Текст книги "Белый лист"

VI

Есть ли у тебя чувства? Были ли… Чувства открывающие, говорящие, завораживающие, кидающие, разбивающие, сдавливающие, закрывающие, взрывающие, прощающие, изнемогающие, скрытые в сонном дремотном тумане. Позолочены ли глянцем бравады с начинкой пустоты? И живое бьющееся сердце – колющее желание жить, запертое в стены пустой повседневности, ощущая всю теплоту далекого солнца, обещающего блаженство в раскрепощенности спокойствия, погруженное в дальнем море света, безысходно бьется всеми чувствами изгрезившейся жизни.

Я ее помню, она… Я видел ее, она… она на три года старше… С момента их первой встречи обе сестры вызывали у Евгения неподдельный мальчишеский интерес, это не было любовью, но было далекое сонное желание стать ближе, не в объятиях, а глаза в глаза, без отчуждения. Но он был слишком юн и не видел в себе ничего взрослого, ни голоса, ни души. Увы, Евгений не знал ее мыслей, он даже не понимал свои собственные с тех самых солнечных мгновений, когда они с другом, выйдя из своей квартиры на пятом этаже, стали быстро спускаться вниз. Спешно пролистывая ступени четвертого этажа, они увидели чуть приоткрывшуюся дверь и худенькую руку девочки, придерживающей ее с обратной стороны.

– Хорошо, мам, мы все поняли, – послышалось из-за двери.

Немного притормозив и переглянувшись ехидными улыбками, они продолжили свой спуск. Через несколько секунд над ними раздался четкий хлопок закрывшейся двери и легкий топот сбегающих ног.

– Подождите, – прозвучало сверху, – подождите.

На что мальчишки, не сговариваясь только ускорились.

– Не бойтесь, – донеслось разоружающе громко, – не бойтесь, мы просто спросим.

– Чего? – удивленно подумал Евгений. – Боимся? – произнес он вслух.

На нижней площадке первого этажа, в прохладной тесноте, в метре от приоткрытой деревянной подъездной двери, Евгений и Андрей огорошенно остановились, в легком волнении слушая перебой спускающихся девичьих ног и низкий бас задетых перил.

– Вы наши соседи? – спросила вот-вот показавшаяся девочка, спускающаяся уже гораздо медленней. Евгений сразу обратил внимание на ее глубокий темно-русый цвет волос. – Сверху, прямо над нами?

– Вы братья? – перехватила другая девочка посветлее. – Как зовут?

– Нет, – ответил уверенно Андрей, – мы не братья, я живу в другом месте.

– Я живу здесь, – Евгений немного приподнял руку, – прямо над вами. Зовут Женя, – прозвучало псевдораскованно.

– Меня – Андрей, – псевдоуверенно.

Их звали Галя и Аня, сестры (непохожие друг на друга, но тем не менее родившиеся в один день), две странные симпатичные четырнадцатилетние особы, с легкостью шагающие по специально расстеленному для них изумрудному миру.

– Сколько вам лет? – с милой разоружающей улыбкой спросила Аня, заметив легкую растерянность мальчишек.

– Мне одиннадцать, – ответил Евгений.

– Мне десять, – признался Андрей.

– Ааа, всего, – прозвучало тихо с сожалением, – а нам по четырнадцать, – сказали девочки, переглянувшись.

И в сумрачном столетии минуты, были вопросы «зачем и откуда?», и бесконечная оглушенность, и немо открывающийся рот Андрея, и его рука, показывающая вдаль, но упершаяся в стену. Над Евгением успели сгуститься тучи, он слышал эхо далекого грома, пролил дождь, и что-то похожее на солнце вновь выглянуло из-за внезапной пелены отрешенности.

– Хорошо, молодцы, – сказала бодро с улыбкой Аня, отходя обратно к ступенькам и неторопливо поднимаясь обратно наверх.

– Ладно, еще увидимся, – сказала Галя, махнув на прощанье ладонью.

Это не было любовью, но было далекое, сонное желание стать ближе…

Все пронзительные трели невидимых радостных птиц, пронизывая сами себя и становясь одним целым в проснувшемся цвете природы, взывали к новому вдоху, окутывали легким желанием и ощущением близкого счастья, подталкивали в бескрайнее, светлое, голубое, безоблачное небо, раскрывающее все пути всех ощущений.

И в свете весеннего солнца, и во всепронизывающих летних лучах ее глубокая улыбка оттенялась живым светом жизни, наполняясь блестками утренней надежды, и в прищуренных уголках ее кроткого рта виднелась наивная девичья нагота. Но с наступлением осенних дождей, в серой промозглости сентябрьских дней, здороваясь с ней около дома и мельком ища на ее затененном лице теплые летние отблески, он каждый раз, снова и снова, находил потерянные глаза, наполненные близким холодным ноябрем.

Евгений почти не знал ее, не знал ее любви, мечты, правды и лжи, смешной и взбалмошной прихоти, хорошего настроения, искренних извинений, одиночества. Евгений не видел ее теплых пальцев ног, только что выглянувших из-под смятого одеяла и нежно спускающихся на прохладный линолеум. Ее утренней сидящей зевоты и размашисто растянутых по сторонам рук, как и вечерней понурой усталости. Он не чувствовал запаха ее волос, не прикасался губами к ее нежной шее, не слышал стука ее сердца, ее «с добрым утром» и «я люблю…», «мне стыдно…», «я сильно хочу спать». Ее ладонь не прикасалась к его щеке. Но сны о ней все-таки иногда посещали его постель.

Вера очень любила перестановки, так что Евгений по несколько раз в год мог жить в каждой из трех комнат. И в этом причудливо плетущемся циферблате с движущейся по своим неведомым никому законам стрелкой его жизнь медленно переходила из одной комнаты в другую. Причем эти переезды проходили с неимоверным упорством, достойным великих строителей пирамиды Хеопса.

– Все, сколько можно! – возмущенно говорил их отец ближе к одиннадцати вечера, уставший от этой затянувшейся вакханалии маминой мысли. – Теперь мы всю ночь спать не должны?! – Он демонстративно шел в свою уже новую комнату, нарочно включая телевизор погромче.

А мама тоже демонстративно не обращала на него никакого внимания и, как будто ничего не бывало, продолжала гнуть свою линию. Евгений с матерью смачивали пол тряпкой, с которой бежало ручьем, и передвигали громоздкие шифоньеры, неуступчивые диваны, неуклюжие кресла, предварительно вытащив из их забитого всяческим скарбом брюха все тяжелые вещи, из одной комнаты в другую. Евгений отчаянно впивался босиком в скользкий пол, упирался ногами в соседнюю стену и не сдавался, сидя на мокром полу, упершись вспотевшей спиной в стену, а покрасневшими ступнями кряхтя толкал от себя этот угрюмый гигантский блок великой пирамиды на свое новое старое место.

– Иди спать, – говорила запыхавшаяся мама, – я тут сама… Чуть-чуть осталось, – махая мокрой рукой в сторону.

– Нет, – уверенно отвечал Евгений, выдыхая горячую струю воздуха. – Я до конца.

И только когда все тяжелые антресоли, шкафы, диваны и столы были расставлены по своим местам, Евгений, уставший и сонный, но с чувством выполненного долга шел спать, а мама оставалась. Она мыла пол, стелила половики, протирала только что выставленную мебель чистой влажной тряпкой.

Евгений любил, когда ему доставалась комната с балконом. Иногда он с придыханием выходил на него поздней августовской ночью и наблюдал, как в глубоком проплывающем небе вспыхивали тонкие золотые нити извечного чуда. А что случалось гораздо реже, из далекой космической тьмы прямо над ним рассыпалось сказочное бриллиантовое ожерелье, и он с замиранием сердца мечтал, чтобы одна его часть (аккуратно не повредив никого) упала рядом с домом. Или любил наблюдать ранним прохладным будничным утром, как просыпается его город, неуклюже ворочаясь в предрассветной дымке. Любил поймать взглядом идущего вдалеке пешехода, ухватившись за его походку, въедливо предполагать его профессию и направление, в то же время смакуя свою праздную расслабленность. А когда Евгений замечал одиноко проезжающую машину, будто движущуюся из ниоткуда в никуда, ему почему-то становилось не по себе, сонно и холодно, и по нему пробегали отрезвляющие мурашки. Иногда он скрупулезно представлял себя сидящим там, за скучным холодным рулем в серой дребезжащей абстрактности старого поржавевшего автомобиля, уверенно движущегося в ловушку без надобности. Они были лишь точками, призраками, появлялись и исчезали в прожорливом брюхе земли, неизвестные, неузнанные, потерянные навсегда. Иногда он впитывал теплое июньское солнце, полностью закрывая глаза, прислушиваясь к шелесту широколистных тополей, медленно подставляя прямым лучам свои озябшие бледные щеки. И почти всегда его вечернее отшельничество нарушали неугомонные соседи по дому, также вышедшие в теплых солнечных лучах заката на свои укромные островки, пуская белый табачный дым и смотря куда-то вдаль отстраненно-вдумчивыми глазами. Он видел их тягучую печаль, нагое и раскрепощенное уединение, а на их глянцевых лицах замершие отблески растерянного удовлетворения.

Однажды он видел ее… Конечно же, нет, в зените солнечного дня ее, шестнадцатилетнюю, тайком загорающую на своем балконе в легком, полупрозрачном голубом купальнике, прямо под его завороженным взглядом, нет, нет и нет, он раскрыл ее. Ее обнаженные ноги, голый живот, раздетые руки… По загорелым плечам с теплым колыханием ветра плавно растекались ее темно-русые волосы. Ее глаза были чувственно закрыты, лишь иногда она легко приподнимала руку, отгоняя редкую назойливую мошкару, а Евгений, испугавшись постыдного разоблачения, сразу прятался лишь для того, чтобы, толкаемый ударами разгоряченного окровавленного сердца, отдышавшись и набравшись смелости, снова тихо, аккуратно выглянуть. Глядя на ее розовеющую кожу, мысленно касаясь каждого изгиба ее зреющего тела, томясь в страстном желании, он тщетно выискивал способ обратить на себя внимание, тут же рассыпаясь на тысячи осколков «нет» перед монументальной глыбой безобидного повседневного «привет».

И, уже лежа в своей постели, до поздней ночи нервно переминая подушку под растрепанной головой, каждый раз закрывая глаза, Евгений снова и снова видел ее обнаженное распаренное тело, ее медленно открывающиеся глаза, зовущее его лицо, нежные слова и миллионы сладких прикосновений.

Даже спустя годы она иногда являлась к нему во снах с томным зовущим взглядом, бесконечно далекая, безмерно желанная.

А в погожий осенний день его взгляд быстро выхватывал ее, идущую с тяжелыми пакетами из магазина. Евгений спокойно (скрывая волнение) подходил, делая вид, что ему также нужно в подъезд.

– Привет, – говорил он уверенно быстро.

– Привет, – кивая устало, произносила Галя.

– Давай помогу, – говорил Евгений, протягивая руку к пакету. – Тяжело?

И после пары секунд размышлений она, ее величество снисходительность, соглашалась.

– Помоги, – протягивая только один пакет, но потяжелее. – Спасибо.

– Да ерунда, – оправдываясь, говорил Евгений. – Все равно по пути.

Шагая не спеша по лестнице, он думал о небольшом слове, о мимолетной фразе, но, неожиданно оказавшись перед ее дверью, заученно, словно рефлекс, на ее теплое «спасибо» отвечал необдуманное «пожалуйста» и, делая вид, что идет домой, озадаченно поднимался на пятый этаж.

Порой, даже когда он видел сестер урывками, ему вкрадчиво бросались в глаза их новые покупки, кожаные сапоги на Ане или модная куртка на Гале, их уверенная настойчивая походка, чеканившая свысока «я все знаю». И когда Евгений на следующий день замечал те же сапоги или куртку на другой сестре, то находил это по-доброму забавным, и в его пустующей душе тут же раскатывалась мягкая, теплая шерстяная привязанность к тайне их жизней.

Ее постоянно мучил выбор… Душащая тень фатальной ошибки затмевала ей мысли, обрекая на долгие мучительные сожаления об упущенном… В моменты сильной апатии, часто распинающие Галю на мягкой кровати, она очень редко думала о реальном времени, часто уходя от него и изменяя со сладким, приятно покалывающим ее измятую душу, тем самым несделанным, дурманно целующим все ее размякшее тело, единственным правильным выбором.

Реальный мир с его «надо» на время растворялся в сладком забытьи.

Ей кто-то что-то шептал, порою быстро, пискливо, временами невпопад, тараторя обрывки заикающихся слов или дергано, через долгие молчаливые часы и (даже) дни задержки, витиевато и двусмысленно, будто бы открывая настоящий смысл, будто вовсе не говоря. Он не говорил то, что хотел сказать, а произносил то, что больше становилось неподъемным, тяжелым, словно гора, закрывающая солнце, закрывающая даже часть снов и легких мыслей, оставляющая лишь ночной сумрак, заставляющая понимать себя по темным расплывчатым силуэтам, шороху дружеских пальцев, прикасавшихся к тусклой неизвестности.

И в этих стенах собственного отчаяния она представляла свой мир другим, тот далекий мир не тронет ее, пощадит детские мечты, юные девичьи надежды, даст напиться из тысячи бокалов каждой ее женской ипостаси, утолит ее желание, напоит ее усыпляющим счастьем, не тронув забытьем. Но… Мы сбрасываем с себя молочную шкуру, мы медленно исчезаем, летя, словно комета, сквозь бурливое время, секунда за секундой теряя себя. Мы разбредаемся по мелочам, рассыпаемся на воспоминания, на отблески, на тени, на тишину.

И только холод в шагах, не идет, а летит, окутанная мыслью тьмы… Ее земля ссохлась, и каждый ее уголок был узнан, и каждый секрет был раскрыт и предан стыду, и пропасть, плещущаяся в комнате солнца… плачет над бездной…

VII

Шумное беззвучие, сказанное в одиночестве зимнего дня, наполненного качающихся на ветру голых веток спящих деревьев, убаюкиваемых снежным настроением, обнаженным, промерзшим насквозь оцепенением.

Сквозь расстояние пристальных впечатлений ему слышался тихий шепот деревьев «не спеши», тихий… Он удивленно рассматривал их могучие, вздыбленные, влюбленные в развязное недосягаемое небо стволы, горящие в своем чреве годами – колец жизней. Где-то там на них, Евгений знал точно, записано и его рождение, весь тот день, от истока… та ночь, когда, отказываясь терпеть тесноту материнского утроба, он с неуемной жаждой требовал первого настоящего глотка жизни, наполненного бесконечностью страстей, необъятностью ошибок, безмерностью бытия, нескончаемостью дорог, бесконечностью… Тогда он ощущал свой путь не здесь… (в утробе), там… И теперь он снова явственно чувствовал тропу, но где? Куда?

Когда-то Евгений чувствовал вечность всем своим телом, он думал не о своей смерти, а о смерти близких, Евгений был уверен, что именно он избранный и волею судеб обречен нести бремя вечного молодого бессмертия. Евгений представлял, как уйдут все его близкие и он, в итоге больше не в силах объяснить свою необъяснимую, несгибаемую молодость, теперь будет вынужден покинуть родные края вместе со своим извечным другом, красиво изогнутым мечом с ручкой из слоновой кости, с лезвием, имеющим давнюю кровавую историю войн, рубившим без страха и сожаления врагов, причинявшим легкую, как порханье весенней бабочки на восходе, и быструю, как испуганное морганье, неотвратимую, как само течение времени, и тихую, как само безмолвие, смерть.

А сейчас он терялся во времени. Он не знал, сколько ему осталось жить. Порой ему отчетливо казалось, что обвинительный приговор вынесен и над ним уже занеслась заточенная секира смерти. Евгений начинал готовиться, в смиренном спокойствии воспринимая натиск невидимой предрешенности. Перед ним начинали всплывать образы, призраки, шепот эха прошлого. Каждый шаг, за которым нет возврата, он шел, не оборачиваясь, медленно вдыхая прохладный сырой воздух. Порой Евгений будто бы уже отчетливо начинал понимать свое сумасшествие, хватаясь в холодном утреннем поту за голову и тут же на ходу стараясь отделить треморную, бледную реальность от разыгравшегося удушливого воображения, которое, словно внезапный ветер, уносящий воздушного змея, подхватывал его и вклеивал недостающим паззлом в самые что ни на есть реальные картины, где он лезет по скалам, выживает в зимнем лесу, ночует в темной пещере с разожженным в ней костром. Он чувствовал его жар, ее холод, ветер, обдувающий жгучей прохладой его обросшее щетиной лицо. Его руки были грязны в чистой грязи леса, он слышал басистое отраженное эхо проснувшихся голосов, разговаривающих в дружеской беседе. Евгений чувствовал древнюю человеческую потребность выживать, от которой никуда не деться, как от самого себя, и он не хотел никуда от нее бежать, он хотел вкусить все эти фантазии, отчуждаясь от слишком болезненного ощущения жизненности. Но как удел полной безвыходности всего конечного с апокалиптичным крушением мыслей он снова и снова приходил в реальный мир четко плавающих ориентиров.

Евгений хотел чувствовать себя в переполненном аквариуме историй, ощущений, его манило соприкосновение с неизвестными днями, с новым ветром, колышащим длинные волосы на затерянной в миллионе лиц голове. Ему нравился великий ансамбль искусств, погружение в атмосферу замершей причастности. Иногда посещая музеи и когда это было возможно, он незаметно прикасался к экспонатам, представляя руку давно ушедшего усатого пышной щеткой мастера, изваявшего только что свое дитя, которое живет и дышит, прорезая призрачные эпохи своим исключительным существованием. По его телу пробегали токи, когда он касался старинного стула, рожденного (как гласила рядом поставленная табличка) в 1860-е годы. Евгений благоговел перед его чудом, уцелевшим во всех смутах, развалах, крахах, обошедшим стороной мозолистые руки вандалов.

Он хотел быть там, тогда… сто шестьдесят лет назад, в эпоху Толстого, Достоевского, Тургенева, Некрасова. О, эти годы надежды…

В то время были свет и улыбки, которые ложились на обворожительные губы юных чистых красавиц. Они протягивали свои нежные руки, легко касаясь его изогнутой спинки и облокотившись взволнованным набухающим телом, безудержно болтали, смеялись и ждали. И конечно же, он слышал их самый тайный недвусмысленный шепот.

Ты знаешь, он мне подмигнул… а, я его…

Время. Время. Время…

И под этой весной, глубоко в гуще призрачных зим, кому-то стало необходимо поймать доселе непостижимую, неуловимую мысль, объединить людей общими идеями.

Люди перестали быть такими, как прежде, они убежали от хаоса и пришли в дом познания. Но за одной распахнутой дверью появлялись новые, и, поднявшись на одну гору, мы видели другую, все решенные загадки освещали новые грани этого любопытного мира. Человек, добившись так многого, уже никогда не будет прежним, он родился, вкусив прогресс, добиваясь своим гением новой жизни.

Но за всеми этими толстыми стенами, сверкающими доспехами и бесчисленных подвигов увенчанными бессмертной славой, человек по-прежнему чувствует себя слабым, беззащитным, ощущая присутствие необратимого духа, способного вызвать как любовь к жизни, так и полное отвращение. Человек перестает быть…

Могучий дух, открой же дверь бытия.

Человек. Человек. Человек…

Белый лист – чистые намерения, и вот накапливающиеся слова давят на его белизну своим завораживающе-сакрально-темным смыслом, говорящим на языке неизведанной души, стремящейся объять необъятные просторы мельчайшего и невообразимо гигантских миров, мыслей всего человечества, колыхания каждой травинки каждого поля, каждого листа всех лесов, каждого ветерка каждой бури, всех страстей всего равнодушия и, конечно же, всех мгновений всего бесконечного времени, рождающего снова и снова белый лист.

Евгений прочел одиночество. Он удивился, как из неизвестной пустоты рождается бытие слов, предложений, их великий смысл, белый лист…

Он был проглочен другими мирами, вселенными, летал невидимым духом над людьми, раздваивался и сливался, всеоткровенно, истинно изумлялся, сходил с ума и возвращался, размышляя, погружался в лабиринты сознания, был в заточении собственных мыслей в холодной сырой яме, лежал в психбольнице, видел будущее, сидя в теплой хижине и греясь у языков рыжего огня печи на высокогорье, тек холодной горной речкой, лежал камнем скалы, ощущая свирепую дрожь земли, сглаживаясь безграничными годами ветра, летел сорванным с дерева листком и дул его же порывистым ветром. Он хотел уйти, и он шел по… по всем бесконечным дорогам. Видеть, дышать, жить…

Просвещение, спасение, злость, насилие, психология, любовь, здоровье, порнография, страсть, целомудрие, наивность, невинность, кошки, игры, душа, жизнь, изменчивость, смерть, память, рождение, бесконечность, космос, открытие. Между строк жизни Евгений прочел загадочность, невидимое присутствие силы, что открыл Интернет, человек не будет прежним… Через тонкий кабель к нему в голову лилась новая природа, новые правила, он с рвением старался понять устройство окружающего его и вообще всех людей на земле мира. Ему нравились расстояния, прошивающие бескрайность Вселенной стяжками световых лет, загадки таинственных, притягивающих все в свое постоянно голодное нутро черных дыр.

Когда-то Евгений с жаждой впитывал знание о мерности природы, закрученной в себе самой, он узнал, что в пятом измерении он походил на гусеницу, и, изучив вопрос более углубленно, согласился. Евгений представлял себя в этой экзотичной многомерности той гусеницей (очень необычной), которая, как он надеялся однажды, станет прекрасной бабочкой, представлял, как, взмахивая крыльями и поднимаясь за облака над всем бренным, легким порханием уносится в изобильный, наполненный любовью сад, где великая жизнь видится водопадом бурлящим суетностью дней всего живого и существующего, где все это великое сплетение судеб обрушивалось на великую твердь неизбежности перемен.

Он представлял будущее. Возможности, закрытые сейчас, были открыты в дальнем океане времени плещущегося о берега, расцветающего самыми невообразимыми красками прогресса. Летающие машины, ультрановые смартфоны, напечатанная на принтере еда, победа над неизлечимыми болезнями, полеты в глубинах космоса к далеким неизведанным мирам – все это хоть и волновало его, но по-настоящему, с замиранием дрожащего сердца он представлял главное открытие, которое он ставил выше остальных – самопознание. Евгений только не мог остановиться на точной дате будущего, которое, по его мнению, сможет открыть наизнанку душу человека, тот кто, имея в руках многие блага, совершает немыслимое, непоправимое, трагическое. Сначала Евгений осторожно думал о две тысячи сотом годе… затем о две тысячи сто пятидесятом… о две тысячи двухсотом, остановившись все-таки не так далеко, на две тысячи трехсотом, после сразу устремившись всем своим исполненным жажды воображением в первое января этого нового, две тысячи трехсотого года, того года, где люди перестанут быть людьми, став… в глазах людей две тысячи девятнадцатого богами. Его неутомимо влекло то самопознание, которое сможет достичь тот Человек, те знания о себе, которые, открытые однажды, не забудутся им, и, достигнув этой ступени, человек никогда не ввергнется назад в пучину бессмысленности хаоса. Все бренное воспрянет смыслом, все пыльные полки знаний впитают влагу живых мыслей и слез, и мерцающий закат раскинется бриллиантовой россыпью на волнах безбрежного океана человеческой жизни, жизни дающей, жизни думающей, жизни разумной…