Текст книги "Белый лист"

VIII

Сидя в осенней, по-утреннему свежей, еще не отапливаемой комнате, Евгений с распущенной абстрактной сонливостью смотрел в свою холодную тарелку, расплющивая вилкой темную мясную котлету в горах желтоватых полубубликовых рожек. Он старался вкрадчиво думать, раскладывая свои ощущения на мельчайшие предчувствия снизошедшего голодного одиночества.

Все проснувшиеся обитатели квартиры, собираясь по своим работам, создавали шепчущий, гремящий сонными стуками своих покачивающихся тел, раздраженный утренний гомон. По всем дальним углам растекался стойкий аромат специй лапши быстрого приготовления в неотъемлемом аккомпанементе звенящей, гремящей и хлопающей микроволновки. Через свою неплотно закрытую дверь Евгений отдаленно слышал смесь русского и, как он думал, таджикского языков, сводящуюся к ожиданию…

– Какое сегодня число?.. А, еще только девятое… Где-то через пару недель должны уже дать тепло…

Сейчас у него не было желания выходить, общаться, но иногда он разговаривал с ними, тихо здороваясь в утреннем коридоре около ванной или на кухне, улыбчиво обмениваясь ничего не значащими фразами о погоде, еде, настроении, и снова уходил к себе, в свой удобный бетонный кокон, огороженный священным правом на одиночество. Через серое задумчивое мгновение двадцати минут, когда вся клубящаяся суета медленно осела на старый зашарканный линолеум и все трое постояльцев разошлись по своим делам, легкий стук дождевых капель по карнизу с тягучей дребезжащей оттяжкой раскрыл Евгению свое тайное призвание. «Только я его слышу? – думал Евгений. Только я один?» Тихо выйдя из своей комнаты, аккуратно пройдя мимо закрытой белой двери хозяйки, он вошел на кухню. При выключенном свете она казалась заброшенной, оставленной впопыхах много лет назад. Пройдя ее ровно пятью шагами до подоконника и раздвинув белые абажурные занавески на окне, он бросил свой примеряющий взгляд на опустевшую улицу. «Вымирающий город?» – подумал Евгений, но, ухватившись взглядом за неожиданно одиноко бредущего человека, он снова мысленно осел в своем заброшенном чужом обиталище. «Это мой дом», – думал он, не понимая смысл этих высоких слов, будто убеждая себя, примеряя свою душу в этом уединении ко всем его темным углам, пыльным шкафам, старому холодильнику, грязной плите, он просвечивал будущее время, метая свой дух посреди чужих неловких моментов и далеких животных мыслей. Он не верил себе, но, залетев угловатой мыслью в свою случайную комнату, Евгений поверил, поверил в призрачный свет, миражу, будто его обессиленный смирившийся дух не мог улететь за пределы этих стен. «Не сейчас, не сейчас…» Он поверил.

Словно не существовало «до», а было только единственное «сейчас».

Из замочной скважины хозяйки квартиры раздался металлический хруст проворачивающегося ключа.

– А, ты, Женя, здесь, – сказала вышедшая с заспанными глазами хозяйка, медленно переставляя ноги и чуть прихрамывая на левую. – Все уже ушли, да?

– Да, только что, – сказал он, – минут пять назад.

– Ну ладно, хорошо, хорошо, – говорила хозяйка, шаркая от него до ванной. – Поставь, пожалуйста, чайник. Не уходи, – продолжила она хрипло. – Подожди меня, хм, хм, я с тобой поговорить хочу.

Дрожащее солнце, укрытое теплыми серыми облаками, окатывало спешащих на работу людей моросящими слезами одиночества.

– Ты не торопишься? – говорила она, сидя за кухонным столом и кладя маленькую ложку сахара в свою белую горячую чашку чая и размешивая ее со звенящим постукиванием. – Побудь со мной, пожалуйста, – говорила она Евгению, который тихо стоял около нее, удобно облокотившись на косяк дверного проема. – Я пригласила подруг, – продолжила она медленно. Уже не касаясь ложечкой стенок чашки, она по-шахматному выверенно смотрела в свой ароматный напиток с барбарисом, обдумывая будущие слова и томительно подводя к сути. – Хм, хм, через два дня у нас дата. – Евгений тут же хотел спросить об этой дате, но в последнее мгновение передумал, чтобы не сбивать ее, как он полагал, с какой-то глубокой и очень серьезной мысли.

– Придут внуки, дочка, – чуть нагнувшись, аккуратно держа вытянутыми сморщенными пальцами двух рук, она медленно поднесла чашку к вытянутым губам. Дунув пару раз, отхлебнув маленький глоток, хозяйка снова взялась за нить своей мысли. – Салаты делать буду, тесто поставлю. Сейчас в магазин надо идти за мясом. – Она снова подула на чай и повернула голову направо, посмотрев за окно, на унылую улицу.

– Вот только дождь кончится, и пойду. – Она снова отпила маленький глоток. – У меня пенсия только на следующей неделе будет, – сказала она, поставив чашку на стол и полностью повернувшись к нему. – У тебя можно сейчас попросить деньги за комнату, за следующий месяц?

– Да, да, хорошо, – ответил Евгений, смотря в упрашивающие глаза и одобрительно кивая. – Конечно, сейчас дам.

– Будет, да? – громко сказала хозяйка, будто не веря быстрому ответу Евгения.

– Да, да, без проблем, – сказал Евгений, сразу же пойдя в свою комнату за деньгами.

Пока он шел туда и обратно, в его голове застрял вычурный образ с белой чашки, изображающий молодого юношу, нежно играющего на гитаре перед красивой молодой девушкой. Их влюбленные взгляды были единым целым, Евгений видел ее руки, сомкнутые на своей груди в один большой кулак, они вот-вот были готовы распуститься, беспомощно опав на шее возлюбленного.

– Хм, – улыбчиво ухмыльнулся Евгений, подходя к ней. Через мгновение, протягивая руку, он взглянул в ее усталые, обвитые глубокими морщинами темно-карие глаза, и почему-то в глубине души ему стало ее жалко.

– Спасибо, – произнесла она, протягивая морщинистую руку с накрашенными в бордовый цвет, коротко подстриженными ногтями. – Хорошо, сейчас в магазин буду собираться, мы с дочкой вместе пойдем, подъедет скоро уже, – сказала она, вставая из-за стола и уверенно направляясь в свою комнату. Зайдя в нее, она снова закрыла свою дверь. Из замочной скважины раздался металлический отчуждающий хруст.

Евгений снова подошел к окну. Он видел опускающуюся небесную пелену, серую непроглядную сырость своей души. И там же, на этом месте, он не видел себя, он не чувствовал своего времени. Его разум был словно исчерканной страницей, грязной, испещренной сумбурной небрежной неизбежностью, которую его ошарашенное естество, отрекшись, давно перевернуло, начав писать неведомые ему далекие дни. Ни здесь, ни сейчас.

Отчасти его мысли были пропитаны несуразной промозглой абстрактностью «раз, два, три, вторник, среда… закат… пылинка… взмах… стук… впереди идущее…». «Капля, – думал он, – какая маленькая капля, прозрачная капля на окне… От окна дует». Евгений отступил на пару шагов назад. «Надоело? Но чего же я жду? – задал он мысленный вопрос сам себе. – Я должен стоять здесь», – тут же на него ответив. «По лужам бьют тысячи мелких капель… Я думаю, жду… Один, два, три, – думал он, считая прохожих без зонта, – четыре, пять…»

Но, неожиданно споткнувшись в мгновении забытья о свое усталое переминание на одном месте, он уже был исполнен суровой решимости. «Если идет дождь, – думал он, – я беру зонт и надеваю сапоги. Я буду ждать хорошую погоду и наблюдать, как капли пропитывают высохшую землю своей влагой. Я буду искать свое время».

Иногда, когда в квартире никого не было, Евгений заходил в соседнюю комнату, которая всегда была открыта и закрывалась лишь тогда, когда из четырех помещенных в нее коек была занята всего одна. В ней на небольшом столике стоял старый ламповый цветной телевизор. Евгений с легким щелчком нажимал на черную кнопку, выбирал один из двух-трех каналов, в итоге останавливаясь на том, который более или менее без помех хоть что-то показывал. В бессмысленном упорстве он заполнял сосуды часов бездумной болтовней новостей, кровавой нещадностью полицейско-бандитских сериалов, бесконечно удивляясь спутанной полосе из нескольких сюжетов о разбитой любви и трагической ревности, до боли банальных, но обставленных вполне искусно. Евгений даже как-то поймал себя на мысли о вмешательстве загадочных высших сил. А однажды, будучи в крайне утомленном состоянии души и тела, он наткнулся на интересный экземпляр из нескольких серий ловкой интерпретации приключений великого Шерлока Холмса и его незаменимого помощника Доктора Ватсона. Начиная смотреть его как безвыходное скучное действо, через пару серий был уже глубоко удивлен его интригующей отстраненной альтернативностью. В эти минуты созерцания Евгений забывал об искалеченности своей общей сути, глубоких корнях бытия.

Его сознание порою взлетало так высоко за облака сумрачных мыслей, что теряло связующую живительную нить с растоптанным израненным телом, которому в мгновения полного безумного истощения казалось, что одуряющей безвыходной болью наполнена каждая его клеточка, все пропитывалось кислотой и разлагалось. Порою, когда Евгений, мучаясь от боли, закрывал глаза, его посещал образ потустороннего мира, сотни танцующих вокруг него щупалец, сливаясь в одну и медленно извиваясь, спускались к нему с беспространственной высоты, каждый раз останавливаясь в нескольких сантиметрах.

Евгения мучала бессонница. Слыша зов усталого, распятого в судорожном страхе тела, он отчаянно отдавался голодному темному миру, ощущая первую приятную поступь обволакивающего расслабления, окунание своего бренного тела в сонное забытье. Но, обрушиваясь в бездну сна, он призрачно ощущал, как его плоть начинал обвивать пронизывающий насквозь, будто рождающийся в нем самом пламенный холод. Он просыпался, не успев уснуть. В холодном поту, потерянный, он искал опору своему духу и порой находил ее в остервенелом заклинании того, ради чего можно пережить все, что испепеляло его душу и тело. «Я не забуду, я не забуду», – повторял он про себя. «Я не забуду, я не забуду…» – произносил он злобным въедливым шепотом. Евгений ложился и просыпался, проходило время, он предпринимал новую попытку снова и снова и под утро, полностью опустошенный и обессиленный, исчезал из этой промерзшей Вселенной, засыпая в беспамятстве на бесконечные спасительные два-три часа.

Проснувшись в тишине утренних сумерек, еле открывая тяжелые заспанные глаза, Евгений медленно собирал в свою еще звенящую сном голову, растекшиеся по ухабам его памяти, серые липкие мысли. «Почему так темно», – подумал он, сразу положа обе ладони себе на лицо, пытаясь массировать свои глаза. Снова открыв прищуренные глаза, он увидел, что дверь его комнаты полностью раскрыта. «Хозяйка? – подумал Евгений. – Что ей надо?» Как вдруг он услышал тихий шелест бумаги из угла, где находился письменный стол. Медленно повернув голову, он увидел сидящую словно в тени фигуру мальчика, который что-то поглощенно писал, не обращая никакого внимания на лежащего Евгения. Евгений хотел встать, но не смог, он озадаченно, изумленно почувствовал тяжесть будто налитых свинцом ног. В заторможенном удивлении он не смел сказать ни слова, боясь его невольно потревожить. Через минуту он увидел, как мальчик, закончив писать, аккуратно сложил лист в почтовый конверт. «Кто?.. Что?.. Здесь?..» – пронеслось в голове Евгения. Еще через мгновение он увидел, как мальчик тускло включил настольную лампу и тихо подошел к нему.

– Кто ты? – задал вопрос мальчик с глазами, наполненными нежностью вопросительной усталости. Его рука была протянута к нему с приоткрытой ладонью, в которой лежал белый конверт, ему, другому, незнакомому, далекому человеку, чья жизнь разукрашена им в детских раскрасках, прочитана мамой в правильных книгах. Его слова рябью эха разошлись по телу Евгения и, сжимаемые к концу пути, ударили в уши, словно разогнавшаяся машина о кирпичную стену.

– Кто я? – ответил Евгений. Он был растерян, будто не выучивший стихотворения ребенок, внезапно услышавший свою фамилию, сигнал к действию, к которому он не был готов, и все слова в оправдание этого были забыты растерянностью, потеряны в бесчисленности вариантов ответов, которые будто летали рядом, цепляясь за его мысли, или, словно склеенные в большой комок, застрявший в тоненькой ниточке размышлений, бились о стены их полной безвыходности.

– Я… – сказал Евгений шепотом, положив ладонь себе на веки и сделав долгий шипящий вдох носом.

– Мхм, – скромно кивнул мальчик.

– Я, – чуть громче произнес Евгений массируя пальцами обоих рук закрытые веки. – Я. – Он мокро шмыгнул носом. – Я устал. – Из его закрытых глаз потекли горячие слезы. – Я очень сильно устал, я устал… Прости. – Он не знал, что ему нужно сказать, как лучше ответить. Он впал в сдавленное отчаяние, ему было ужасно стыдно, все, что он мог сейчас сделать, – это только прикрыть ладонью свои глаза, неуклюже скрывая тонкие блестящие ручьи, произнося в беспамятстве дрожащими губами: «Прости, прости, прости». Стекающие слезы растирались ладонью, прилипали к губам, попадали на язык, и Евгений чувствовал их соль. Он слышал слова мальчика, перемешанные в своем невнятном ответе, его ноги были тяжелы, ладони – мокрыми, лицо – горячим, утро – слишком темным и тихим, из открытой двери сквозило сумрачное безлюдие, в пробегающих мгновениях он терял свои мысли, терял свои мысли, терял…

Будничное, утреннее промозглое опустошение улиц контрастно наполнялось сочным свежим светом проскальзывающего между серых клубящихся туч яркого солнца. Лежа, с кровати, он увидел открытую дверь, и в его голове тут же вспыхнул образ, глаза, рука, конверт…

В открытом проеме промелькнул силуэт хозяйки. «Кто это был?» – дернулся было спросить его язык, но в то же мгновение, произнеся только глухое «…», он осекся. Евгений чувствовал, что затекшие сонные руки его плохо слушались, что парящая словно в вакууме голова еле слышала свои мысли, затекшие ноги нехотя шевелились, он собирал воедино, было ли?.. Немного приподнявшись, посмотрев на стол, он увидел лежащий на его коричневом глянце одинокий конверт. Быстро подойдя к столу, он узнал свой старый конверт. Пошатнувшись в сонном недоверии, Евгений слегка прикусил себе губу.

– Жень, ты что-то искал? – спросила заглянувшая в комнату хозяйка. – Я не расслышала.

– Да… извините, – сказал растерянно еще сонным голосом Евгений. – Кто-то заходил, пока я спал?

– Да, да, это я заходила, – сухим тоном ответила хозяйка. – Это твой конверт? – сказала она, подкинув сморщенный подбородок в его сторону.

– Даа, – удивленно ответил Евгений, – мой.

– Не раскидывай, – с сухим упреком произнесла хозяйка, отворачиваясь. – На полу около прихожей валялось, – сказала она, ссутулившись и приподняв свою руку в сторону прихожей. – Чуть не выкинула.

– Спасибо, – сказал Евгений, коротко глядя ей вслед.

И, медленно обернувшись обратно к столу, он почувствовал ускользающий образ, глаза… рука… письмо… Кто я?..

Милая женщина в годах, хозяйка квартиры Тамара Петровна позаботилась об его одиночестве, категорически запретив всяческих гостей.

Ее боязнь сторонних лиц, с одной стороны, удивляла его своей настойчивой однозначностью, с другой стороны, он находил где-то в себе логическое объяснение ее опасениям, но ее оригинальное жизнелюбие все-таки вызывало множество вопросов, не находивших ответов и хоть какого-нибудь связного объяснения. Сотрясение его души вызывало ее отношение к себе. Ее одинокое существование хоть и было обставлено разнообразными знакомыми, подругами и повседневными заботами, все равно оставалось одиноким. Ее муж ушел двенадцать лет назад, его черно-белая фотография до сих пор стояла рядом с ее, занимая центральные места в старой югославской стенке. Ясная наполненность взгляда девушки и молодого мужчины на этих застывших осколках ушедшего времени были окутаны аурой серьезности, спокойствия и светлого будущего. Но скандалы, имеющие место, выяснение отношений, сцены ревности отравляли общие надежды, ожидания, веру в их благополучную семейную жизнь, зачерствляя свежесть близкого счастья. Недовольные друг другом, оставались вместе, выставляя причиной привычку. Отравленная его пьянством, она представлялась свободной и в свободе легко находящая того, кто ей нужен, другого, добрее, трезвее, умнее. Но, получив независимость и свободу действий, спустя уже два года она настолько поняла свою притертость души, ее уникальность, единственность к тому навсегда ушедшему человеку, что не подпускала никого к ней, оставляя жизнь в опустошающем одиночестве.

От одиночества и скудной пенсии ей приходилось сдавать часть квартиры, в которой жила. Из трех комнат сдавались две, причем одна полностью, другая же сдавалась по частям, разделенная старыми панцирными кроватями на три части, которые доставались любому имевшему три тысячи за месяц, неудивительно, что ими чаще оказывались люди, приехавшие в поисках временной работы из теплого Таджикистана, солнечного Узбекистана, гостеприимного Азербайджана, трудолюбивого…

Их темперамент, страсть и навязчивый поиск (доступных им) женщин нашли выход в ее квартире. Долгожданное томление усталых душ расхватывались горячим женским телом, изможденной плотью.

Званые вечера, праздники, дни рождения, устраиваемые гостеприимной хозяйкой, собиравшие полный стол гостей, в числе которых были ее подруги и их более привлекательные сорокалетние дочери, волею судьбы оставшиеся без спутника жизни, и, конечно же, трое приглашенных рабочих. Надо отдать должное, эти события были с веселыми шутками, с душевными затяжными раздольными песнями, берущими за душу своей искренностью, струящейся из самого сердца, и чувством глубоко женского одиночества, с полным разными яствами столом и душевными поздравлениями и долгожданными танцами, на которых происходило более близкое знакомство пар, подогретых расслабляющими закостенелость души разнообразными настойками, винами и водкой.

На одном из таких вечеров хозяйкой был представлен ее новый друг – шестидесятипятилетний гость-работник. Иногда на этих торжествах присутствовали запутавшиеся жены, усталые от семейного быта, эмоционально изможденные, они искали тепла…

Как-то утром, когда в квартире снова разлеглось серое утреннее безлюдье, тихо сидя за кухонным столом, Евгений небольшими медленными глотками распивал горячий крепкий чай в абстрактной задумчивости, после каждого осторожного глотка обматывая один аккуратный оборот нитью от чайного пакетика вокруг гладкой керамической ручки чашки. Он сидел скромно, иногда бросая короткие взгляды на просыпающуюся улицу, где в утренней морозной прохладе хлопали подъездные двери и из них выходили тела, готовые, заряженные, заведенные только на свое сакральное действие, исключительную работу. Инженеры, электромонтеры, каменщики, слесаря, учителя, охранники, продавцы, погруженные в свои тайные мысли, заранее подготовленные ответы. Они тихо подходили к своим дымящим машинам, спокойно садились, бездумно поворачивая ключ зажигания, брались за холодный тугой руль и легко, с тихим шорохом из-под накатывающихся шин уезжали, растворяясь в суматошных трудовых буднях. Евгений видел дрожащие верхушки тополей, слышал набегающий широкими затяжными волнами шелест взволнованных листьев, утреннее зазывное щебетание птиц, изумленно касаясь замершей безлюдной тишины, впитывая ее равнодушную сладость с каждым новым глотком.

Евгений видел и слышал, но, как странно бы это ни казалось, он ни о чем не думал. Он чувствовал терпкий запах свежего чая, ему нравилась горячая притягательность напитка, обжигающая его руки, но он не думал об этом. Его сознание, словно провалившись в глубь самого себя и спрятавшись за могучими глыбами краткой пустоты, отгородилось высоким глухим забором приятной бессознательности.

– Доброе утро, Жень, – поздоровалась Тамара Петровна, шаркающе идя из ванны с голубоватым махровым полотенцем на шее, держа в одной руке зеленый пластмассовый стаканчик с белой зубной щеткой и тюбик зубной пасты – в другой.

– Доброе, – вынужденно ответил Евгений.

– Ты никуда не собираешься? – спросила она спокойно, но с взволнованными глазами.

– Нет, – ответил Евгений.

– Пойдем, я тебе покажу, – увлеченно она позвала его в свою комнату с горящими глазами и голосом, бьющим надеждой. – Я нашла диск, – сказала она, подойдя к антресоли, сразу отложив все, что было в ее сморщенных руках и осторожно взяв лежащий рядом сиди-диск в прозрачной пластиковой упаковке. – Помнишь, я тебе рассказывала, – оживленно сказала она. – Я помню, ты говорил, что хотел послушать.

Евгений вспомнил разговор примерно месячной давности, когда нечаянно зашла речь о поэзии.

– У меня тоже есть стихи, – со сдержанной гордостью сказала хозяйка.

– Я тебе их прочту, у меня они все на диске записаны, не помню только, куда положила. – Тамара Петровна начала поворачиваться по сторонам, пристально оглядываясь, ища что-то, что знала только она.

На мгновение Евгений пожалел о своем давнем интересе, разлитое сознание никак не хотело снова вливаться в его голову.

– Я обещала… – Под ее ногами скрипнул пол. – Сейчас, сейчас, я тебе его включу, – произнесла она рассудительным спокойным голосом, подходя к столу, на котором стоял магнитофон.

Тихо усевшись на мягкий стул, с плохо видящей прищурью, обхватив магнитофон обеими руками, она осторожно вертела его, мутно вспоминая, как работает это громоздкое пластмассовое чудо, по пути с огромным неверием, неумело нажимая напряженным, словно закостенелым указательным пальцем левой руки на кажущиеся ей правильными блестящие пошарканным хромом кнопки.

Евгений прослушал весь диск, все, что было записано. К его большому удивлению, это были вовсе не стихи, это был выплеск ее давно прошедшей тяжелой молодости, полной борьбы за каждый прожитый вздох. Ее голос был чуток, полон печального надрыва ушедшего тяжелого времени, когда, потеряв в раннем возрасте отца, они остались одни. Горькие слезы матери, брата и ее самой омыли его гибель, окрашивая выхолощенные дни кровоточащего горя в суровое холодное безумие. Недостаток средств, постоянно нависающий над семьей, склонял всех их к терпению, к скудости.

Ему хорошо запомнился эпизод, когда шестнадцатилетняя Тома, придя в школу, увидела красивое новое платье на своей ярко улыбающейся подруге, легко колышущееся в лучах светлодышащего живого солнечного солнца, оно словно вырывало со дна океана ее души спрятанное за семью замками, придавленное наспех плитой безразличия жгучее чувство девичьей зависти. И тогда, когда в этот же день они после школы пошли к подруге домой, в ней что-то надорвалось от проронившихся той легкомысленных слов:

– Почему ты не купишь себе такое же платье Том? Не ходи в этом…

На что Тамара не смогла найти в себе сил что-либо ответить, лишь, покраснев от стыда, выбежать из ее дома. В беспамятстве добежать до своей квартиры, упасть в свою кровать и отчаянно рыдать, коря судьбу, объясняясь в пустоту.

– Да неужели ты не понимаешь, из-за чего я хожу так, подруга моя… Как ты могла сказать такое… У тебя мать и отец, и ты у них одна, а мы с братом с раннего детства без отца остались.

Покрасневшая, вся в горячих слезах, в удушливой безысходности лежа на мокрой подушке.

– А мама моя… на двух работах… тяжело ей одной нас… голодные… мы постоянно недоедали, подруга моя…

После того как все смолкло, Тамара Петровна нажала на кнопку «Стоп», выдержанно, после долгой, пропитанной чем-то несказанным, но очень глубоким пятисекундной паузы и тихо смотря перед собой, произнесла:

– Вот так я жила, Жень, сложная жизнь была. Ты не поверишь, я в первый раз в жизни наелась, только когда замуж вышла… в девятнадцать лет. – Она молча задумалась и, покачав головой, продолжила: – Да, да, в шестьдесят четвертом.