Текст книги "Белый лист"
Автор книги: Андрей Латыпов
Жанр: Современная русская литература, Современная проза
Возрастные ограничения: +18
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 9 (всего у книги 12 страниц)
IX
Все мы живем в неведомых мирах, далеких, отстраненно одиноких, проносящихся незаметно тоненькой нитью через всю нашу жизнь, вторая жизнь извечной мысли, которую мы можем понять, замерев на мгновение горестной нужды, и увидеть, открыв темную радость, но скорее яркую боль, оказавшись вновь там… вопреки прожить прошедшее, разглядывая мгновения словно навечно замершие и без страха садящиеся на еле дрожащую вытянутую ладонь.
Гуляя по вымерзшим улицам в дневной безлюдности своей души или же ее обледенелых сумерках, Евгений неосознанно удивлялся той силе захлестнувшей его стихии, где на ее беснующемся гребне он был отдан на растерзание власти безграничного, еле тянущегося, раздирающего его на сотни противоречащих друг другу кусков удушливого времени, времени, из которого он состоял и был его неотъемлемой частью. Одно безмолвно текло в его венах, другое беззаветно билось в его груди, третье истошно урчало в животе, а иное в отречении от реального мира упоенно танцевало в голове. И эта заиндевевшая бесконечность была выше его человеческих мыслей и сил, по которой он все-таки отчаянно шел, где каждый его избитый неосмысленный шаг наполнял его поистине упрямое бытие сакральным, запутанно извилистым смыслом, в котором Евгению казалось, что он ощущает холодные руки покоя, воспринимая все это как что-то важное и естественное, обжигающе близкое и далекое одновременно.
Проходя в утренней рассветной тишине под пасмурным небесным ковром мимо своей стоявшей в одеянии еще его юности школы, этой крепости, защищавшей живой свет знаний от мрака заблуждений, он чувствовал неразрывную нить, связывающую его с давностью утекших лет, с яркими запахами весны, чистым настроением зимы, со светлыми осенними улыбками в свершившийся день первого сентября. Он даже как-то хотел войти, тихо незаметно постоять несколько минут на пороге, вспомнить, обдуть пыльные картины прошлого, образ лестницы, поднимающейся к библиотеке с массивными, широкими, гладко лакированными перилами, опасно скатывающимися вниз, раздевалок, увешанных гирляндами алюминиевых бирок и с бабушками внутри, смело подающими ревущей, голодной, слипшейся массе пальто, куртки, шапки, жадно выхваченные и затем медленно растворяющиеся в более спокойном сытом уединении. Снова взглянуть на скамейки возле окон или раковины около столовой, надышаться местом, где каждый метр открывал забытое, заваленные суетой пыльные двери. Но строгие женщины-сторожа не пустили его даже на порог, с добрыми пожеланиями выдворяя ворвавшегося подозрительного незнакомца.
Его воспоминания, укрытые словно утренним туманом, теперь обдувались свежим ветром настоящего, высвечивались внутренним светом детского солнца, когда он проходил мимо западного крыльца по одной из стометровых беговых дорожек, выделенных на темно-сером асфальте старой, обшарканной, заляпанной белой краской, по которым когда-то бегал он сам. Здесь же весь его класс, упрямые мальчишки и робеющие девчонки, хаотично перемешанные и поделенные на два, играли в лапту с сильным, поистине детским желанием попасть по мячу и, на короткий, но яркий миг прославившись, принести своей команде очки. Евгений видел своих одноклассников, улыбчиво махающих руками в разные стороны, на зеленой, еще росистой утренней лужайке или старательно бегущих по трехсотметровому кругу вокруг школьного футбольного поля. Эти уроки физкультуры на свежем воздухе имели однозначную ясную цель – выбить из заряженных кипящей жизнью учеников всю их клокочущую дрожжевую неуемность.
Учителя биологии, географии, истории, литературы, музыки и все остальные пролетали перед его мыслями отчетливо и молниеносно. А после размеренно, выдержанно заходили в свои кабинеты, садились за стол возле чистой доски, с умным задумчивым видом открывая план урока. Через несколько секунд в легкой несориентированности все разом отводили свои глаза от тетрадей, пронзительно оглядывая класс и пунктуально спрашивали:
– Итак, на чем мы остановились?
Эти видения окружали его, накатывая живой волной, поглощая и унося во влюбленность, стыдливость, наивность, мужество и отчаяние, питая сухое дерево его бытия. Будто вспоминал не он, а вспоминали его, приходя к его памяти живым дурманящим вздохом.
Евгений вспомнил, как в солнечный день под руку со своей матерью пришел в школу, но еще не в первый класс, а для распределения в букву. Для достопочтенной комиссии, состоящей из женщин-учителей и располагающейся в рядовом классе за расставленными ближе к краю партами, он составлял по цветам геометрические фигуры, отвечал на несложные вопросы.
– Скажи, пожалуйста, – спрашивала размеренным голосом женщина, чье лицо, как и некоторые остальные предметы, он, к сожалению, не запомнил, так как с интересом смотрел на забавные фигурки, животных, которые были полностью разнотипные, сделанные из разных материалов и в смешных невпопад размерах. Что-то было деревянным, маленьким (слон), а что-то – резиновым, пустотелым, напоминающим что-то больше похожее на игрушку для ванной, размером с кулак взрослого человека. – Какое животное выше? – И из общего стада восьми фигур она выдвинула две. – Слон или жираф?
– Жираф, – немного подумав, ответил мальчик, показывая на фигурку рукой.
Тогда она, выдвинув фигурку кита, спросила снова:
– А какое животное, – с акцентом на последнее слово, – больше?
– Кит, – уверенным голосом ответил Евгений.
– Хорошо, молодец, – тихо похвалила его серьезная женщина.
И когда, как он думал, что уже все позади и следует с победой возвращаться домой, Евгения подвели к новой парте, где ему задала вопрос другая женщина без фигур и картинок, но любопытственно спросив, и почему-то Евгению очень хорошо запомнилось ее серьезное выражение лица, пристально смотрящие на него темно-зеленые глаза и взволнованно сомкнутые на парте кисти рук.
– Скажи, ты знаешь, что такое страна? – собранно с ударением на последние слова произнесла она.
– Да, – не думая, ответил мальчик.
– Хорошо, – вдумчиво произнесла женщина. – А ты знаешь, что такое республика? – с легким предвкушением спросила она снова.
– Да, – снова, уже увереннее ответил мальчик, на самом деле лишь смутно представляя смысл этих двух слов. Для него они были равнозначно размыты с живущими в них людьми.
– Хорошо, – сухо произнесла женщина. – А теперь скажи, пожалуйста, что больше – страна или республика?
Задумавшись, Евгений зацепился взглядом за разложенные на соседней парте разноцветные кубики, не понимая, по сути, вещей, о которых его спрашивают.
– Республика, – быстро выпалил он.
– Нет, неправильно, – кратко сказало пристальное всезнание.
Евгений растерянно старался что-то представить, сравнивая взволнованные расплывчатые тени своего воображения.
– Республика маленькая, – сказала она, взяв в руку и поставив на парту небольшой кубик. – Страна больше. – Она взяла кубик покрупнее и поставила его рядом с первым. – Понятно? – спросила она.
– Понятно, – сконфуженно ответил Евгений, так и не выбравшись из темноты непонимания, незамедлительно вынужденно растоптав все только что произошедшее до мелкого безразличия.
Его определили в первый «Б».
Как-то проснувшись в утренней мгле и еще лежа на своей кровати в ленивой сонливости, глядя прищуренными, еще немного заспанными глазами, Евгений рассматривал казавшийся ему заброшенным холодный в легкой утренней дымке темно-серый асфальт размеченных белой краской школьных дорожек и площадок, по которым иногда маршировали молодые солдаты, бодро чеканя тугой подошвой своих кирзовых сапог хлесткие гулкие шлепки.
– Готовься, – произнесла тихо подошедшая мама шутливо-угрожающе слова, впитавшиеся в его память на всю жизнь, – завтра ты идешь в школу.
Первое сентября, день первого шага, день первого слова, день рождения эпохи… Пасмурное солнце, озарявшее облачную пелену, кротко рассеивалось, мягко освещая мигающие маленькими шагами ручейки разноцветных цветов. В предморосящем затишье празднично, словно не торопясь, стекая ко всем городским школам, подергивались в ритме торжественного шага, загорались чуть не с ростом с самого первоклассника высокие красочные гладиолусы, пышные георгины и астры.
Стоя в высокорослой толпе, заслоняющей всю панораму праздничной линейки, Евгений безуспешно пытался хоть как-то высунуться, выглянуть на площадь, и ему постоянно приходилось искать лазейку или хотя бы маленький просвет для обзора. Он отчетливо помнил, что тогда думал: «Это запомнится на всю жизнь, я буду помнить это всю жизнь». И в постоянно качающемся зазоре между торжественных цветов и переминающейся толпой он видел людей, почему-то стоящих на крыше школы, и говорящую в микрофон женщину. Евгений отчетливо слышал всплески аплодисментов и приглушенно, будто вдалеке, звук колокола, озаривший великое начало.
Их класс находился на первом этаже, выходя в маленький, отшибленный, вечно сумрачный холл, обладал преимуществом тихой, относительно уединенной заводи. Где он увидел ее, девочку с пшеничными до плеч волосами. Серьезная, сосредоточенная, в то же время излучающая юную застенчивость, возле доски представленная учителем. Ее образ в праздничном платье с белыми кружевами, кроткость детского лица и глаза, сияющие нежной наивностью, покорили его сердце, душу, вознеся мысли к ней, к этому ангелу, до высоты заоблачной детской любви.
Она была словно недосягаемым, но виднеющимся в поле зрения золотым Граалем, наполненным притягательной неизвестностью, сулившей что-то интересное, правильное, стыдливое. Спустя годы перед Евгением не раз всплывал ее нежный образ, где он часто ловил себя на мысли о желании понять, что скрывалось в этих глазах, наполненных тихим океаном светлой осенней вдумчивости.
Его первая учительница была молодой, лет двадцати пяти, скромной девушкой с тихим пронзительным взглядом и с удивительно спокойным характером.
Как-то, когда весь новорожденный взбудораженный класс кипел в обсуждении своих неотложнейших дел, не услышав звонка на урок, совершенно не замечая спокойно зашедшего учителя, уютно устроившегося за своим столом с мягко сомкнутыми в замок кистями, и не обращая ни малейшего внимания на ее пристально замершие в ожидании глаза, Евгений то и дело смотрел на сидящую молча учительницу, но, поддаваясь то ли общему течению, то ли, как ему тогда казалось, ее тихому безразличию, он снова и снова проваливался в бурлящую пучину праздного безделья, забываясь в пустой детской болтовне. Выглянув опять краем глаза из упоенно трезвонившего гомона, Евгений заметил спокойно подошедший к чистой классной доске безмолвный силуэт Екатерины Алексеевны. Не торопясь, со знанием своего дела, расслабленной рукой взяв с деревянной полочки кусок белого мела, она начала писать:
– Уважаемые ученики первого «Б» класса, пожалуйста, обратите внимание на то, что урок уже начался, перестаньте разговаривать. Нам нужно еще многому научиться: писать, читать, решать примеры, но, наверное, самому главному – это правильному поведению на уроке. Откройте, пожалуйста, учебник литературного чтения на странице двадцать три.
И Евгений увидел, что будто поначалу ничего не замечающий класс, скрученный жаркой болтовней, словно по волшебству медленно затихая, остывал, выпрямляясь, открывал книги, молча находил нужные страницы. Через несколько минут он видел, как затихший в ненайденной пустоте класс ждал слова сидящего за своим столом смотрящего на них учителя.
Вскоре его школа стала местом вынужденного посещения, он не мог понять ее увертливой туманной цели и дежурные слова, сводящиеся к «дать образование», падавшие свысока, не вызывали в нем должного эффекта, и он молча проходил мимо. Евгений ходил в нее, скорее, потому, что был должен, не ища в этом великого сакрального смысла, детские байки о дворнике, не окончившем школу, он уклончиво отвергал уже в юном возрасте, находя эти уверенно лукавые слова пустой тратой времени, уводящей от действительно важных аспектов учебы. И все эти рассуждения не делались им вкрадчиво или детально вдумчиво, они, словно ветер, проносились мимо, тихо подсказывая: нужно, не нужно. Но Евгений, без сомнения, чувствовал (насколько вообще позволял ему его юный возраст) всю глубину и важность выбранного им решения.
Он не любил читать, писать, он не видел в этом выражения своей жизни, которая была туманным пятном на дороге в будущее. Его отец как мог всячески старался привить любовь сына к великой литературе, всегда рассказывая о читаемой им книге с восхитительным упоением, с переживаниями прожившей каждое слово души. Порою отец приходил в отчаянное бешенство в недоумении своих тщетных попыток зародить в нем интерес к чтению, не помогали даже приказы переписывать книги в тетрадь, потому как вначале он брался за это кажущееся ему «верное дело» с полным рвением, но, видя тщетность и не видя огня в глазах сына, он сходил сначала до тихого требования, а потом вовсе до молчаливого безразличия.
Чтение и вообще почти любая учеба были для него тяжелой ношей, эта ноша давила тяжелым бременем, сдавливая, расплющивая его чувство постоянного голода детского растущего организма, которое было настолько естественно, что воспринималось так же, как чувство его рук, ног или головы, это было такое чувство, от которого было невозможно спрятаться или убежать, и оно просто с легкостью растворялось в его еще детской наивной психике. Усвоение всего нового отторгалось как лишнее, его крепкий растущий организм отвечал на это зубрение абсолютно естественно и выкрадывал любую свободную минуту, чтобы погрузиться в объятия сладкого, теплого и упоительного сна.
Его отец, полностью погруженный в обязанности выживания, попросту не мог видеть отчаяние голодного мозга, устало отбрасывающего от себя литературные фолианты, правила русского языка, уравнения строгой алгебры, его мозгу просто еле хватало сил плыть по течению, оставаясь на плаву. Именно в то время Евгений понял, ощутил в себе сильное желание, потребность думать, размышлять над различными вопросами, поставленными конкретной ситуацией и всей запутанностью жизни, ища правильный, точный выход. Спустя время он осознал, что это был его путь, предначертанный природой, – взросление, зарождение его мужской сути, его мужской логики. Сначала, как и почти любое существо, только родившееся, неумело перебиравшее конечностями, со временем она все более и более становясь частью его, его верным другом. В своих размышлениях он искал начало жизни, конец Вселенной, глубину родительской любви, высоту своей сердечной страсти, бесчисленные «зачем» и «почему» старательно и медленно пережевывались детской скромной задумчивостью.
Школа учила памяти прошлых подвигов – людей, героев, которые сделали свершение достойное упоминания благодарных потомков. Тех, кто не боясь, перед страхом кромешной смерти, пытался спасти нуждающихся, страдающих или погибающих под вражеским огнем женщин, стариков, детей и товарищей.
Их класс часто собирался в небольшом уютном школьном музее, неподалеку от их класса, где их восторженно приветственным взглядом раскрывалась история. Дама в годах с погруженным лицом знакомила юных любопытствующих учеников с летчиком-героем, чье гордое имя носила их школа.
– Он спас своего командира, – говорила она с внятной уверенной гордостью, – под шквальным огнем, – а в момент убеждения веры, ее голос, – представьте, только представьте, – был вкрадчиво-тихим или, словно накат легкой волны, мягко размеренным, – не думая о смерти, зная, что должен…
В компактном центре скромного помещения, разделенные узким проходом, стояли несколько рядов школьных деревянных стульев. Внимательно слушая с задних рядов, Евгений видел ее покачивающуюся походку, словно медленно плывущую в волнах плещущихся голов.
– Вот, посмотрите, – говорила она, указывая короткой деревянной указкой на модель самолета, – штурмовик, на котором он летал. – Евгений, привстав, видел красивую, словно летящую, приподнятую вверх на почти незаметной тонкой опоре, покрашенную в зеленую краску модель самолета. А когда ему удавалось сидеть в первом ряду, его внимание поглощал большой стенд с пластилиновыми фигурками, красочно изображавшими момент подвига, где к приземлившемуся самолету, навстречу своему спасителю, бежит командир, так и замерев навечно в этом движении. На высоких бортах стенда изображался темный лес, из которого, угрожающе замерев, приближалась фашистская машина. Эта извечная сцена, требующая безотложно-срочных мер, постоянно подстегивала Евгения на мучительные сосредоточенные размышления. «Добежит, не споткнется? Счет идет на секунды. Быстрей, быстрей». Но в тот же миг, видя опять все на своих местах, он с разъяренным внутренним я прокручивал варианты сцен спасения, где ему с тикающей в голове болью, ход в ход чудом удавалось спастись от неминуемой смерти.
И над всем бренным и суетливым по центру стены висел черно-белый портрет героя в кожаной куртке, одинокий, немо смотрящий через все десятилетия и будто совсем не замечая перемен. Евгения не отпускало ощущение, что смотрящий на него образ вот-вот что-нибудь произнесет, а затем в тишине бытия уйдет, оставив все это обволакивающее нагромождение суеты ради еще одного опасного задания, полета в тыл врага, где снова вызов, снова бескрайнее жгучее небо. Смотря на его фотографию, Евгений словно пропитывался чем-то высоким, ветреным, холодным, что, однажды залетев своими мыслями куда-то слишком далеко, в какое-то пахнущее жженым порохом место, кричащее воплями атаки раненых тел, оцепенев в страхе, затем медленно до конца урока приходил в себя. В будущем, рассматривая близвисящие картины воздушного боя и летящих в боевом строю штурмовиков, подходя краем глаза к его фотографии, Евгений с колющей памятью старательно обходил ее стороной.
По краям музея находились низкие витрины, под стеклом которых устало лежали ржавые гильзы, покоробленная каска, сложенная аккуратно старая военная одежда, медали, фотографии героя и различные детские поделки на военную тему. Обычно к концу урока, когда заканчивалась уже томившая его речь женщины, она с одобрительным одолжением, предварительно не спеша набрав полные легкие воздуха, на стремительном выдохе произносила:
– Ну что, до конца урока осталась пара минут, вы можете встать и посмотреть все, что вам интересно.
И они, вытягиваясь все в узкую шеренгу, шли по краю, с большим интересом рассматривая старые загадочные осколки прошлого. Колонна шла медленно, но Евгению всегда хотелось остановиться, рассмотреть все мелкие детали, царапинки, вмятины, и каждый раз, с голодным сожалением сделав круг, в великом забытьи прошлого он со всем классом направлялся к выходу.
В одно угрюмое, пасмурное утро, когда осеннее небо было сплошь затянуто рыхлыми серыми облаками, а размытое солнце лило сквозь него мутный свет, его первый класс тихо сидел за деревянными партами с откидывающимися крышками в новой отглаженной школьной форме и внимательно слушал учительницу. Неожиданно в дверь громко, четко постучали.
– Да? – спросила удивленно учительница. – Кто там? Войдите, – добавила она после нескольких секунд ожидания.
Замерший класс ждал гостя, вопросительно смотря на закрытую дверь.
– Странно, – сказала удивленно учительница, продолжив писать на доске.
Но не прошло и десяти секунд, как загадочный стук снова раздался, отчеканя свои знакомые три неспешных раза.
– Да, – снова произнесла учительница, но гораздо громче, но никто не отзывался, никто не зашел.
Тогда она попросила ученика, сидевшего за ближней к двери партой.
– Андрей Глебов, – произнесла она уважительно, – сходи посмотри, кто там.
– Никого нет, – искренне произнес мальчик, осторожно приоткрыв дверь, вкрадчиво осмотревшись по углам тускло освещенного холла и кинув беглый взгляд в коридор, – совсем никого.
– Очень интересно, – сказала учительница, направившись к ученику, растерянно стоявшему в проеме настежь раскрытой двери. Ее взгляд был решительно устремленным, а в уголках ее рта промелькнула легкая улыбка.
– Ну, что тут? – произнесла учительница, выглянув на маленькую площадку. – И правда никого нет, – театрально сказала Екатерина Алексеевна, оглядываясь по сторонам. – О, что это? Посмотрите, – изумленно произнесла она, нахмурив брови.
Услышав ее возгласы, несколько учеников выбежали на площадку.
– Видите вон там? – сказала учительница, указывая в левый угол за дверью, в котором лежал странный примятый сверток.
– А что это? – раздалось удивление толпы. – Потеряли?.. Обронили?.. Забыли?.. – Класс был взбудоражен.
– Давайте посмотрим в классе, – рассудительно произнесла учительница. – Как вы думаете, что там может быть? – поинтересовалась она, взяв подозрительный сверток в руки.
– Конфеты, – донеслось откуда-то, на что класс сразу разразился веселым первоклассным смехом.
– Еще что? – вглядываясь в нетерпеливую толпу, снова поинтересовалась она.
Сверток и вправду был небольшой, к тому же совершенно непрозрачный, она держала его, легонько покачивая на своей ладони, внимательно выслушивая волну завороженных предположений.
– Пуговицы, – с улыбкой произнесла Маша Латыпова.
– Да нет, это там прищепки, – произнес Саша Антипов, поднимая руку вверх.
– Не спешите, сейчас, – сказала она, заходя в класс, подойдя к первой свободной парте и развязывая пухлый мешочек. – Сейчас посмотрим.
– О, что это? – произнесла она, наконец докопавшись до истины, подняв голову и смотря на раскрытые рты растерявшихся учеников.
– Чтоо этоо? – будто тихо шепчущее эхо отразилось от облепленной толпы.
– Это, дети, – торжественно произнесла учительница, глядя то на содержимое мешочка, то на учеников, – звезды октябрят.
Вскруженный находкой класс бурлил догадками и домыслами.
– Я все поняла, дети, – громко объявила она, видимо, до конца продумав свою легенду.
– Можно? – осторожно спросил Леша Пестов, смотря робким взглядом на учительницу и указывая пухленькой ручкой на звездочки.
– Да, да, конечно, – быстро качая головой, ответила она, – бери.
Детские маленькие ручки неуверенно тянулись к мешочку, из которого выглядывали темно-рубиновые пятиконечные пластмассовые звездочки с маленькой круглой фотографией неизвестного никому мальчика в центре.
– Можете взять по одной, – одобрительно говорила учительница. – Не спешите… Слышите, у кого еще нет, можете взять по одной. Не торопитесь, всем должно хватить, берите и садитесь каждый за свои парты, я сейчас все расскажу.
Расхватав все звезды, весь класс послушно уселся на свои места.
Евгений полностью проникся неожиданным подарком, смотря на свою красивую звезду, гордясь невидимым волшебством радостного мгновения.
– Эти звезды символизируют, – приподнято начала Екатерина Алексеевна, размеренно проговаривая заученные слова, – начало вашей… – Она медленно прошлась от одного края класса к другому с подчеркнуто серьезным выражением лица, на котором проступала слегка взволнованная краснота.
А Евгений, уже погруженный в другую реальность, думал о далекой победе, о лаврах героя, пришедшего домой с большой наградой, о похвале мамы. Упоенный собственными грезами, мечтами, Евгений полностью прослушал праздничную речь учительницы.
Он носил свою звезду на левом нагрудном кармане школьной формы, иногда откалывая ее и с интересом рассматривая около большого школьного окна фотографию маленького мальчика, искренне удивляясь ее присутствию.
Евгений помнил исцеляющий смех, вырывающийся бурлящим клокотанием из самых светлых уголков своей души, обрушивающийся дождем на скучную серую повседневность. Выражение доброй искренней радости было его сутью, неотъемлемой частью, встроенной в него с самого первого дня его бытия. Он пил свою радость из золотого Грааля, порою упиваясь до беспамятства, иссушая огромные бочки из погребов своего сердца.
Будучи резвым сорванцом, на коротких переменах Евгений носился с неугомонными одноклассниками по лестничной клетке, порой не замечая до самого столкновения спокойно бредущих учителей, там, на третьем этаже, запыхавшись от счастья в светлом замершем мгновении, он впервые увидел алый пионерский галстук. Придя домой, Евгений расспросил об увиденном маму, на что получил исчерпывающий ответ. А на вопрос, когда же он сможет носить такой же, она спокойно и непринужденно ответила: «Подожди, подрастешь еще немного, обязательно получишь». Шел тысяча девятьсот девяностый год…
Учителя его школы были одним огромным титаном, державшим великий свод знаний над голодными умами всех учащихся, из недр которого почти круглый год не переставая лились, падали, дули, порой образуя одну бурлящую жижу, знания цифр, слов, стран, континентов, разного рода древностей и загадочной структуры лука под микроскопом. Из всей общей массы учителей старших классов он по неизвестным для себя причинам больше всего выделял одну, свою неизменную учительницу русского и литературы.
Она давала материал правильно, с вкрадчивым старанием объясняя правила пунктуации и орфографии, диктуя короткие диктанты, выслушивая учеников у доски и красиво писав на ее мокро-черной глади наполненным выверенного изящества почерком: «Классная работа». И из каждого ее действия, слова и шага Евгений невольно вырисовывал для себя образ хорошего, но требовательного до мелочей, строгого учителя. Несмотря на ее плохие оценки, он не чувствовал к ней никакой личной неприязни. Быть может, из-за усталости от поиска ориентиров он не мог понять что-то конкретное или сосредоточиться на новом обширном и важном материале, словно все поперек его настороженной воле превращалось в огромный серый ком бесформенной безвещественной массы, из которого его детский мозг с правдивым трудолюбием и честной старательностью пытался, ухватившись, вытянуть нужную последовательность правильных слов и символов. И в итоге, устав от поиска непонимаемого, Евгений сдался на милость поверхностной посредственности.
Иногда он отправлялся по ее строгому указанию в самый разгар урока за дневником домой, чтобы получить очередную двойку. И его еще детское бесформенное возмущение быстро растворялось, не успев сформироваться во что-то обдуманное, с четко выраженной целью обвинения в первом же глотке свежего светлого или пасмурного уличного воздуха. Он шел, не торопясь и не задерживаясь. Иногда Евгений сознательно лукавил об отсутствии своего дневника, но все равно выгуливал положенные тридцать-сорок минут на мнимую дорогу туда и обратно. И все-таки иногда ему все же приходилось идти весь этот скучный путь до своего дома, квартиры, ощущая какое-то ненормальное течение вещей в опустевшем дневном времени, наполненном отсутствием взглядов людей, звуков машин в отсутствующе данном, широком, сером прямоугольном одиночестве.
Евгению нравилась светлая, наполненная искренней человеческой добротой улыбка учительницы географии, которая, словно долго скрываясь за ее серьезным лицом, тихо затаившись, терпеливо ждала своего момента. Ее витиеватая речь, иной раз касавшаяся не только земного глобуса, порой случайным образом задевала струны детских улыбок, творя вечную историю.
– Гущин, проснись! Ты тут не в своей постели, – оглашая с улыбкой на весь класс, выпалила Мария Андреевна.
На что растопыривший совиные глаза темноволосый худощавый ученик, медленно моргая и вяло переминаясь на своей пятой точке, произнес:
– Извините, Мария Андреевна, – и с покрасневшей ухмылкой через мгновенье тихо добавил: – Не в постели.
– Правильно, с легкой натяжкой сказала она, проходя мимо него, крепко держа указку двумя руками. – Правильно, куда без нее, в ней мы рождаемся, получаем удовольствие.
Оторопело взглянув на учительницу, Евгений заметил бодро прищуренные глаза и розовые румянца ее щек.
– Наслаждаемся, зачинаем, – говорила она, подходя к доске под негромкие застенчивые смешки учащихся, и, повернувшись снова к классу, расцветала своей смущенной учительской улыбкой, чтобы через считаные мгновения закончить свою фразу уже с серьезным выражением лица тихими спокойными словами. – Ну и… умираем. – В классе перестали смеяться.
На ее уроке он впервые услышал:
– Уральские горы – самые-самые древние горы на земле.
У Евгения вызывал удивление тот факт, что, живя здесь, на Урале, он никогда их не видел. «Самые древние, – думал он, – Самые-самые?»
Порою, смотря в плывущую зеленую даль горизонта, Евгений чувствовал: где-то там, в неведомой шири Уральских гор, лежит большой старый камень. В своих мыслях он наделял его извечным разумом всей земли. Он представлял, как крупный сонный валун лежит на опушке соснового леса, спокойно наблюдающий за проносящимся, словно мелкие мухи роем назойливых дней. Валун, правда, и сам уже стал забывать, как давно лежит на этом месте, потому как с последнего его передвижения ледником прошли десятки тысяч лет. По нему ползали разные мелкие букашки, некоторые даже умудрялись прожить на его темной глыбе всю свою букашечью жизнь, и никто не мог подумать и тем более знать, что это был очень интересный камень, ни много ни мало, а самый главный камень на земле.
Евгений чувствовал воображенное колыхание континента, спасительной суши, плывущей на расплавленных океанах жидкого камня, и где-то глубоко под всеми слоями, над всем жаром, он слышал легкое расслабленное течение воды, живого океана, свободно плещущегося под бесчеловечной тишиной бесконечного ночного неба, через все границы текущего в далекие страны, города, дома, мысли… Волны, ветер, звезды…
Смотря на нее, Евгений чувствовал, что в глубине ее души, в ее дородных корнях, питающих ее расцветающую парадоксальным естеством жизнь, жизнь сакральную, стоящую на трех китах, абстрактную, сыпучую, как самый мелкий песок, самую сверхжидкую, эфемерную и крепкую, как скала, извечную, как сама Вселенная, могучую женскую упрямость, которая медленно нисходит всем обладательницам колдовской обворожительности как дар при появлении на свет. И которая словно легкий моросящий дождь медленно, но с великим постоянством секунда за секундой, день за днем и год за годом заполняла его голову своими бесконечно растекающимися мыслями.
Иногда, дожидаясь начала урока немецкого языка, перед закрытой дверью на маленькой площадке, вознесенной ввысь бетонным лестничным пролетом, их обособленная группа, состоящая примерно из дюжины мальчишек, разделенных личными интересами, занимала ими свободное время десятиминутной перемены, решая вопросы мелкой навязчивой повседневности, сравнивая и исправляя заданные на дом переводы, увлеченно обмениваясь наклейками от жвачек, картонными фишками, на одной стороне которых изображались модные глянцевые герои новых популярных мультфильмов и кино, и обсуждая новую серию увлекательной звездной саги.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.