Текст книги "Белый лист"

V

Евгений любил наблюдать за городом, за его шагами, легкими летом, тяжелыми осенью, быстрыми зимой и осторожными весной. Он видел свой город слиянием души и тела, неразделимым сплавом людей и домов, грязных стен и пленительных лиц. Как здесь, на серой, местами осыпавшейся стене склада он увидел образ юной девственной девы, ее краснокирпичный силуэт до пояса был обрисован краями обвалившейся штукатурки. От чуть склонившейся вбок головы растекались плавные ряби волн ее бесподобно красивых волос. Хоть ее лицо и было скрыто ржавой тенью рассыпающихся кирпичей, Евгений с легкостью сдувал это лишнее однообразие своим раскрывавшимся свету влюбленности, обвороженным воображением. Прекрасная, юная, прелестная незнакомка, кто ты? Мило улыбающаяся, с влюбленно-уставшими глазами, глубокими печальной надежды или игриво прищуренными зовущими, манящими к себе в бездонную любовную пучину страсти? Она бесподобна, каждый плавный изгиб ее образа, она идеальна, недосягаема, не раскрыта, вечно желанная, родившаяся из бурлящего небытия ранящий образ. Зачем?

Он смотрел на старые, спящие в воспоминаниях своей молодости, двухэтажные, с желто-солнечной окраской дома и на новые, молодые, смотрящие свысока в даль чистого горизонта к чему-то новому. Их темная сорокаэтажная тень высокомерно падала на серую волнистость шиферной крыши и на рубероидную плоскость хрущевских пятиэтажек.

Летний калейдоскопический запах города порою уносил еще его зимнее сонное воображение в странные закоулки разбросанной памяти, запах большой, круглой, цветущей пестрыми, яркими цветами клумбы неподалеку от его дома навевал тени русской бани, ее пропаренный мокрый дощатый пол, сплетая колдовскую химию пара, наготы и расслабления. Евгений впитывал стремительный свист июньских ласточек и завидовал их легкости. Он видел упоенные романтические силуэты, горящие полной жизнью, с непринужденной простотой держащиеся за руки, и извечное пение летных лиц, полное ранней любви, в сладости легких поцелуев, в голодной темноте его груди они царапали сжатое сердце, заражая любовной тоской.

Евгений чувствовал, что был малой частью всей этой безмерно широко текущей лавины, будто летящие, бегущие, уставшие, сидящие, пьяные, внимательно спящие, усердно отдыхающие в тени, бесстыдно полураздетые и убежденно укутанные, нервозно и равнодушно ползущие в очередях, вдумчиво прогуливающиеся со своими четвероногими питомцами. И расколото голодные и куда-то спокойно расходящиеся.

Двенадцатилетним юнцом в конце дня Евгений любил иногда бродить мимо пустых детских площадок в уютной сквозной тишине ближайшего к его дому детского сада. И обычно, не найдя ничего интересного, он не задерживался там надолго, ведь просто иногда под гофрированной крышей веранд он мог найти две-три пустые бутылки из-под пива, оставленные не мучившими себя вопросами морали и чистоты местными добродушными хамами, бездельниками и алкоголиками. Тем не менее каждая прозрачная драгоценность оценивалась в целые пятьдесят копеек, на что можно было купить жвачку или маленький (стопку) стакан жареных семечек.

И в этот не первый и не последний раз, не найдя ничего, он собирался уже уходить, как медленно, незамысловатым, расслабленно-скованным шагом в сад вошла молодая, лет под тридцать, пара. При разговоре между собой их глаза словно были направлены вовнутрь самих себя, отталкивая тяжелый смысл произнесенных, зарождающихся в сумерках слов.

Евгений воспринимал размеренно-обстоятельные слова мужчины, будто бы он собирался в далекое сложное путешествие на Северный полюс, или покорять высочайший Эверест, или искать затерянное, врубившись в непроходимые амазонские джунгли. И вот сейчас, когда уже все до единой вещи собраны, он в спокойно-монотонной манере скрупулезно обсуждал все подготовленное, утрамбованное и уложенное во все маленькие мешочки, пакетики и коробочки, попутно успокаивая, что все до последнего винтика учтено и вся пытливая дорога уже давно хорошо всем известна и что по ходу его продвижения к намеченной цели ничего непредвиденного и разного рода оплошных случайностей произойти категорически не может. Он медленно шел, иногда выводя туманные образы своими пластичными руками. Иногда его взгляд вкрадчиво падал на дорогу, перед ним словно где-то там были написаны те успокаивающие слова, которые он обязательно должен произнести, словно где-то в кусте был скрыт подсказывающий, шепчущий, и он, нагибая свою голову, вслушивался в тайную речь и сразу озвучивал ее ей.

– Ребенок останется с тобой, – прогремело в ушах Евгения. – Я не против помогать, – произнес спокойно путешественник.

Вот так неожиданно, случайно Евгений краем души задел их тихий секрет. Он вкрадчиво взял их голое семя расколотого одиночества и бережно сберег тот растерянно сумрачный озноб и будто опустошенную донага землю, их тихие, беззвучные шаги и громоздкое рваными тучами великое небо. Евгений видел их двоих, идущих обреченно рядом, и чувствовал их почти бесконечную от его до нее, заполненную пеклом пустыни, безжизненную пустоту.

Их незатейливый пеший путь обуславливался нужной загроможденностью окружающего пространства, его ограниченностью для свободно-дальних шагов низким до колена редким деревянным заборчиком, разделяющим детские группы и покрашенным в общие выцветшие, облупившиеся цвета светло-зеленой краски. Так что в основном они вынужденно ходили по узкому пространству шириной не больше метра и длиной не дальше двадцати, ненадолго свободно заходя то на один участок, то на другой. Когда они приближались к нему, а затем вновь отходили, Евгений всевозможно искал способ быть ближе, используя любые подручные предлоги для сближения. Он неосознанно чувствовал нескончаемое притяжение к их личной сакрально-интимной тайне. Понимая свой юный возраст, он в то же время полностью отдавал отчет всей серьезности происходящего, нисколько не подвергая их каким-либо внутренним насмешкам, какими может облить плоский близорукий пошляк.

Евгений старался и в какой-то момент осознал, что это их последняя лебединая песня и они имеют полное право на свое совместное, прощальное, пускай и дипломатичное одиночество. И все то немногое, что он услышал, он сохранил в своей еще песочной душе, словно детский секретик, вместе с цветком белой кашки под зеленым стеклышком разбитой бутылки.

Нередко Евгений по какой-то (скрытой даже от него самого) причине упивался случайно схваченными в сиянии своих глаз лицами, львиная доля которых, конечно же, были женскими. Очень часто сначала его цепляла какая-нибудь выраженная индивидуальная черта, пышная облачная кудрявость волос, или какая-нибудь их дикая окрашенность во все цвета радуги одновременно с сильным преобладанием фиолетового и светло-желтого, или унылая депрессивность причесок эмо, которая иногда серостью спадала на их вдумчивую гримасу лица, где даже их грустная улыбка резко отторгалась как нечто дикое и чужеродное.

Юные, наполненные скрытых красок, легкими мазками прищуренных намеков, полутонами мимолетной любви и размытыми интригами еще сырой страсти, продиктованные серой массой, с радостью, принимающей новые жертвы дрожащего терпения. Они пылали легкостью, горели кровью и молоком, они были чем-то озабочены, и это была не работа. Живой взгляд вдаль – это было инстинктивно легко… Он что-то искал, возможно, знакомые открытые черты своей матери, а возможно, чужие и запертые свои. И философическое сияние лиц старшего возраста, они словно несли отпечаток тайной жизни, след времен, одиноко скрытое глубокое понимание. Только позже он осознал, что это не могло быть окончательным пониманием, но было его вечным поиском.

В привычной простоте будничного потока со страстью голодного волка он выискивал сияющий алмаз, неповторимую жемчужину и, найдя, душой обомлев, мгновенно влюблялся в ее соблазнительный блеск.

О Евгений! О молодость… Полностью поглощенный ее вселенским лицом, он спускался по обнаженной коже до самых ее девственных пальцев ног и разрывался на острые истерзанные осколки неразделенной любви. Как-то, когда Евгению было четырнадцать лет, он ездил с матерью в близлежащий город по вопросам закупки к новому учебному сезону одежды и канцелярских товаров и был безжалостно избит на улицах, площадях и в автобусах неповторимые пятнадцать раз.

Иногда его прижучивали и стыдливо ловили с поличным, в этот же миг, здесь и сейчас. Это были моменты сильного душевного смятения, и Евгений, наблюдая из своей замаскированной крепости, понимал, что его раскрыли. Он догадывался об этом по прямым вопросительным взглядам в его сторону и переговорам с неприкрытой украдкой. И по их губам он читал: «Чего он, вон там, так на меня смотрит?» Тихо пригнувшись, она задавала вопрос другу, иногда мужу, она, растерянно улыбаясь, рассказывала подруге, а он тихо тлел от стыда, обкладываясь еще большей стеной непроницаемости своего спокойного лица, иногда стараясь не отводить холодного взгляда, смотря чуть в сторону или тараном в лоб, выискивая за их спинами что-то тут же несуществующее и мигом выдуманное. Вы ошиблись.

Он еще был полон чистой детской наивности, берущей свои безоблачные, наполненные плотным попутным ветром истоки слов в победном марше Мюнхгаузена. Где для мужественных людей безвыходных положений не бывает. Он был богатырем, спасавшим Василису Прекрасную, рыцарем, спасающим прекрасную деву из лап монстра. Его поглощали добрые детские фильмы, учащие быть сильным, бескорыстным, добрым. После их просмотра он наивно, по-детски знал, кем быть, и он был как Финист – Ясный сокол, как Илья Муромец или как добрый солдат, помогающий всем, кто попал в беду. Его любимые фильмы из раннего детства были доступны, открыты, понятны, они говорили, и он их слышал и понимал так, как может понимать наивный семилетний ребенок. Его я словно резиновый мячик отскакивало от вечных идей правильного пути запечатленных на пленке, где каждое касание – целая жизнь. Но реальность после, словно холодный душ, окончательно будила, вызывая первородный шок, и в настоящем, усеянным капканами, его растерянное негодование вновь кидалось на поиски утраченной Синей птицы.

Реальный мир, словно боксерский кулак, бил снова и снова, перемешивая все его мысли, размывая его голубые мечты, оставляя в его я трещины, из которых сквозила волна, голодная, ищущая и, найдя, хватающая все, что попало, даже дурно пахнущую разлагающуюся падаль.

Его безудержно рвало, его разрывало на тысячи призрачных путей. С головокружением, в пытливом отчаянии искал он свои истоки, бешено рыл глубокие тоннели, прокладывал стальные рельсы, прокидывал дороги сквозь девственные заросли широколиственных джунглей собственного я. И он совершенно неожиданно, чудом, нечаянно, непредвиденно и врасплох приблизился настолько близко, что увидел мерещащиеся столпы своего настоящего, корни мироздания, своих трех китов, тончайшие грани между суждением и деянием, ее высочество непостижимую причину. Где из окутывающей темноты в самом сердце бил бирюзово-пылающий свет, маленькой замочной скважины, в которой навеяно колеблющиеся тела раскрыто писали свою суть. Далекие.

Иногда ища в городе в совершенно постороннем прохожем близкого человека, Евгений спаивал воедино бесконечность и запутавшуюся неопределенность. И, исходя из идей бездонности мира, он знал, что его мысли абсолютно верны, пока, конечно, он не подойдет и не спросит у этого белесого опрятной короткой бородой человека, самого лучшего отца для своих четверых детей, трех красивых дочек Ольги Александровны тридцати лет, Светланы тридцати семи и, как ни странно, снова Ольги, но уже сорока (лет) и единственного сейчас служившего в армии сына Вадима двадцати. Евгений чувствовал себя будто пролетающим спутником мимо этой летящей к солнцу кометы.

Ленивое солнце вот-вот выглянуло из-за высокой серой промозглости и осторожно прощупывало маленьких ползающих существ, почему-то гордо называющих себя людьми. Холодные тени напоминали осень, пьяный воющий ветер гулял по могучей земле, непредсказуемо то забегая между домов и ругаясь с безразличными деревьями, то вдруг ложился спать, тихо бормоча что-то себе под нос, внушая себе, что еще молод, то, снова вскакивая, искал что-то на самом низу ложбин, вытряхивая весь мусор, и, не найдя, пускался прочь, крича и ругаясь, обещая вернуться. Смелые уральцы, уже не замечая его причудливо-взбалмошных представлений, невесомо порхали по своим делам в мыслях и мечтах вечно завтрашнего дня. Завтрашнего сегодня.

«Работа, он найдет себе работу, если нет, я помогу, и Феликс должен помочь, я позвоню…»

Рядом из-за дома по улице пронесся ревуще-клокочущий гул мощной легковой машины. Лучший отец повернулся назад, как будто его кто-то звал, и его седовласая борода мягко переминалась на раздосадованном лице. Или вот пешком спешащий в никуда повеса с засевшей занозой – чудной (смешной) мыслью в его косматой голове, что он вдруг неожиданно придумал, нет, нет, конечно же, изобрел, таблетку бессмертия, но вот, к величайшему сожалению, срок ее действия, как-то сильно вышел ограничен… Не говоря о самом действии, сопровождающемся массой побочных эффектов. Быть или… Хм…

Мысли, как ветер, летали высоко и, опускаясь вихрем на землю, поднимали мелкую пыль воспоминаний и улетали снова туда в мечтательную облачную высь. Легкие. Из рябящих сотнями людей он сфокусировался на мило болтающей парочке девушек, идущих вместе издалека к нему навстречу, не замечающих никого, улыбающихся заразнее солнца, поглощенных своей мило смущенно краснеющей (от счастья) тайной и прошедших мимо него в блестящем облаке влюбленной молодости и запаха свежесорванной земляники.

– Он мне сказал…

– А ты?

Подруга, съедая ее тайну, с горящими глазами пропитывала себя бурлящими мурашками. Их незаметные, легкие, в модных кедах шаги спешно направлялись в кафе отпраздновать день рождения их общей лучшей подруги, золотоволосой Вероники, голубоглазой красавицы, впитавшей соки сладкого, вечно прекрасного шестнадцатилетия.

Дрожащая тень, медленно идущая от дерева-дички.

– Какой сегодня день? Не среда? – сиплым пересохшим голосом спросил случайно стоящих рядом людей обросший худой «геолог» Дмитрий Антонович.

Он шел в черных резиновых тапках, свободно надетых на бледную, синюшную, тощую босую ногу, шаркающе, медленно, осторожно, словно по канату, висящему над разверзнувшейся бездной бурлящей лавы, испепеляющей всю, все и вся. Пути обратно нет. Он смело прокладывал себе путь, будто атомный ледокол через толстые льды Северного полюса. Его желтые мозолистые пальцы рук тряслись в рябящем голодном треморе, и через каждые четыре-пять выдавленных по утоптанной пыльной тропинке шагов он, поглощенный видом уже близкой цели, переводил дух, исторгая из своих закоченелых жил через застывшую в бетоне шею и сжатые в тихой агонии зубы мандражные волны дерганой дрожи, расходящиеся током по всему заиндевело-сонному телу и по обросшему сморщенному лицу с вкрадчиво прищуренным взглядом нервно танцующим скулотрясением. Он четко видел свой маяк, зажженный в эту бесову бурю среди тьмы, молний и дикого ветра.

Одинокий камень без тени жизни, но чудесно ползущий без цели в никуда… Он возьмет все, что нужно, он выпьет все, что хочет, и завтра, конечно, проснется, навсегда.

А в двадцати минутах пешком на восток, на улице Рабочих, у дома номер восемь, в свой белый кроссовер «Фольксваген» села мадам Ольга и, к своему удивлению, сразу подумала о почти забытом и давно потерянном, о пахучей травой ночной мгле и темном море поющих сверчков, о сверкающей высоте ночи, откуда, срываясь, пылали звезды, был теплый месяц август, и рядом мягко горел костер. Ей было десять лет.

Вчера же ей исполнилось тридцать семь, и дома, в трехкомнатной квартире, остались двое дочек – Юлия двенадцати лет, Ксения десяти – и пьяный, спящий со вчерашнего сорокалетний увалень. Ее знак – Стрелец. Она целеустремленно направлялась в аптеку, где неделю ранее заказывала нужную ее матери сердечную микстуру.

Над городом из ниоткуда плавно зависла большая серая тень, не забыв про свою нежданную подругу – вязкую дождевую тучу. Через минуту как тронулась машина и с неба начали капать легкие капли дождя, Ольге позвонила ее матушка Наталья Аркадьевна, пятидесятидевятилетняя, в прошлом самая ответственная работница химического завода.

– Алло, доченька, где ты, родная?

– Да, мам, – отвечала Ольга, неуклюже (бесстрашно) зажав телефон между плечом и щекой, все же оставляя пристальный взгляд на дороге и две бесстрашные руки за рулем. – Я уже еду за лекарством, скоро буду у тебя.

Тем временем ее машина плавно подошла к затяжному левому повороту, после которого эластично повернула на стоградусный правый поворот, мягко проезжая мимо удивленной облачной тени Евгения.

– Мамуль, мне сейчас неудобно говорить, я за рулем, жди, скоро буду.

Рядом со школой номер пятнадцать в деревянную скамейную подкову с кропотливой усталостью и большим пакетом расплющенных и характерно глухо пошаркивающих алюминиевых банок вошла нигде официально не работающая, с плотно бронзовым загаром лица и рук Анна пятидесяти одного года. Она выглядела старше своих лет. Где ее уже сидя случайно встречал опрятно одетый в пиджак и слегка потертые джинсы, чуть выпивший человек.

– Привет, – произнес он немного пьяным голосом подходящей женщине. В его белой руке была незакуренная сигарета, которую он мял, отчаянно ища, чем бы ее разжечь.

– Дай огня, – возмущенно-выпрашивающе потребовал мужчина и в «безразличной» безнадежности добавив потерянно: – Есть?

– Сейчас, – устало, тихо ответила женщина и, не ища по карманам, знающе достала ему смятый коробок спичек.

– Что ты таскаешься с этим барахлом? – удивленно спросил пиджак, показывая протянутой рукой на ее грязный пакет.

– Как зачем? – спокойно, немного удивленно ответила Анна. – Кушать на что-то надо, три улицы уже прошла, насобирала… – Она чуть приподняла свой белый грязный пакет. – Еще полгорода обойти надо, – на выдохе спокойно произнесла женщина.

– Давай покурим, – предложил добряк, – пополам.

– Давай, – ответила спокойно Анна, мягко подсев рядом.

– Давай сначала я половину покурю, потом ты, – предложил курильщик.

– Хорошо, – ответила женщина.

Зажав трепещущую сигарету в тонких губах, незнакомец расслабленно достал спичку из мятого коробка.

– Вчера был в банке, – сплюснуто произнес незнакомец и с силой прицельно уверенно чиркнул о чиркаш спичкой, воспламеня ее с первого раза. Затем инстинктивно сложа в белый бутон обе ладони, в середине которого плясал светло-оранжевый огонь, преподнес его к своему сморщенному лицу. Через пару пыхтящих затяжек незнакомец расслабленно выдохнул плотную белую струю чистой безмятежности. Взмахнув пару раз не глядя еще горящей спичкой и затушив ее, он в забытьи бросил ее в рядом стоящую бетонную урну. – Выгнали… – Он еще раз затянулся и так же сморщенно покривил лицо, наклоняя голову то влево то вправо, как бы вспоминая и просчитывая упущенные альтернативные варианты. – Завтра снова пойду.

– Не боишься? – спросила женщина, глядя спокойно перед собой.

– Да нет, – улыбнулся незнакомец, – завтра трезвый пойду.

Он не глядя протянул ей на треть выкуренную сигарету.

А позднее, прогуливаясь по темным усталым улицам, наполненным хмурой вечерней тоскливостью, Евгений погружался в тянущие к нему свои тайны другие миры, наполненные светом, теплом, уютом. Они притягивали его своей заманчивой приоткрытостью, завлекали одновременно немым действием и гудящей статичностью, они неистощимо манили его к себе, и он, плененный, иногда с детской завороженностью наблюдал… за женщиной, задумчиво стоящей на кухне и не спеша что-то размешивающей в небольшой кастрюле у белой плиты. Она ангел? Была? Есть? Служащая, сотрудница, работница, домохозяйка ей …цать лет. Она спасает, лечит, учит, охраняет, строит, дышит, живет и любит. Соблазняет и целует. Ее сердце… ее сердце… Скоро вернется с работы муж, и она аккуратно, тихо откроет ему входную железную дверь.

– Тихо, Андрея не разбуди, – скажет она мягко с порога шепотом. – Вот только-только уснул.

Она заботливо снимет с его плеч джинсовую куртку, наденет на деревянные плечики и старательно повесит в старый, древний лакированный шкаф. А он показательно тихо, с подчеркнутой осторожностью снимет уличную обувь, выпрямившись и сделав первый шаг к ванной, приятно и удивленно ощутит на своей голодной талии ее обезоруживающие объятия горячих рук, теплоту ее прильнувшего, словно легкая океанская волна на золотой пляж, тела. И воскресится в ее розово-слезливом взгляде. Он почувствует, как будто только что где-то там, внутри нее, в глубине души, лопнула натянутая до предела струна истомленного ожидания. Она удержала свой небосвод.

– Устал? – с влажными от счастья глазами шепотом спросит она и сожмет растянутые подергивающиеся губы. – Много работы?

– Немного, – ответит он устало на выдохе, скрыв за спокойные карие глаза титанический жаркий день.

И она поймет, она ювелирно коснется своим взором каждой новой морщины на его вспотевшем лице, нырнув в его распахнутые глаза.

– Мой руки, садись кушать. Я сейчас наложу…

Мария растворялась в упоении своего счастья. Ее пальцы, наполненные энергией любви, творили симфонию уюта, тепла, спокойствия.

Иногда, просыпаясь утром первой, выныривая из своей мягкой постели, когда ее обоняние еще соблазнялось запахами близкого теплого ложа и любимого человека, она чувствовала смешное, уничижительно равнодушное пренебрежение к мелким назойливым повседневным проблемам, мечтая, творя, вздымая и раздвигая.

Прохладный порывистый ветер сливался с пьяно пляшущим светом фар огорошенных красным машин, пронизывающих темную вечернюю промозглость и выкрашивающих ярко-рябящей полосой темную моросящую дождливость, с взволнованными, словно органными, сигналами гудков, которые скоро и верно вытягивали его с радужно глубоких глубин бесконечных путей и шагов, урчащих мыслей в здесь и сейчас.

Ощутив своим теплым лицом окутывающую прохладу ранней ночи, Евгений инстинктивно судорожно съежился и спрятал озябшие руки в карманы куртки. Уронив отрешенный взгляд, он удивленно узнал свои идущие ноги, они легко вылетали из-под него белесым бликом и на мгновение ныряли в пленительную невесомую легкость. Через эту зябкую стену бурлящей реальности Евгений почувствовал, что заблудился, словно он добровольно направлялся в объятия одинокой пустоты без чего-то очень и очень важного… Вмиг остановившись, он внезапно вспомнил… Оглядываясь дергано головой, он что-то сумасшедше искал в качающихся проводах, в дорожных знаках в магазинных вывесках, в горящем белым дорожной разметке, в качании мокрых веток и в проходящих поблекше-серых, хмуро-немых лицах. Он с отождествлением ждал их безучастного ответа, согласия, похвалы или хотя бы равнодушного одобрения. Оставаясь нем, смотря насквозь потерянно, растерянно развернувшись, Евгений неожиданно рванул обратно. Но в ее окне уже было бесплодно темно, опустошающе безжизненно. Евгений всматривался в него с давящей въедливостью своих влажных глаз, выискивая ее малейшее мелькание, и где на его немые мольбы рассеянно откликались лишь отраженные огни потерянной ночной жизни. Отвернувшись, он взял свою мокрую голову двумя руками и, пошатываясь, отбил шепотом.

– Нет, нет и нет, – потом мгновенье подумав, – но как же… – произнес он, снова повысив голос, раздосадованно разводя правой рукой и хлопая себя ею по ноге. – Почему она должна так страдать?!

Оглядываясь и обнаружив вокруг себя лишь ничего, он громко произнес, отмахиваясь левой рукой от сырой близкой пустоты:

– Нет, нет и нет же! – Евгений сжал мокрые глаза. – Она дура, – произнес он снова шепотом. – Просто никчемная дура, одна одинокая дура, дура, дура.

О, великая и могучая женщина, женственно мудрая, внимающая к любви, я преклоняюсь перед тобой, перед твоими голыми руками, перед твоим обжаренным солнцем лицом, перед твоими светло-глубокими мыслями, перед твоим великим избранным будущим. Преклоняюсь.

Распахнутые двери дорог, куда?..

Эта ночь шумела далекими шорохами машин. Тихая ночь. Она словно родная кровь вливалась в его вены, наполняла их своим раскатистым спокойствием. Ведь даже сама она знала… хоть и была еще совсем юной (начало второго часа). И с безмятежностью своего сонного спокойствия была готова встретить свой рассвет.

Звезды плыли по небосклону, Млечный Путь растекался по атмосфере его взгляда. Евгения охватил легкий навязчивый озноб, и мысли волной нахлынули к его парящей голове: «Я найду… Может, там… Да, да, они там…» Его зудящие от усталости веки, словно опахала, медленно моргали, а мысли, не в силах остановить надвигающееся, выхватили последние слова перед занавесом его распахнутого сознания. «Я буду… Я буду терпе… стараться… Сахар между страниц». И он взял первый камень и положил рядом, около своей распахнутой души.