Текст книги "Белый лист"

На самом уроке Евгений с большим интересом выслушивал письма добровольцев и счастливчиков, выбранных по журналу, и после слов «Хорошо, молодец», в очередной подвешенной тишине глядя на Наталью Владимировну, спокойно парящую над документом, он с хладнокровным волнением уже в следующую секунду ожидал услышать свою фамилию. Ему было интересно слышать гром сказанных множество раз слов «Я буду…». Он ответственно ждал своей прилюдной участи допроса и как приговора жгучей отметины в дневнике в виде красиво-размашистой красной двойки, конечно же, подкрепленной небрежно изящной росписью, а если очень повезет – с карающей надписью: «Нет домашнего задания», объясняющей родителям, на что нужно сделать упор. Но рассказчики сменяли друг друга, а его фамилия, словно что-то забытое, невидимое, потерянное, ускользало от глаз учительницы. Незадолго до конца урока она улыбчиво поблагодарила всех, кто прочитал, мягко успокоила тех, кто не успел, коротко сказав, что все молодцы, что все оставшиеся работы уже прочла и выставила все оценки и все, кто хочет, могут ознакомиться позже. После звонка он без большого интереса, но в числе толпы облепив классный журнал, предвкушая запечатлеть самую естественную для себя оценку, ощущая положительное удовлетворение лишь в тишине и тайне, в которых он понес заслуженную кару, но, к великому своему удивлению, напротив своей фамилии он увидел громогласную, гордую и твердую, как скала, отражающая волны бури, обескураживающую четверку.

Проснувшийся город улыбался ему в лицо заразительным яркощеким солнцем, дуя подбадривающим ветром в спину. Асфальтовая дорога широко катилась по малому пологому склону. Мимо проносились монотонно жужжа легковые машины, будто вспышка появляясь из-за спины с высоким быстрым «вжуух» и оставляя, отъезжая вдаль с мелким нервным «ууу». Зеленая трава и кусты по обочинам пели песни лета. Миллионы листьев, суматошно мелькая на августовском солнце, сливаясь, превращались в одно сплошное зеленое плещущееся море, глубинно волнуясь, взмывая у домов и дорог в бескрайнее небо и откатываясь с неослабевающей силой для нового наката.

Доехав до нужного поворота, Евгений свернул на разбитую грунтовую дорогу, ведущую к полузабытому ущелью старых бетонных гаражей, непримиримо стиснувших меж своих длинных грязных рядов уродливое, голодное тело вынужденной, избитой дороги. Это потерянное место, будто бы замершее во времени, почти не менявшееся год от года, часто сбивало его с толку, путая отрывки прошлого, перетасовывая и меняя их местами. Десять лет тогда или июль назад. Проезжающие мимо машины медленно перебирались по тридцатилетнему клыкастому бездорожью. Водители, оставляя за собой шлейф клубящейся, но быстро растекающейся белой пыли, крепко впивались своими мозолистыми ладонями в бьющийся руль. Проходившие рядом люди были погружены в свои проснувшиеся разговоры, мысли, настроение. Падающая от гаражей тень четко делила дорогу пополам, с каждой новой минутой сужаясь и отдавая солнцу и сухой пыли свое сырое мрачное тело.

В воздухе летала тягучая взвесь неторопливости, задумчивости и голодной настороженности, вдалеке слышалось разладистое щебетанье птиц. Из редко где открытых гаражей иногда высовывались уляпанные в грязи руки, испачканные в саже тела, выставлялся рабочий инвентарь, словно выставка старых реликвий: ржавые гнутые лопаты, грабли, сухие махровые метлы, измятые железные ведра. Из их темноты тянуло сыростью, прошлогодней картофельной затхлостью, унылой застойностью, а в их апатично-бетонных недрах призрачно вырисовывались горы пыльного хлама, старые, забытые жизнью бессмысленные автомобили.

Когда-то поросшая лесом полуболотистая местность, раздольный край комаров и лягушек, лежавший на дальнем отшибе города, сейчас же дорогостоящие участки стоимостью от миллиона рублей за восемь соток с правом прописки.

Евгений еще хорошо помнил маленькие дощатые сарайки, наляпанные по раскатистым ухабам сонливого сада, несколько маленьких деревянных приземистых одноэтажных домиков три на три, тогда, когда постоянный житель этой трудовой артели, часто сменяющийся, вечно пьющий сторож, комфортно обитающий в большом по тем временам кирпичном доме с крышей, вмещающей второй этаж, был вторым человеком после председателя, в чьем безусловном распоряжении была безопасность скудного имущества отсутствующих садоводов, склянки, тряпки, лопаты, желтые вермишельки и темная гречка в гремящих жестью старых кубических банках, на которое постоянно покушались мелкое хулиганье и люди без постоянного места проживания. Он видел, как люди упоенно впивались своими белыми корнями в глинистые островки земли, как они очищали свою душу от въедливых сорняков и мелких паразитов. Великая матерь земля давала жизнь, снова и снова забывая о старых обидах, давала новый день, словно чистый лист, желая, наверное, наконец прочесть что-то неуловимое, увидеть меж страниц клубничных грядок свой сакральный замысел, предназначение и смысл… Есть ли?

Родительские восемь соток пели песню скорого урожая, раскидистые ветви яблонь клонились под зеленой тяжестью зреющих яблок, ряды кустов колючей малины манили красными огоньками сладкой спелости. Растущий около дома молодой двадцатилетний дуб, покачиваясь на легком ветру, хвалился своими зелеными желудями, пушистый черный кот Барсик, расслабленно моргая, смотрел куда-то вдаль сквозь время, мир, души, сладко купаясь в неге теплого солнца. На торфяные окученные ряды картофеля падала прохладная тень небольшого двухэтажного дома. В двух больших теплицах ждали разносортные зеленые огурцы и краснощекие помидоры, самое странное и, несомненно, запоминающееся название, думал Евгений: «„Бычье сердце“, правда, похоже?» И еще зеленые, и еще сладкие… кислые…

Из-за дома слышался писклявый гул ручного рубанка. Евгений спокойно свернул с дороги, зайдя на участок, он молча прошел между приляпанной к сараю поленницей дров и аккуратно стоящими двумя родительскими машинами по отсыпанной мелким щебнем небольшой площадке. Войдя во внутренний двор, уложенный зеленым газоном, он увидел отца, внимательно разделывающегося с досками на небольшом деревянном столике. Не доходя несколько метров, он легко облокотился плечом на деревянную стену пристроя, минуту молча смотря на разлетающиеся широкие щепы из-под инструмента, распространяющего длинные вибрирующие очереди оглушительности и расплескивающего горячий аромат безвременной упоенности. Мысли и руки его отца были темным, неведомым Евгению сплавом художественного вдохновения, духовной абстрактности и точно выверенного расчета всех мелочей, требующих своей цели и конкретного места. Иногда в приподнятом расположении усталого духа, смотря отстраненно в никуда чуть прищуренными глазами, он, упоенно мечтая, подстраивал под себя все бытие мира, с бесхитростной, но с серьёзной ухмылкой вспоминая (заученную легенду) свою прошлую жизнь. Практически в любой работе, шедшей у него успешно, связанной не столько с силой рук, но с кропотливым расчетом и старательным сведением каких-либо деталей, он удовлетворенно говорил о якобы прожитой жизни немецкого инженера, в отдыхе он облачался в царя, в великого художника в покраске стены. Все эти ипостаси живо бурлили в жилах его неординарного отца, порою выплескиваясь негодующим кипятком оправданий на требовательную, но почти всегда в хорошем расположении духа улыбчивую мать.

– Да что ты понимаешь? – говорил отец. – Отстань. – Рисуя в квартире около прихожей, на белой стене обычным карандашом огромный, в полный человеческий рост, скелет динозавра. – Ничего ты не понимаешь. Аай! – восклицал он, коротко махая рукой в ее сторону. – Ну как тебе объяснить?! – продолжал он, начиная возмущенно трясти руками, пристально смотря в ее глаза и цветущую улыбку на довольном лице. – Ну как тебе объяснить?!

– Ннда, щаас, – улыбчиво парировала она, – будет здесь это еще мне… пугать гостей что ли?

Спустя неделю мама решительно и самозабвенно начала ремонт, сразу же без лишних раздумий стеревший папино полотно, продолжавшийся с перерывами более десяти лет. По прошествии многих лет Евгений изредка вспоминал его, это монументальное эпическое изображение, нарисованное на бледном беленом фоне, почему-то ассоциировавшимся у него с далеким плоским одиночеством.

Евгений упоенно сливался с длинной деревянной рукояткой большого топора, прицелено поднимал и быстро с силой опускал на белые березовые пни тяжелое, могучее, острое железо, раскалывая их на две разлетающиеся части с первого удара. Его пот вытекал из городского удушья, его поглощенность тяжелой работой давала ему глоток беспамятности от обязанностей помнить, знать, не любить и ненавидеть. Евгений поднимал и раскалывал, снова и снова ставя половины, снова и снова получая окончательно нужный результат, слыша подбадривающие одобрения матери.

– Молодец, – говорила она, выйдя на крыльцо дома, – молодец, – кивая в сторону сгрудившихся рядом поленьев. – Вон ту кучу дорубишь, и кушать пойдем, я чайник поставила.

Сильно устав, он заправски воткнул топор в следующее полено и, осмотревшись по сторонам, смахнул жирный пот со своего лба. Проходящий мимо сосед, которого его мама иногда пронырливо звала Димкой, улыбчиво, что-то бормоча себе под нос, шел в приподнятом пьяном настроении и приветственно махнул Евгению рукой. Дети соседних домов играли в какую-то непонятную ему игру, перекидывая мяч и оголтело бегая друг за другом. «Кто не спрятался я не виноват», – выкрикивал один из детей, и вся озорная ватага разбегалась по всем злачным местам дворов, знакомым тенистым углам и плотным зарослям около дорожных кустов.

Оголенное солнце, висевшее в полуденном зените, добротно пекло, но, ненадолго закрывшись маленькой тучкой, холодело, блекло и исчезало, будто без слов и мыслей о возвращении. Но в вопреки… в чудесно восстановленном цвете по проголодавшейся земле вновь проносились свежие теплые мысли, наполненные сытым ветром, насытившимся спелостью тысяч кустов плодоносных деревьев и тайною бесчисленных грядок.

– Ну, – сказала мама, довольно посмотрев на выполненную работу, – молодец, много наколол, много. Устал? Отдыхай, мой руки, иди кушать, я тебе уже положила.

В укромности облепленной полками кухни-столовой, где обеденный стол находился в паре метров от банной печи, потрескивавшей догорающими углями, Евгений поглощенно ел вкусный, наполненный вдоволь запахом мяса, специй и чеснока, жирный плов, внимательно слушая слова матери.

– Передавали, – говорила Евгению мама, поднимаясь на второй этаж по крутой деревянной лестнице с тарелкой плова отцу, – к вечеру погода испортится, слышал? Сильный дождь обещают.

– Нет, мам, не слышал, – сказал Евгений, задумчиво смотря в солнечное окошко, на легкие летние белые облака. – Не знаю, не знаю, я им не верю. – И, проглотив еще ложку – очень вкусный плов, мам, – удовлетворенно смакуя, выкрикнул Евгений.

– Спасибо, – улыбчиво ответила она. – Кушай, – донеслось негромко сверху. – Ешь, ешь, еще накладывай.

– А кто манник делал? – с аппетитом спросил Евгений, поднимая влажное полотенце, из-под которого выглядывал готовый, с темно-оранжевой корочкой манник, обворожительно благоухающий ванилином. – Папа?

– Да, – ответила мама.

– А кто же еще, – шутливо воскликнул отец.

Евгений вспомнил аромат весеннего утра, папу, готовящего на кухне многослойную запеканку, по-видимому, своего собственного изобретения. Наполненная всей ранней серьезностью отцовского утра, означающая вызов всему окружающему хаосу, всей буйной природе мира, всем ветрам, дующим в лицо, дождю, еле проходимым тропам, утренней лени. Спустя много лет Евгений понял, что это было своего рода его священное ритуальное блюдо, впитывающее лучи, энергию возрождающегося солнца.

Исполнение этого откровения кулинарии в ранние утренние часы, когда дающее жизнь светило еще только готовилось взойти, а вся семья еще спала в своих постелях, погружало отца в глубины извечных размышлений о прошлом, настоящем и будущем его семьи.

– Кушай, кушай, – сказала вернувшаяся на кухню мама, – еще накладывай. С моргающей прищурью, открыв скрипучую дверцу тлеющей печки, она взяла копченую железную кочергу и, пошерудив где-то в ее еще горячем брюхе, закрыла на гремящую заслонку. Затем она достала из лежащего рядом на полу белого магазинного пакета свежую булку черного хлеба и, высвободив его из хрустящей целлофановой обертки, аккуратно положив на толстую деревянную доску, медленно, выверенно стала нарезать на ровные ароматные части. – Кушай, кушай, – сказала мама, наклонившись к тарелке и положив в нее пару кусочков.

Он вдруг внезапно, неосознанно почувствовал, что что-то было – темное, непредсказуемо отвратное, нереально далекое, горячее, как безумие, и гипнотическое, как пустое безразличие, что что-то есть – тишина, в которой он оглядывался и кричал, и кричал, и что вот-вот должно случиться, и он решительно не желал этого знать.

– Ну что ты? – сказала взволнованно мама, стоя у стола и размешивая большую миску летнего салата. – Как ты?

В воздухе клубясь повисла едкая, все отторгающая терпеливая недосказанность.

О, прости меня, мой читатель, прости, если ты хочешь спать, прости, если ты терпишь меня, но мне нужно писать, мое сердце тянет меня, моя душа колыхает, мое тело, и я хочу быть здесь, рядом с тобой, я хочу писать, ведь мне еще есть что сказать всем вам и, конечно, лично тебе, мой дорогой сакральный друг, я хочу пожелать терпения, цветов и…

– Все нормально, мам, – после секундной паузы утвердительно сказал Евгений, накладывая салат себе в тарелку и поглотившись темно-красным цветом помидоров. – «Это „сердце“?» – подумал он.

Евгений пытался открыть дверь своих объяснений, он пытался поднять голову, посмотреть в глаза матери, но окончательно не нашел на это ни сил, ни желания. Он почувствовал, что что-то случилось, что-то произошло, и он отпустил это, оставил все это. Что-то было, что-то есть, что-то ушло…

День продолжал быть солнечным. Чем-то взъерошенные птицы, беспрестанно чирикая, взбалмошно перелетали с ветки на ветку. Высоко в небе, под тенью больших клубящихся туч, летала далекая одинокая чайка.

Евгению нашли новую работу. В каждый сильный дождь, рассказывала весело возмущенная мама, на их кровать прямо около ее головы начинала словно в такт секундной стрелке капать вода, а на все разъяренные женские возгласы отец давал твердое и честное (как ему казалось) обещание: «Завтра». Разумеется, это самое честное завтра растянулось уже на целый месяц. Но сегодняшние устрашающие предсказания современных шаманов все-таки сыграли свою вескую роль.

Вооружившись шуруповертом, Евгений бесстрашно полез на крышу по приставленной к дому длинной деревянной лестнице, вслед за ним с ящиком инструментов полез отец.

– Будь осторожен, сынок, – крикнула настороженная мама, смотря на работающих на крыше и прикрывая ладонью козырьком глаза от солнца.

И он был осторожен, временами Евгений присаживался под сильными порывами ветра на корточки и, касаясь раскрытыми ладонями нагретой жестяной крыши, всматривался в бесконечные грани жизней общего зреющего сада, живущего своей выдуманной отстраненностью в сколоченных наспех поросячьих домиках и грезившего взрослением в солнечной летней неге.

– Смотри, – сказал отец, показывая пальцем на чуть отошедший лист покрытия, в месте стыка которого из-за отсутствия крепления было небольшое, но хорошо заметное отверстие.

Вся нехитрая работа на этом беспокоящем маму месте заняла совсем немного времени. Для надежности Евгений подтянул еще пару десятков других саморезов. Пригнувшись, он медленно перебирался по отлогой волнисто-глянцевой крыше, высматривая, на первый взгляд, подозрительные крепления, и, найдя, быстро выкручивал болтающийся саморез, не попавший в деревянную балку, заливал отверстие эпоксидным клеем и засаживал обратно.

Сверху он видел загруженных, смиренно идущих по утоптанным дорогам и легко порхающих меж грядок на своих участках людей, осторожно покачивающихся на колеях, заботливо притормаживающих около понурившихся пешеходов, плывущие в общем потоке надобности легковые автомобили и вульгарно рычащий «сто тридцатый» ЗИЛ, везущий в своем глубоком кузове ароматнейший куриный помет.

Евгений увидел, как снежно-белый фольксваген неторопливо повернул на их улочку и остановился около участка, на котором до его последней продажи долгие годы стояла ветхая, почти полностью заросшая высокой травой и кустами, полусгнившая теплица. От которой в последние годы остались лишь руины догнивающих досок с грязными лоскутами лопнувшего полиэтилена. Сейчас же приятный высокий двухэтажный дом, плотно стоящий на своем месте, стер все напоминания об ушедшей пустоте. Евгений хорошо знал хозяйку этого дома, ею была когда-то его соседка по подъезду в том доме, куда он заезжал утром, ее звали Аня. С крыши Евгений увидел, как его мама, подняв руку над головой, поприветствовала вышедшую из машины Аню, которая, тут же ответив молчаливым кивком, спокойной походкой направилась к ней.

– Здравствуйте, тетя Вера, – поздоровалась Аня, подойдя ближе.

– Привет, Аня, – улыбчиво, по-хозяйски ответила Вера. – Как-то ты устало выглядишь, – заботливо заметила она – Случилось что?

– Конечно, тетя Вера, весь день на ногах, – подавленно, расстроенно сказала Аня. – Еще и стресс такой, сегодня же у Гали сорок дней.

– Да, да, да, помню, помню… – грустно кивая, ответила Вера. – Ах, уже сорок дней, – продолжила Вера, неверяще мотая головой и прислонив ладонь к своей щеке.

– Уже… уже, – грустно сказала Аня, сразу почувствовав комок глухой безвыходности, подкравшийся к ее горлу, она с большим незаметным вздохом взглянула вверх на крышу, на которой еще работал Евгений с отцом.

– Привет, Ань, – кивнув головой, хриплым голосом сказал отец.

Евгений приветственно поднял руку над головой, не произнеся ни слова.

– Привет, – громко произнесла Аня, смотря на Евгения и прикрывая ладонью глаза от солнца. – Узнал?

– Конечно, – уверенно громко ответил Евгений.

Как? Разве можно забыть кружение мыслей вокруг лета, вокруг глаз, вокруг несказанных слов…

– Помогаешь родителям? – одобрительно сказала Аня. – Молодец, молодец.

Небо было тихим, бледно голубым, бледно-безответным, дул теплый ветер, гоня прочь пышные кучевые облака. Звуки, доносившиеся со всех сторон, сливались в одно еле заметное монотонное шуршание, легко накрываемое колышущимися листьями августовских деревьев.

– А Галю помнишь?

– Да.

– Все… Жень, – с гнетущим сожалением, констатирующе громко произнесла она. – Вот, недавно умерла… Сорок дней… – Она была уставшей, разочарованно, безнадежно выдохшейся.

Небо было тихим, бледно голубым, бледно безответным…

Находясь в искаженно-раздробленном сознании, Евгений прозрачно почувствовал, как маленькая золотая нить, соединяющая бытие родственных душ, оборвавшись в нем, ускользнула во тьму прошлого, с его вчера, позавчера… Сорок дней… А сорок один день? Сорок один день назад – это было сегодня?

По приставленной к крыше лестнице Евгений спустился на землю.

– Как? – удивленно сказал оглушенный этим известием Евгений, подойдя ближе и разведя растерянно руки. – Каак?

– Пока точно неизвестно, – горько сказала Аня.

Евгений заметил, как ее глаза увлажнились.

– Врачи говорят, что это, скорее всего, сердце. – Закрыв ладонью глаза, она начала тихо плакать, еле сдерживаясь, держа вторую руку согнутой на поясе, вцепившись цепким онемевшим кулаком в легкую бежевую блузку и тряся ее безостановочно мелко. – Сердце…

Осознавая ее утрату и словно прочувствовав слезы, сделав тихий шаг вперед, Евгений нежно ее обнял.

– Я ведь ей звонила, – продолжала Аня в его объятиях, – дня за два, мы с ней говорили…

Евгений, не находя ни одного слова, успокаивающе гладил и легонько похлопывал ладонью по ее содрогающейся девичьей спине.

– Все хорошо, все хорошо, – сказала она, тихо отойдя на полшага от Евгения. – Все хорошо. – Она достала из кармана белый кружевной платок и вытерла красные заплаканные глаза. – Представляешь, – сказала она, повернувшись к Вере, – она в больницу собиралась пойти, жаловалась на что-то. Теть Вер, мы ведь не заподозрили даже… Она собиралась куда-то…

– Муж с друзьями приехал… звонят в дверь, она не открывает, телефон тоже не берет. Тогда через балкон залезли, видят, она на стуле сидит, хорошо одетая, причесанная, накрашенная, облокотилась на спинку, вроде бы спит, подошли, за руку взяли, все… холодная уже.

Дул теплый ветер, гоня прочь пышные кучевые облака…

– У нее ведь дочка осталась, – печально с досадой сказала Вера.

– Да, да, – с горечью ответила Аня, – три годика.

– Даа… Как она сейчас? – спросила Вера. – Не плачет, не сказали еще?

Плачет, плачет, маму зовет, – грустно ответила Аня. – Нет, еще не сказали, сказали пока просто, что мама уехала.

Звуки, доносившиеся со всех сторон, сливались в одно еле заметное монотонное шуршание, легко накрываемое колышущимися листьями августовских деревьев.

Вечером, около девяти, пошел сильный проливной дождь, в небе сверкали яркие разрывающиеся паутины молний, раскаты бурлящего грома сотрясали трепещущие дома, взметая в сумрак ревущие сигнализации припаркованных машин. Дороги наполнялись полноводными разливистыми потоками, вспененно устремленными и взахлеб закрывающими городские решетчатые сливы. И, смотря в окно из своей темной комнаты, Евгений на один миг будто увидел, пролетающую средь гнущихся деревьев и зацепившуюся в кустах, словно прощающуюся с ним маленькую золотую нить.