Текст книги "Белый лист"

X

Порой нам что-то мерещится далекое, туманное… Этот образ будто мираж, но, оглядываясь в безответной пустыне растерянных глаз, мы понимаем, что этот почти несуществующий шанс становится нашей извечной дорогой жизни, и, влюбляясь в него от смертельной усталости, бредя отчаянно во мгле, мы обманываем себя, мы казним себя, мы теряем себя, мы забываем жить.

Иногда Евгений спонтанно уезжал в находившийся неподалеку соседний город. Заехав на его дальний край, через несколько неразборчивых пересадок, достигнув неизвестной конечной остановки, иногда граничащей с лесом, гуляя в ее окрестностях около часа, здесь, в тишине, вдалеке от опостылевшей привязчивости стен, запахов и голосов, Евгений старался почувствовать забытую вибрацию сердца, легкие волны шепчущей души, способен ли он сделать следующий шаг, сесть на старую электричку, в постукивающей однообразности уехать на сто километров или в плацкарте скорого поезда уехать на тысячу. И, находясь на весах своей судьбы, прислушиваясь к стрекотанию невидимых кузнечиков в колышущейся траве, Евгений чувствовал бесконечное притяжение жизни, словно, если бы он решился уехать еще дальше, он мог бы забыть себя, абсолютно, полностью, без остатка. Евгений дожидался автобуса, идущего обратно, садился на место около окна и с чувством зачатого удовлетворения двигался вперед.

Дремотный сумрак за окном, отражающий пристальные усталые взгляды, качающиеся на одной дорожной волне люди, одновременно принимающие натиск стихии дорожных выбоин.

Все будто астронавты, вызвавшиеся смельчаки, летящие во мраке бесконечного космоса с еле промелькивающими огнями за бортом. Терпеливая теснота со сплетающей духотой, покалывающе летающие в накопленности вечернего безразличия, еле улавливаемые смыслы обрывков, быстро выскакивающих и угасающих в общей массе шума двигателя, скрежета корпуса автобуса, шаркающих пол ног. Аромат, собранный из терпкости духоты и пота, выплескивающегося из-под запертых одежд.

Его мысли разбрасывались по резким поворотам, «лежачим полицейским» и в занудном подпрыгивании над ними спешащего автобуса тормозились на красном и снова летели на зеленый, разрастались, цветя, словно бамбук в сезон дождей или обвивающий плющ. Увидев милое личико уставшей молодой особы, скромно сидящей в наушниках и слушающей завораживающие ее звуки странной музыки или увлекательного рассказа, ее милые одинокие зеркала души, окутанные дымкой усталой отрешимости, завораживали его своей зовущей громким шепотом беззащитностью. Его мысли сначала по чуть-чуть трусливо откусывали ее плоть и, только почувствовав запах сладкой крови, упорно вгрызались в нее целиком, разрывая на части и пьянея от каждой проглоченной секунды. Порою Евгений так же, со сладкой молчаливой отрешенностью, ловил их женские взгляды с томным подтекстом, погружаясь в приятную мягкую забывчивость…

Его усталый взгляд нехотя ощупывал кромешную темноту. Евгений отчетливо слышал отражающееся от его ушей эхо тишины, она пела песню найденного одиночества. Он пропитывался ею. Его сознание тянулось к незримой двери, за которой есть ответы, есть смысл, есть путь.

Течение судьбы привело его к жилищу темного духа, который стоял, склонившись к земле в ночи и отблеске лунного света.

– Кто ты? – спросил он мрачный силуэт.

– Я преданный дух, – ответила тень, склонившая взгляд. – В скитании, блуждании ищу свой исход.

– Кто предал тебя?

– Хм… Меня доброта сначала склонила, затем одиночество, совесть, тревога, их много… Но самый коварный, конечно же, ты.

Тень указала на него своим перстом вытянутой руки, не поднимая головы.

– Скажи почему?

– Все смотрят и ждут, пока ты откроешь в мгновение новую дверь. В бессмыслии темном, неведении томном свершишь строгий суд над собою. В холодном поту, тишайшем смирении я принимаю твою простоту. Изменчивость и перемены. Ты многолик и многословен. Пощады, смерти или сна – тебе отдал я все сполна. Я верою жаркой пылала всегда, когда у тебя не открылись глаза. Падает время, проносят года… В забвении ушло, за что предана. И падая в пропасть своей же тоски, я думаю… Где же ты? Где же ты?

Холодные запотевшие окна, унылое дребезжанье, лениво стекающие капли, белые поручни. – Скажи «спасибо», что здесь сидишь… – Толчки полной женщины-кондуктора. – Разрешите пройти… – Плывущие в одном ритме смартфоны в руках страждущих. – Скажите сколько?.. Сорок три?.. Аа… спасибо… – Вцепившиеся в поручни дети. – Держись. – Слипшееся окружение тел. – Все с билетами?!. – Терпеливое ожидание дремоты. – Садитесь, пожалуйста…

Все сливалось в общий поток жизней, льющихся, плещущихся в родственной тесноте стен автобуса и вырывающихся потоком парящего водопада на святую землю, погрязшую в воспоминаниях теплоты, ожидании наготы, грезах любви.

XI

Это не сон, это краткое желание.

Рождение. Я открываю глаза, слышу широкий порыв ветра из позвякивающих стекольным дребезжанием старых перекошенных деревянных форточек. Желтоватая, колышущаяся словно на морских волнах свежего ветра штора надулась полным растянутым брюхом. Мягкое раннее солнце смущенно заглядывает в утреннюю прохладу зевающей и растягивающейся прямыми углами хрущевской комнаты.

Я хорошо слышу далекое щебетанье утренних птиц. Из туманного шара моих только-только проснувшихся мыслей абстрактно вырисовывалась уникальность, особенность и неповторимость этого утра, наполненного предчувствием воздушной тишины, растекшимся по потерянным улицам начала сентября, и словно невидимый образ неслышно произнес несуществующие слова, сложившиеся в раскрытое понимание полного, абсолютно желанного одиночества. Я не спеша съедаю незамысловатый завтрак из трех спелых сладких бананов и большого стакана теплого ароматного облепихового чая. В голове холодной вспышкой пробилась тяжелая очередь учащенного пульса и так же быстро куда-то растворилась, будто забытый сон.

Пять минут бега отделяли меня от извержения (этого) крика из глубины бессознательности, растворенной в океане отрицания, медленно впитывающихся через кожу, будоражащих первобытные ощущения, исступленного дикого страха и в итоге раскатанные биением сердца по опустошенной косыми тенями сумрачных деревьев, будто бы вздыхающей шелестом цветных листьев площади. Мои исколотые вопросами, застывшие в ступоре, раскиданные в тысячах «Почему?..», «Как?..», «Куда?..», «Зачем?..», «Когда?..» мысли нашли ответ в соленой тишине осеннего утра. Тишине… Ветер. Тишина. Словно мягкое снежное безмолвие затопило маленький город под далеким солнцем.

Осознание полной реальности легло на обескураживающую отрешимость душной бесформенной тяжестью. Я вдыхаю глубокие медленные сгустки теплого осеннего воздуха с легким привкусом ароматного кислого пота и выгоняю, словно из стянутого мешка, резкую струю внутреннего жара.

Тихий ветер легко прокатывался по насыщенным цветом кронам шепчущих утром деревьев. Я резко поворачиваю голову по сторонам, и мозг, словно застывшее желе, от сильных разворотов бьет по внутренней стенке головы. Я оглядываюсь, и замершие в ожидании моего слова образы мест немого города меняются, словно быстро листаемые фотографии, наливаясь гигантской волной, они сгоняют меня на одну из рядом стоящих деревянных изогнутых приятных плавных линий будто бы старых, в мягком теплом янтарном цвете лавочек. Из тишины человеческой потребности быстрыми обрывками выглядывают встревоженные возгласы растерянных птиц. Окруженная кольцевой дорогой площадь, словно солнце, излучала широкие полосы пустых холодных дорог, уходящих вдаль к никому, окутанные внутренней призрачной дымкой. Надежды, может, там…

Я закрыл тяжелые, сдавленные грузом резкой пустоты глаза, голова на согнутой шее в моих прохладных ладонях, я медленно переминаю липкую кожу лба, будто жесткое пельменное тесто, и через мгновенье минуты с прищурью медленно открываю дрожащие мелкой рябью глаза. И со сдавленными с силой зубами про себя: «Я есть?», шепотом: «Я есть», в полный уверенный четкий голос: «Я есть!»

Я встал и узрел откровение, раскрытое голубым, насыщенное приторной высотой глубокое… глубокое ждущее небо и с поднятой головой, раскинутыми руками чувствуя теченье прохладного ветра меж растопыренных закоченевших пальцев, словно удерживающих все это время, с диким рвущимся из темных убежищ души, с извержением удушливой раскаленной веры в проблеске будто наконец нашедший что-то навсегда утерянное: «я есть!» – и, наконец, спокойно: «Буду…»

Я вижу живую открытую пустоту, она протягивает ко мне свои заботливые руки матери. «Я – подумал он в рассеянной определенности, – иду». Евгений словно слышал неосязаемый ухом голос, но задевающий его настороженное и чувствительное сознание. Он еще раз громко крикнул, сложа руки в рупор, четко и членораздельно: «Кто-нибудь меня слышит?!» Далекое сонно-колышущееся эхо отдалось чем-то манящим, словно пустынный мираж с растворенным меж статуй домов осколком последнего слова: «Кто-нибудь?» Его захватило будоражащей волной адреналина в ощущение бесконечного вселенского одиночества, словно все, что сейчас снаружи его избитой холодными волнами мурашек кожи, находится внутри его. Это все здесь и сейчас, все пусто, пустое, опустошение.

Евгений был частью всего, словно попав в полосу Златовласки, он не был сейчас крошечным муравьем, птицей, кошкой и не был большим раскидистым деревом, слоном саванны или китом океана, он был сейчас один, погружен под километрами проносящегося будто без причины ветра и уносящегося туда, где… словно незачем. Евгений стоял на огромном бьющемся каменном сердце, окутанном сахарной ватой в бесконечности, загадочности. Его тело сейчас растворялось в каждом звуке, в любом случайном шорохе, ударе или лязге болтающейся от ветра деревянной подъездной двери, его мысли словно цеплялись за мягкую пластилиновую податливость этого споткнувшегося времени, настраивались на волну полной бесчеловечности и бессмысленности и к сотням вопросов без единого ответа. Великий смысл реальности медленно исчезал в потустороннем блеске холодных машин, усыпанных призрачным налетом пустого одиночества.

Распахнутые двери дорог, куда?..

Он погружался в распахнутые глубины одиночества на одном-единственном вдохе, подобно смельчаку, бросившему вызов бездонной глубине, опускаясь словно маленькое белое пушистое перышко, медленно, плавно, бесшумно, стараясь не думать, отдавшись суровым могучим силам природы. И только там, в бездне, Евгений мог узнать себя, узнать то, что скрыто за собственными ударами сердца, за миражом теней, спящих в его голове, за словами родителей при алом закате золотого солнца и где на улице теплая погода и тополя шепчут вечер и где-то там легкое жужжание комара, дыхание сна, косые тени домов. В то время, тот миг здесь и сейчас на этой глубине, когда ты на грани, должен быть кто-то, кто неведомым образом шепнет на ухо несказанные слова.

Евгений любовался своим одиночеством, и оно было прекрасно и безоблачно. Дома не дыша приветствовали его, отражая из глубины темных окон прожаренное белое солнце, иногда ослепляющее его улыбчивой прищурью. Ветер дышал прохладой свободой.

Иногда он представлял дымно-прозрачных призраков, бесшумно ступающих по дорогам, открывающих призрачные двери магазинов, садящихся в призрачные машины и едущих по пульсирующему лампами светофора асфальту. В краткие, жгучие немым удушьем мгновения он наполнял ими весь город; три бабушки, торгующие под небом, обложенные двумя-тремя пыльными островками тряпок, на которых, подложенное листами старых газет, лежало на продажу тонко благоухающее сухое целебное разнотравье, где из перечня около пяти скрученных сухостью темных жухлых трав он мог распознать только связанные невидимой ниткой, пропитанные летним солнцем букетики ромашки и сушеные листья мяты в приоткрытых бумажных кульках, корнеплоды – дары садов, часто невзрачная, уже в пыльном полиэтилене пакетов оранжевая морковь и рубиновая свекла с неотделенным фонтаном-стеблем, разливающимся зеленым, мелкий картофель в старом пакете. Обставлены аурой небрежной аккуратности… и еще, даже летом теплые носки, сном домашней беседы на кухне и нерастворенного в шуме дня душного одиночества. Таксисты и частники, болтающие, не выходя из своих машин, через вальяжно распахнутые двери, небольшая четыре-пять человек очередь в хлебный ларек, торгующий обвораживающим язык мягким благоуханием, утренним свежим хлебом, всеобразным сахарным печеньем, рулетиками с корицей, манящим щербетом, крендельками в сахаре, ломким липким темно-коричневым ирисом, – все это растворялось сейчас в их далеких вчерашних глазах, но было доступно и звало только его. Пролетающие мимо автобусы откидывали призрачную тень.

Евгений видел множество невидимых течений своих темных мыслей, из которых в каждый момент могут выпрыгнуть один за одним смятение, тревога, испуг, страх и ужас.

Евгений мчался по широким дорогам города, он чувствовал стену ветра расправленной из окна левой ладонью.

Он гулял по запутанным лабиринтам подвалов, его влекла их тусклая тайна. Уверенно шагал в подземном переходе между двух торговых центров, где от его светлой и чистой магистрали, словно сухие отростки, уходили темные, серые, манящие нечаянной неприятностью ответвления, одни вели в заброшенную слякотную грязь, другие – в душные, жаркие, с облупившейся зеленой краской комнаты – камеры, словно вот-вот прозвучал роковой гудок. Евгений часто шел в обход, не идя банально избитым прямым путем. Когда случайная дверь на третьем этаже чем-то манила его к себе, он на прозрачном лифте поднимался на четвертый и спускался по лестничному переходу вниз, предвкушая сладость неминуемого раскрытия. Евгений взламывал запертую дверь ударом огромной красной кувалды, и легкий замок с быстрым взвизгом, хрустом проваливался, разлетаясь в щепах, словно в замедленной съемке, и деревянная дверь вынужденно распахивала ему свою тайну.

Огромный центральный зал вздымался на семь этажей и увенчивался огромным куполом, обрамленным светом сотен горящих звезд – ламп. Его съедало жгучее желание быстроты. На лифте и… Но дальний путь к другому лифту, через галереи различных бутиков, кружевного женского белья, кубических магазинчиков железа, стекла, пластика и маленьких тонких проводов, собранных в звонящее, говорящее и показывающее, мимо которых он разглядывающе ступал, интриговал сильнее. Или, словно высохший аквариум, место, где затонул королевский фрегат, набитый до потолка интереснейшими сочными артефактами, индийскими фарфоровыми белыми слонами, где самый маленький меньше мизинца, а большой с человеческую голову. Носатый фолиант. Японская катана на деревянной стойке, со слегка приоткрытым лезвием, предостерегающе в сумрачной полутени отбрасывающим светлые блики следующей жизни…

В окружении серых портретов скромно горела странная старая карта мира со сродненными берегами теплой Австралии и холодной Антарктиды, где весь мир словно находился в огромной зубастой пасти космически великого чудовища. TYPUS ORBIS TERRARUM. Восточный кальян, устланный золотом и драгоценными камнями. Серебряные карманные часы на цепочке. «Они помнят время, – подумал Евгений, – помнят даже самое невидимое, забытое всеми мгновение, они запечатлели все мысли, знают каждую полетевшую пылинку каждого мига, каждого часа всех времен. Стрелки не осуждают и не дают советов, они идут, непоколебимо разрушая бытие реального, неслышно, секунда за секундой сотрясая расцветшее мироздание настоящего, где каждая секунда – невидимая жизнь».

Фарфоровая статуэтка «Мама на прогулке с детьми».

Всебесконечно нежный миг.

Что до… что после…

В тишине…

Поистине, прекрасно то мгновенье.

А еще старые пыльные ружья, индийские с перьями копья, скрещенные на стене, и теплый гипсовый камин с уложенными сухими поленьями в ореоле строгой теплоты. И еще…

Широкие, упитанные светом залы модной одежды, разложенные галереи спортивных брендов. Красивые загорелые манекены, стоящие с глухой отстраненностью, приветствовали его в позах, раскрывающих всю неповторимость, «высокую изысканность» и уникальность трех полосок, запятой и пойманной в моменте прыжка большой кошки. Прозрачная глубина тянула к Евгению свои ответы, он впитывал теплоту деревянных перил и вслушивался в ее мягкое шептание под своей теплой ладонью.

Компактный уютный магазин строгой одежды, костюмы и брюки на любой прихотливый вкус изысканного джентльмена. Где на витрине, словно драгоценность, обрамленная золотым светом маленьких диодных ламп, лежала сложенной белая рубашка и вальяжно перечеркивающий ее нижний угол, красно-малиновый галстук, щегольский, стильный, утонченный.

Отделы элитного спиртного и табака, драгоценные развесы золота, серебра, платины и бриллиантов искали свою потерянную цель в расплывающихся звуках его шагов.

И между двумя выступающими наполовину из фиолетового монолита стены смелыми подобиями белых античных колонн, обвитыми живыми потоками зеленого плюща, в затененной забывчивости дремала приоткрытая дверь. Евгений замер, дверь медленно качалась в потоках легкого сквозняка, словно небрежно заигрывая, Евгений удивлялся неожиданно рожденной вспышке, свободно выпрыгнувшей из-за угла его распахнутого воображения, где под ноги упал поздний вечер. Его мысли тянули «войди», из приоткрытой двери призрачно доносилось эхо чьих-то сонных движений, и легкий, белый, растворенный в боли его сухих глаз, еле заметно обволакивающе вытекал, сковывая жилы первородным ознобом, пахнущий теплотой бани и холодом раннего утра, живой, тонко щекочущий его голодное желание, сумрачно плыл из алой, дрожащей в такт его пропавшего пульса дали колдовской туман, немо шепчущий «вооиидии».

Евгений без раздумий положил теплую, слегка вспотевшую ладонь на прохладный пластик двери и вошел. Свободный широкий коридор, ограненный большими квадратами гранита, обдавал его лицо сырой прохладой, его вдаль вытянутый проход плавной дугой поворачивал направо, и на той же стороне под голубо-серым потолком мертвую тишину разгоняло тихое дребезжанье круглой трубы воздуховода, чей металл отражал его глянцево-сморщенную отталкивающую сюрреалистичность.

Выложенная по левой стороне в несложный узор плитка напоминала бьющие из окон мощные лучи утреннего солнца, местами вяло стекающие на темную серость пола. По обеим сторонам коридора кое-где вырисовывался строгий черный контур дверей, их ручки блестели серебром. В далеке поворота настороженно, будто одиноко плачущий, моргал свет сгорающей лампы. Евгений на ходу неспешно приподнял левую руку в сторону, мягко дотронувшись розовыми подушечками пальцев до глянцевой поверхности плитки. Начав отчет по их источенным краям он не спеша, в волнительном предвкушении продолжил свой путь, очень надеясь, что не попадет в банально бессмысленные бетонные стены тупика. Девять… Четырнадцать… Двадцать один… Коридор не спешил открывать своей окончательной цели, выпрямляться прямой дорогой, и всегда уходящий от Евгения горизонт правой стены постоянно держал его то в нервозном недоумении, то в упрямой угрюмой абстрактности.

Стяжение глянцевой чистоты, всех отражений, странного гулкого эха его шагов и еле жужжащего моргания умирающей лампы сливались с нахлынувшей волной его спутанных мыслей, ах да, и еще медленно покачивающаяся позади дверь, словно прощально махая… И снова мысли: «По сторонам двери закрыты, почему? Лампа… почему? Свет из окон, без окон, без солнца, почему?» Плывя в этом мутном течении размышлений, Евгений пристально смотрел себе под ноги – в глубь темноты черного глянца. В ночи зазеркалья вспыхивали яркие, окаймленные тьмой огни света, озаряя нимбом его затененную мрачность. И неожиданный гость в этом стечении закономерных обстоятельств – двухметровая стопка белых деревянных палет. «Почему? Куда он идет, почему? Почему, почему?» Евгений прошел мимо моргающей лампы. Воздух был просто воздухом, без запаха, без мыслей, без воспоминаний. Он почувствовал плавный накат полной кромешности. «Тридцать семь, тридцать восемь, темнота, почему? Свет погас, исчез, пропал, почему?» Во всей дали этого бесконечно закрученного коридора наступила, сошла с небытия времен полная, бездонная, черная темнота. Его одиночество закрыло глаза.

Евгений почувствовал приятное отсутствие смысла кричать на чью-то оплошность, звать негодующе и раздраженно ждать ответа чьих-то растерянных, таких же, как и он, настигнутых голодной случайностью голосов. И он знал, что все это он, он сам выключил этот свет, возможно, это была не та мысль, не туда, не тот сделанный шаг или же всего лишь его слишком спокойное настроение. Все связано. Все это было его пульсирующей частью, и эта тайно журчащая в ночи мысль о ней… В нем незримо взошло душевное равноденствие, свет в нем компенсировался тьмой окружающей… Он был одиноким счастливым сосудом, полностью наполненным спокойно плещущегося безразличия, кто или что…

Окунувшись в темноту, эхо его шагов стало еще более четким, собственное дыхание слышалось ему настолько обрисованным и скульптурно вылепленным, что приобретало очертания прозрачно-голубой волны, пенящейся белыми пузырьками, плавно набегающей на желтоватый мокрый песок вечернего пляжа, местами чуть обросшего кудрявыми кустами и расстеленным ковром зеленой травы, и одиноко растущей пальмы, склонившейся своими гигантскими зелеными перьями над теплым океаном, словно летящая к мерцающим далеким призрачным светом звездам, над горящим вечерним заревом алого горизонта.

Темнота вокруг него ничуть не пугала, он впитывал это ощущение внезапной невесомой отрешимости словно сладкий сироп, удивляясь и радуясь самому себе. Она окутывала его полностью до самого последнего дальнего уголка, и он, с силой всматриваясь в эту бесконечность, не мог разглядеть движения своих рук. Закрывая свои глаза, Евгений не мог уловить хоть какой-то, даже самой малой разницы.

Потирая свои ладони, он слышал сухой неприятный шорох. Его шаги напоминали звук вылетевшей пробки шампанского. Остановившись в хмурой неожиданности, Евгений смущенно и растерянно почувствовал далекие нотки свежего хлеба и сладкой выпечки. Еле слышный оркестр в этой кромешной темноте зажегся живым ярким пламенем, и его обворожительные гармонии он чувствовал и впитывал каждой клеткой своего тела, раскрывшейся от безысходности слепого удовлетворения. Симфония вдоха. Этот запах манил его, словно нить Ариадны, он спасал его из плена кромешной темноты. Евгений вдумчиво медлил, его сердце учащенно билось в море забытых чувств, где он читал их как давно забытую радость и, словно маленький ребенок, которому разрешили прыгать по лужам, с неистовой страстью продолжал смотреть на чудо подпрыгивающих волн, взлетающих в воздух брызг, творящих отпечатки первородного счастья. Его пленило неразделимое слияние моментов – звука темноты и запаха одиночества. И это чудо рождало букет, от которого он не мог отказаться.

Он лег на быстро обнаруженную рукой стопку деревянных палет, разложенную в длину его роста, где с полнокровным удовольствием расправил свои уставшие ноги. Лежа он отламывал большие куски темного пьянящего аромата, полностью заполнявшие его нос и грудь. Евгений, вдыхал до предела своих легких и замирал между вдохом и выдохом.

Все приблизилось и открылось, зацвело и расцвело, вся забытая, словно висящая на волоске структура счастья, вырисовывавшаяся из невесомости мрака, показала забытые оттенки упоенной радости. В одном мгновении он находился между возможностью встать, дойдя до свежего с хрустящей корочкой хлеба, и случайной темнотой, в которой он плыл, отдавшись сказочному теченью. Между вдохом и выдохом. Бытие и пустота. Свет и тьма. Действие мысли и упоенность сна…

Проснувшись, Евгений увидел свет, слишком яркий, он без труда пронизывал его веки, он проходил насквозь его жилы и кости, пробивался через илистую заскорузлую пошлость, едкие клубы его пульсирующей скверности и блуждающие тропы затаенных мыслей. Он всколыхнул все забытое, утраченное, спрятанное, поднял со дна тяжелые слезы и вознес их через капилляры души, выплеснув из жерла раскаленных глаз.

«Я снова рожден, я сбросил с себя вчерашнюю легкость и теперь тяжел, я потерял силу и сейчас немощен, я разбит и придавлен усталостью, я скован ленью, я не хочу вставать, я не желаю открывать глаза и идти, мне сложно даже думать. Я… я… я…»

Из его закрытых глаз текли грязные, горькие, соленые слезы. Их поток вычищал его душу. Евгений лежал не шевелясь, и только быстро хлюпал мокрым носом, и резко подрагивал зажатыми веками, его щеки горели красным. Великая буря подняла с его марианских глубин забытое – живые лица ушедших людей, доброй родной бабушки, ее нежные глаза и протянутую с палочкой карамели руку. Светлое лицо тети, она с неимоверной мужественностью (до самой смерти) несла свой святой крест, пока болезнь не забрала ее, позже Евгений с теплотой и благодарностью вспоминал ее простую житейскую доброту. Он вспомнил глаза сестры и отдал бы многое, чтобы соврать, уставший взгляд другой тетки, словно смерть уже уронила на нее край своей тени. Наполненный печальной мудрой добротой взгляд рыжей тени, и беспечные слова товарища, и преданные глаза друга, юное детское лицо одноклассника… и рыдающая детская глупость.

Лежа в немом яростном бессилии, Евгений истощенно искал способ встать, в итоге вознамерившись поднять себя не силой еще оставшейся воли, а дать своему телу самому свободно решить, идти вперед или отступить, добровольно оставив эту тайну извечного поворота в цвете вечного утра и утраченно-манящим запахом свежего хлеба.

И вот медленно, неощутимо, из ниоткуда что-то задело его чистые весы и склонило одну чашу. И он понял, что именно здесь незримо прочерчен его предел, за который он уже никогда не сможет перейти, пусть даже он так близко. Но другой сможет! Тот, чья жизнь немного голодней и нуждается в скором съедении этой сладкой тайны. В тот же миг Евгений оставил его, того, кто, беспечно набравшись смелости и бросив вызов бушующему будущему, решился открыть глаза и разум неизбежности правды, чтобы в конце насладиться вкусом ее банальной заурядности. Он оставил своего призрака, бесстрашного любознательного двойника с безмерно живой частичкой самого себя.

Возможно, это был знак. Мысли отрешения и познания. Где время, только открывшись, сразу замкнулось, поставив восклицательный знак над этим моментом. И после неопределенного многоточия его буквы снова стали собираться в слова, обрисовывая все действия смыслом, а мысли – подобием логики. Евгений сделал шаг назад, но время снова легко вывернуло его путь в прямую дорогу.

Вернувшись на первый этаж, под яркие своды большого атриума, там, внизу нулевого этажа, Евгений увидел уже ждущую его толпу страждущих тел. Они стояли оживленно, заполнив собой почти все свободное пространство, иногда выкрикивая в мандражном нетерпении, чуть подпрыгивая и выплескивая солнечные ладони вверх:

– Мы любим тебя!

В солено-солнечной духоте они наполняли весь зал запахом страсти, терпкостью терпения и ароматом соблазняющего пота. Терпение, духота и изнеможение надрывались.

– Я вас тоже, – ответил он скромно и улыбчиво махнул им рукой. На короткое мгновение, чуть склонившись, он замер, почувствовав неожиданно нарастающую волну девственных слез. Закрыв глаза ладонью, Евгений приложил гигантские усилия, чтобы стыдливо не разреветься и чтобы в этот же миг снова выпрямиться, открыв мокрое, сияющее теплотой, улыбающееся сквозь слезное счастье, распаренное алым лицо ждущим его в трепетном волнении, страждущим его слов открытым душам.

– У меня есть, – произнес он громко, выглядывая всем туловищем за перила, – для вас отличные подарки, – и, отойдя, шепотом, глядя на три огромные продуктовые телеги с горой, наполненные, но закрытые тенью белой ткани, – много, очень много, очень-очень много, – и снова выглядывая с сияющей улыбкой, до краев наполненной страстью пронизывающих его насквозь, одурманенных каждым его словом и движением, полностью порабощенных им взглядов.

– Интересно? Вам интересно? – раскалял Евгений свою изможденную публику. – Да? Да?!.

– Да! – уверенно прозвучал, словно выныривающий в разных местах ответ, – даа, даа… – одновременно с пробегающей волной поднятых рук.

– Видите, что у меня есть? – и Евгений похлопал по одной горе, смахнув с нее белую тень (и еще раз). Рядом с ним стояли три большие продуктовые тележки, с горой наполненные абсолютно новыми распакованными смартфонами. Они смотрелись монументально-беспомощно, словно обессилевшая, пойманная в сети рыба, смирившаяся, уже не хлопающая хвостом, но живо блистающая своей алмазной чешуей. Под определенным углом она горела всеми цветами радуги. Несколько смартфонов, шустро скользнув вниз с поблескивающей вершины, чуть не упали на крепкий бетонный пол, на что Евгений успел быстро подставить сложенные ладони, аккуратно и ловко поймав их и с трепетом опять поднеся к вершине, бережно взял, добавив в свои руки еще несколько штук. Он радостно показывал их веером, словно карточные колоды, без тени волнений нахваливая возможности данных моделей.

– Вы видите самые последние новинки, один аппарат лучше другого, – Евгений с залихватской осторожной небрежностью громко рассказывал о по-настоящему полезных приборах, которые уже являются чем-то большим помимо того, что хорошо звонят хоть на край земли и четко фотографируют самую мельчайшую мелочь на расстоянии дальней дальности. Он, конечно, слегка пробежался по сухим цифрам, мало что говорящим о настоящем образе телефона, сделав основной обезоруживающий удар, по окружающему современному миру, который требует и требует успевать идти (нет, слишком медленно), лететь вместе с ним, и если кто-либо считает себя современным, то тот… обязательно должен иметь это незаменимое чудо чудесное, отличающее нас от человека первобытного.

– Вот, – Евгений поднял одну руку и коротко махнул ощетинившимся подбородком в сторону одного «редкого экспоната», – посмотрите, с виду обычный, – он прибавил легкую нотку пафоса, – обычный хороший смартфон, пятьдесят мегапикселей, тридцатикратный зум, двести гигабайт опе… и бла-бла-бла, и что, вам нужны все эти цифры, не знаю, как вас, а меня они сильно выводят из себя, а хотите знать почему? – Плавно наступили три секунды полной вопросительной тишины, словно полный вакуум поглотил весь внимательный зал. Он плавно набрал в легкие горячего воздуха.

– Да потому что, – в скромном отторжении Евгений искривил свое довольное лицо, – в некой степени гнаться постоянно за этими скучными цифрами банально глупо и бесконечно скучно. – Его лицо неожиданно оживилось, а в глазах зажглось яркое пламя, нежно освободив руки, он утверждающе ударил по воздуху около серьезно-хмурого лица символично слегка согнутым от напряжения, поднятым вверх указательным пальцем. – А что мне по-настоящему нравится! Так это то, что, взяв любой из этих телефонов, – он рубяще резко, из-за головы опустил указательный палец возле тележек, – вы можете вступить в клуб миллионов успешных! В мою современную семью самых наилучших в мире людей. – И он закончил эти слова почти так одиозно, как человек, однажды не поступивший в художественную академию. На его лбу проступили горячие капли пота.