – бодро произнесла она, снова смотря в класс и примиряюще разведя руки по сторонам, словно дирижер.

Неожиданно внемлющий класс бесшумно провалился в мглистую тишину, за окном в лучах весеннего солнца березово трепыхались зеленые листья.

– Поднимите руки, кто любит, – на мгновение она замолчала, специально создавая интригу и с интересом наблюдая горящие к ней огоньки глаз, – иногда о чем-нибудь помечтать.

Через несколько секунд поднятые вверх руки держали две трети класса.

– О, как много! – протяжно воскликнула учительница. – Теперь понятно, почему кто-то иногда забывает выучить уроки.

По всему классу тут же побежали тихие смешки и вспышки переглядывающихся улыбок.

– Ну, хорошо, – она снова изящно выпрямила руку, указывая на дальние парты. – Стас, вот ты, – обратилась она к пухлому темноволосому мальчику, – кем мечтаешь быть в будущем?

Стас Потапов был одним из немногих, кто не поднял руки, что, скорее всего, было проявлением его природной застенчивости и легкого спотыкающегося заикания. Мальчик прилежно встал и без малейшей запинки сказал:

– Моряком.

Его шестидесятилетний дедушка, который носил звучное имя Феликс, во времена своей молодости четыре года служил на подводной лодке. И теперь, иногда заезжая по делам в гости к внуку, разжигал в мальчике яркое пламя бескрайних вод на закате, повествуя негромким высокопарным тоном с небольшой пригоршней хвастовства одну из своих историй о таинственной глубине и ее пугающе мистических звуках, которые он иногда слышал, надев специальные наушники.

– Хорошо, отлично, Стас у нас – моряк, – с легким одобрительным накатом подчеркнула учительница, вызвав его милую улыбку и отчетливо видный розовый румянец. – Вероника, – наугад выбрала Наталья Владимировна садясь за свой учительский стол, загруженный тремя аккуратными стопками тонких зеленых тетрадей в прозрачной полиэтиленовой обложке, двумя башнями учебников с надписями «Литература» и «Русский язык, третий класс», проверяя и сверяя с журналом на глаз всех присутствующих, параллельно делая очень важные заметки в своей личной тетради.

– Врачом, – громко сказала девочка. Ее мама работала в больнице.

– Молодец, Вероника, – сказала учительница, увидев мальчика, отвлеченно записывающего что-то в своей тетради и отчасти чем-то выделяющегося из массы всеобщего волнения. – Может быть, Евгений хочет нам сказать? – подчеркнуто, заинтересованно спросила она у всего класса.

Будто прижученный мальчик, все еще продолжая сидеть на своем месте, внезапно перестал писать, костляво взялся за свою шариковую ручку, второй рукой словно пытаясь ее растянуть, приподнял растерянные глаза и, открывая на нее беззвучный рот, медленно покачал в стороны головой.

– Что-что? – чуть наклонившись и прислушиваясь к его немому ответу, поинтересовалась она.

На что растерянный мальчик снова покачал головой, выдавив лишь тихое «Я не знаю», и, подумав мгновение, добавил неумелое «Я еще не выбрал».

Из всех возможных и ведомых ему путей жизни для себя Евгений не видел ни одного, возможно, в силу своих еще юных лет он не мог сфокусированно, цельно ответить, подняв весь пласт умных доводов и правильных разъяснений. Еще не собранное в нем большое слово с превеликой ленью отказывалось принадлежать к какой-то одной отдельной касте, оно отказывалось быть огражденным одной избитой тропой, изъезженной толпами одурманенных зевак. Его хитрая лень была слишком высока и, видя много других путей, никак не решалась выбрать единственный. Пребывая сейчас в своей высшей ипостаси, она дожидалась помощи высших сил, коей он считал учительницу.

Спокойно подойдя к нему и бархатно наклонясь, она тихо предложила:

– Летчиком? – продолжив после двухсекундной выжидательной паузы: – Летчиком хочешь быть?

Евгений снова покачал головой в стороны.

– Подумай хорошо, – заботливо говорила она, – подумай.

– Я попробую, – еле слышно ответил Евгений, подняв голову.

– Хорошо, хорошо, – выпрямившись сказала она, – попробуй. – И, сделав несколько шагов назад, снова погрузилась в свою стихию славословия, объясняя всему классу его общую мечту.

Она пронеслась с классом над временем и вдохновением, она раскрыла простые несложные истины, одев их в притягательное, манящее, словно расстелившееся рядом белое невесомое облако сладкой сахарной ваты.

– Вы можете стать, – говорила она вдохновенно, – абсолютно кем угодно, всеми, кем захотите, полететь в космос, – говорила она, изящно взмахивая рукой, – лететь на самолете или плыть под водой на подводной лодке. – Она улыбнулась невидимой глади океана. – Или же на большом корабле плыть в другие страны, перевозя пассажиров или важный груз.

За большими окнами из-за клубящихся белых туч выглянуло яркое, спелое солнце, обрушив на них улыбчивое прищуренное добродушие. В этой чудесной солнечной дымке Наталья Владимировна, ловко пройдясь меж ожидающих рядов, опустила на крашенное темно-голубым дерево парт всего класса по два двойных листа в широкую линейку.

– Если нужна будет помощь, – пронзительно объявила она, – или еще чистые листы, тихо поднимаете руку, я подойду. Всем понятно? – сказала она, вопросительно оглянувшись по сторонам. И услышав в ответ несколько уверенных «да» и зацепив дружные кивки, облегченно выдохнула: – Хорошо.

– Необязательно много писать, – сказала она, снова подойдя к Евгению, – можешь написать всего несколько предложений. Просто попробуй, – сказала она подбадривающе, мягко положив свою ладонь ему на плечо.

Спустя отведенное время, за несколько минут до конца урока, некоторые уже точно определившиеся со своим будущим ученики начали тянуть руки, негромко подзывая к себе учительницу, с легкой застенчивой улыбкой протягивали ей написанные пол-листа и, услышав желаемое «молодец», с юной гордостью и в предпеременном шепоте, с глазами, еще витающими в светлом все получающемся будущем, вылезали из своей эфемерной скорлупы детского всемогущества, отвечая на вопросы других еще пишущих:

– Все, ты кто?

Чистым голосом, знаменующим их поставленное на рельсы ясное будущее:

– Я врач, я военный, крановщик, милиционер и учитель.

– Тот, кто не успел, – сразу после звонка объявила Наталья Владимировна, – может взять дописать листочек домой. На следующем уроке мы выборочно послушаем некоторых.

С молчащей пустотой Евгений взял свой чистый белый лист домой, он ничего не рассказал своим родителям, он много погруженно думал, иногда проговаривая вслух четким маршем: «Я буду… буду… Я буду…», всегда продолжая уже мысленно: «Врачом, поваром». Он вопросительно поднял голову, глядя в спелое мрачное небо. «Летчиком?» И все-таки Евгений прекрасно понимал, что ему в конце концов придется, как иногда любила говорить его мама, «заняться каким-нибудь делом». Но этим еще очень далеким будущим ему совершенно не хотелось делиться, он вовсе не был против советов и наставлений старших, он просто отторгал принуждение своей мечты, обременение пустыми обещаниями, не желая даже искусственно, в исписанном безвременье листа, становиться тем, кем не хотел.

На следующий день Евгений не нашел ничего лучше, чем просто украдкой подсунуть свой белоснежный лист под стопку гордо исписанных, открыто лежащих путеводителей в жизнь. Инструкция по применению.