Текст книги "Белый лист"

Близкое молчаливое знание, единственное правильное и ведущее к краху, оно где-то рядом.

Вдумчивая Катерина с раннего детства начала познавать цену маленьким разноцветным бумажкам, заманчиво переливающимся на свету с мелкой паутиной четко выверенных линий. Через нежную кожу еще детских пальцев она познавательно впитывала их радость. Маленькая Катерина часто брала темный кожаный кошелек Татьяны, не глядя аккуратно погружала руку в его потаенные недра, бултыхала прохладные монетки, заслушиваясь запретным искрящимся металлическим позвякиванием.

– Ай-яй-яй, – говорила Татьяна, грозя мило пальчиком, снова застав Катерину со своим кошельком, – доча, кошелек трогать нельзя. – И Татьяна аккуратно вынимала его из маленьких пухленьких рук, с морщинистой угрюмостью вежливо приговаривая: – Каака, каака.

Как-то пяти-шестилетней она без спроса взяла кошелек на улицу и за несколько часов растратила почти все содержимое, увлеченно играя со своими подружками в магазин, щедро покупая торты из песка, красиво разукрашенные осколками разноцветного стекла и аппетитно воткнутыми маленькими зелеными стебельками травы, шедевры печенья и неотразимых супов в похожем кулинарном стиле и маленькие камешки-сладости, которые через мгновенье могли превратиться в бесценные брильянты, жемчужины или сапфиры.

Однажды, придя к ней в гости, проходя мимо зала, Евгений увидел Катерину вдумчиво сидящей на разложенном диване рядом со своей отдыхающей матерью, медленно вяжущей зимние носки, серьезно и внимательно пересчитывающей бумажные деньги.

– Пятьдесят пять, шестьдесят, – не спеша считала Катерина, аккуратно кладя одну купюру на другую, – шестьдесят пять, семьдесят.

Досчитав до последней, она тихонько пододвинула стопку измятых купюр прямо перед собой и вопросительно, с наигранной серьезностью, удивленно посмотрела на отстраненно-спокойную Татьяну, ушедшую с головой в свое вязание.

– И вот, – громко сказала Катерина, подождав несколько секунд, пока Татьяна не соизволила посмотреть в ее сторону. – Это все, что у нас осталось? – Она взяла тоненькую стопку купюр в руку и легко потрясла. – Как мы будем жить, занимать придется?

– Зачем занимать? – спокойно ответила Татьяна, снова опустив расслабленное лицо в свое теплое вязание. – Доживем как-нибудь, зарплата через неделю, – закончила она, еле заметно, вдумчиво улыбнувшись.

Хитрый, пытливый ум Катерины требовал все больше места, действий, ее сердце стучало ритм смело шагающей жизни. Душа толкала туда, где глаза были слепы, через джунгли ошибок, в беспросветную дождливую мглу, где ей грезился далекий райский мираж.

 
Все дышит и живет.
Иди, бесстрашная, вперед,
Вперед, раз суждено, но…
Будь осторожна.
 

Осенний ветер лениво наполнял воздух печальной задумчивой промозглостью. Осень, осень, еще одна осень, длинная дорога дребезжащих луж, продирающего до жил порывистого ветра, несущегося, как говорят синоптики, обширным циклоном, выхолащивая еще недавно рожденные тени улыбок. И знакомый запах холода, уличной грязи, дождя и разбитых дорог. Но глаза… глаза людей, вкушающие серую, обволакивающую трясущимся ознобом растерянности, иссушающую, колющую повседневность этого времени года, рождали в их грешных душах огонь, согревающий их уютные кухни, просторные комнаты, широкие кровати. Полная несовместимость, сливаясь, рождала истину, миг, наполненный бесконечностью чувств, называющийся скромно «жизнь». Здесь и сейчас.

Утреннее уральское солнце далеким размазанным шаром тоскливо выкатывалось из горящего рыжими пятнами холодного одеяла еще спящего леса. Проснувшись под сумрачным осенним небом, Катерина с большой медленной неохотой вынырнула из своего теплого, ароматного одеяла, соблазняющего ее, «еще минутку». С наивной опаской превозмогая себя, она тихонько опустила свои теплые розовые пальчики на холодный линолеумный пол, поблескивающий пустым глянцевым одиночеством. Все еще сидя на кровати, она с соблазнительной зевотой медленно растянула худенькие руки по сторонам, вдыхая запахи квартиры и своего спелого тела. Она встала, смотря на далекое скучное облако, на прилипшие капли на стекле окна, стены соседних домов, и покачивающее дребезжанье меж их золотых кустов и деревьев, и серость мокрого асфальта для нее сейчас попросту были еще более невыносимо пусты. И, проходя через сонную лень, отвлеченно запустив под свои русые волосы ловкую ладонь, она приподняла смятую прическу, расчесав гудящую сухую кожу под ней, и голышом направилась в ванную. Зайдя в ванную, она с улыбчивым оскалом посмотрела на себя в зеркало, не глядя потянувшись за зубной щеткой. И в одно лишь мгновенье легкие пальчики сегодняшнего утра, забравшиеся в ее безрассудную девичью голову, отчетливо пробудили в юном создании: «Я окончательно приняла решение взрослеть». Незамедлительно этот путь был продолжен вверх. И, как на воздушном шаре, где иногда, чтобы взлететь, приходится что-то сбросить, Катерина избавилась от нежного баловства, детской занудности, она, не зная об их сакральной ценности, забыла детские грезовые пути. В то утро, смотря на свое обнаженное тело, она произнесла с улыбкой, исполненной тайного удовлетворения, сакральное до покрывших ее тело холодных мурашек, великое и запутанное в своей витиеватой абстрактности слово «Рождение». Она возвышенно вложила в него свой путь, она дочь истины, дочь правды, дочь любви и желаний, дочь однозначности. Она, лишь она.

Маленький город накрыла сплошная облачная пелена, она неосязаемо спрятала все тени, равномерно рассеяв сумрачный уральский свет.

Недавно проснувшийся Евгений, все еще лежа на своей поскрипывающей панцирной кровати, думал о предстоящей сегодня работе. Накануне ему позвонила тетя и попросила о помощи: ему предстояло помочь убрать листья, подмести тропинки, убрать старые, отцветшие, бесцветно-пластиковые цветы и, наконец, просто побыть с ней вместе, около стиснутой под дремлющими березами кладбища могилки ее Катерины. Погода была сухой, слегка ветреной, мысли Евгения – пасмурно-взволнованными…

В обычные будние дни кладбище, окруженное смешанным лесом, было почти безлюдным. Около домика сторожа шевелилась какая-то нудная возня со стоящим около него трактором с длинным мятым прицепом, полностью забитым большими черными мусорными пакетами и старой, уляпанной давней высохшей грязью, сильно поржавевшей около колес темно-синей грузовой газелью, привезшей в своем могильном кузове голые, безымянные мраморные плиты. Евгений ощутил на своем лице несколько мелких капель. Подняв голову вверх, все еще продолжая идти, он раскрыл левую ладонь, с удивленным вопрошающим взглядом подумав, задавая вопрос хмурой небесной канцелярии: «И это все?» В небе раздался глухой далекий гром, и на его теплую ладонь упала еще пара капель. Небо было сплошным, серым, и солнечный свет, просачиваясь сквозь все мельчайшие лазейки, понемногу расплескивался во все стороны, растворяя в своем колдовстве пасмурную утреннюю тьму. Над кладбищем витал вечный дух тишины. Сойдя с широкой асфальтовой дороги, Евгений повернул на отходящую влево грунтовую, ее середина была влажной глиняной жижей с мелкими блюдцами луж, и, чтобы не извозиться и не промочить ноги, он шел по краю, прижимаясь впритык к оградам могил. Он шел, аккуратно окруженный оборвавшимися датами рождения и смерти, взглядами с выцветших фотографий. Смотря на них, Евгений не чувствовал никакого давления, страха или какой-нибудь отталкивающей неприязни, в глубине души он чувствовал лишь сожаление, беспомощность и утрату.

– Здравствуй, Жень, – прищуренно, чуть в спешке поздоровалась Татьяна. – Давай посидим немного, – сказала она, держа в правой руке черную мокрую тряпку, с которой тонкой прерывистой струей стекала вода, в другой была зеленая полуторалитровая пластиковая бутылка с продырявленной в нескольких местах белой крышкой. – Не торопись, ты поздоровайся пока, – говорила она в легкой суете. – А я еще за водой схожу. Работы много… Я еще покушать взяла немного. – Она показала на белый пакет, лежащий рядом под большой старой березой. – Потом покушаем.

– Хорошо, – послушно ответил Евгений, – хорошо, – медленно подходя к могиле Катерины.

– Не торопись, – повторила она бодро, затем повернулась и пошла в сторону домика сторожа, держа в руке пустую пластиковую бутылку. Он плавно обошел могилку, смиренно встав возле мраморного надгробия. Евгений молча смотрел на фотографию Катерины, собираясь с расплывшимися мыслями, ему казалось, что эта девушка на изображении вот только-только, буквально секунду назад, задала какой-то очень важный вопрос. Он смотрел на ее лицо, на ее грустные глаза и каменные губы, вечно замершие в ожидании ответа, затем протянул к плите кисть и постучал три раза.

– Ну, здравствуй, Катерина, – тихо произнес он скорбно, растерянно, сдавленно.

Окантованные гранитом края могилы по обе стороны находились в тесной близости с другими, особенно была близка могила с левой стороны, до которой было не больше тридцати сантиметров, из-за чего могилка Катерины казалась неестественно втиснутой, будто нарочно, злостно вдавленной в общее серое бесформенное нагромождение холодной земли, памятников и оградок.

На буром прямоугольнике могильной земли из желтых опавших листьев растущей в паре метров старой раскидистой березы безжизненно торчали выцветшие искусственные цветы: тюльпаны, розы, гвоздики. Тропинки, окружавшие могилу Катерины, были заметены толстым слоем старых почерневших листьев, мелкими ветками, комковатой бесформенной грязью. Евгений увидел грабли и метлу, лежавшие связанными около березы. Неподалеку через участок, согнувшись в белом платке над старым ржавым надгробием, что-то невнятное причитая, одиноко работала немного полноватая пожилая женщина.

– Ну что, – сказала Татьяна, быстро вернувшаяся с полной бутылкой воды, – готов к работе? Сейчас, сейчас. – Она взяла связанные инструменты возле березы и, размотав, вручила Евгению старые, видавшие виды грабли. Их покрытый столетним глянцем от прикосновений тысяч рук черенок был изогнут почти как лук и вдобавок ко всему был издевательски коротким, так что, собирая с помощью этих граблей опавшие листья, Евгению приходилось время от времени разгибать затекшую спину и, качая головой, искренне удивляться этому чудо-инструменту.

Евгений быстро определил фронт своей работы. Взяв грабли, он усердно стал убирать черные запрелые слои сложенных листьев, под напором его отчаянного труда они легко отходили от влажной земли, но, где-то местами стараясь убрать все подчистую, он не понимал, где заканчиваются листья и начинается земля. Объем собранных листьев в итоге получался довольно-таки внушительным, так как Евгений не мог остановиться, словно по линейке, у границ, указанных ему Татьяной, и он решил убрать немного за их пределами. Его грело то, что он знал, что делает доброе дело, убирая тропинки около других могилок. Облагораживая чужие тропинки, он понемногу приближался к женщине в белом платке, наводившей порядок, на кажущемся почти заброшенном участке без ограды. Евгений, аккуратно посмотрев на надгробие, предположил, что, возможно, это ее усопшие родители.

– Ну как так? – возмущенно причитала женщина. – Кто разрешил?

– Что случилось? – поинтересовался Евгений.

– Ну вот что, – ответила женщина, разочарованно разводя руками в стороны.

Евгений увидел, что рядом со старым железным надгробием возвышался небольшой, грубо присыпанный свежий холм новой могилы, из-за чего старое надгробие немного покосилось. Могилы получились настолько близко, что почти сливались в одну. Свежая глина новой могилы клубами рассыпалась по бурой земле и выцветшим пластмассовым цветам старой.

– Видишь, ну кто так делает? – возмущалась женщина, показывая вытянутой рукой на новый холм глины. – Без разрешения рядом подкопали и похоронили.

– Родственники? – поинтересовался Евгений.

– Нет-нет, – утвердительно ответила она, прищурено смотря на новое железное надгробие без фотографии. – Вообще не знаю, кто это.

Вернувшись обратно, Евгений рассказал все Татьяне.

– Ну что, – тихо сказала Татьяна, – видишь, у них оградки нет, оградку обязательно делать надо. Тут, видимо, еще когда снег был, подкопали, наверное, из-за снега границ не увидели. Ну что сейчас сделаешь? – сказала она, оттирая мраморное надгробие мокрой тряпкой. – Уже ничего не сделаешь.

– Кстати, – осмотревшись, сказала Татьяна, – а где она сама?

– Пошла к сторожу, – ответил Евгений, – сказала, разбираться будет.

Евгений сгреб все листья, мусор и грязь в несколько больших куч, и после вместе со своей тетей они усердно накладывали все это в большие черные полиэтиленовые пакеты для мусора.

И когда последняя охапка листьев была утрамбована в пакет, под слегка рассеянными тучами, пропускающими немного больше света, Татьяна, подойдя поближе к нему и смотря в сторону женщины, усердно разгребающей совковой лопатой разделительную борозду, хоть как-то разделяющей две могилы, тихим голосом исповеди с отчаянно уставшими глазами сказала:

– Знаешь что, я ведь, когда Катерина умерла, ничего не соображала вообще, вообще ничего не понимала. – Уголки ее рта немного грустно подтянулись, глаза погрузились внутрь пелены ее мыслей. – Не задумывалась как-то особо, остановились… здесь хороним… – Она показала на ближнюю могилу. – Спросили у родственников, они разрешили, хотя никто из них не пришел, – тихим тоном бегло говорила она, – ничего не показал. А потом, когда похороны закончились, полгода уж как прошло, кто-то начал возмущаться, мол, почему так близко. Конечно, близко. – Татьяна взяла тряпку и намочила ее водой из бутылки. – Конечно. – Она показала рукой с тряпкой на свою голову и покачала ею в стороны. – Если бы я соображала тогда хоть чуть-чуть, я бы, конечно, скорее всего, другое место выбрала, – сказала она, с сожаленьем поджав губы.

Над землей кладбища витал молчаливый дух одиночества. Свет мягко ложился на раненую почву новых могил, освещая все пронзительные взгляды на всех надгробиях ушедших – они ушли, оставив этот прощальный взгляд. «Она уже напечатана? – испуганно подумал Евгений. – Моя фотография, какая? Когда? Мой взгляд, мое прощание, они живые…» Свет мягко ложился… «Там лежат не они… Встал дух… Дух улетел, прах истлел…» Вечная память…

Вчерашние тени не вернутся? Звук ее шагов в ночном городе на заброшенном вторнике. Ее озябшие красные руки понедельника. И снова поет май… Я слышу ее вечный голос. Прости меня, что я ребенок, прости меня, что я глуп, прости, что слаб.

Ее влекло внутреннее неизведанное желание, которое толкало ее вперед, в сырую ночную погоду. В тщете она искала потерянный голос, потерянное лицо, летя через грязь, ветер, холод в бездушной пустыне, исполненной далекими миражами.

Порой ей кто-то что-то шептал, быстро, пискливо, временами заискивающе невпопад, тараторя обрывки заикающихся слов, сдержанно, через долгие молчаливые часы и дни вдумчивой задержки, витиевато и двусмысленно, будто бы скрывая настоящий смысл, словно не говоря то, что хотел, а произнеся то, что больше становилось неподъемным, словно гора, заслоняющая солнце, закрывающая обрывки снов и все мелкие мысли, оставляющая лишь темный сумрак, заставляя понимать себя по темным расплывчатым силуэтам, шороху дрожащих пальцев, прикасавшихся к темной облезлой повседневности.

К двадцати у Катерины появилась страшная подруга – она пристрастилась к наркотикам. Порою в поисках денег на новую дозу Катерина крала и продавала любые, хоть что-то стоящие вещи из квартиры своей матери. Иногда Татьяна даже просила Евгения переночевать в ее квартире, пока она уходила на работу в ночную смену, опасаясь, что в ее отсутствие, как это часто бывало, что-нибудь пропадет. Перед уходом на работу у порога, сморщив брови с озабоченным видом, она давала Евгению напутственные советы.

– Ты включай иногда, – говорила она слегка взволнованным дрожащим голосом, – свет в зале на полчасика, и можешь дальше спать, если хочешь, спи в другой комнате. – Она повернулась и указала ладонью на входную дверь. – Видишь, они увидят, что кто-то есть, и не зайдут.

– Они? – удивленно спросил Евгений.

– Конечно, а ты что думал, – сказала Татьяна, – она телевизор одна потащит? С дружками приходит, – недовольно, но сдержанно говорила она. – На кухне все раскидают, все съедят, приходишь после работы, поесть нечего. Погуливанят полночи весело, все вещи раскидают, выспятся, ага-ага. – Она печально улыбнулась. – Непонятно кто, я потом все постельное перестирываю. А утром уходят, ага, думают, – она продолжала улыбаться, но Евгений прекрасно понимал, что эта улыбка прикрывала опустошающую дикость ее растерзанной жизни, – что мы, зря приходили что ли, и телевизор возьмут. У меня из вещей ничего практически больше нет, – сказала она, серьезно смотря в никуда. – Драгоценности как только пропадать стали, золотые сережки первые пропали, я сразу сестре все отдала. Ладно, спасибо тебе, что пришел, – сказала она с облегченностью всего высказанного, не спеша подходя к входной двери. – Ты, главное, не бойся, это они боятся всего.

И, одиноко бродя по заброшенной сумеречной квартире, он с тревожным напряжением прислушивался к каждому сонному шороху, случайным стукам ночного подъезда, лишь пару раз на несколько минут выключив свет. Из запертой темноты квартиры он пристально вглядывался в пустоту ночных улиц, наполненных лишь нелепостью, сыростью и холодом. Ему казалось, что изредка мелькающие около дома в моросящем дожде скукоженные люди – это они, те, кто безумен, голоден, в угаре извечно сонных глаз.

Через некоторое время, прогуливаясь по светлому торговому залу большого супермаркета в поисках новой добычи в виде хлеба и молока, Евгений случайно повстречался с ней, с той, чье распухшее, отекшее лицо было вдобавок изуродовано большим расползшимся синяком на правой скуле. Он непонимающе видел фиолетовый оттенок ее лица, дрожащий в похмельном треморе ее рук крепкий алкоголь. Во всем этом Евгений растерянно искал то, что когда-то было ее мечтами, что было ее улыбчивой девичьей наивностью.

– Привет, – растерянно произнесла она.

– Привет, как там тетя Таня? – ответил Евгений, стараясь держаться, будто ничего не замечая. – Работает сегодня?

– Не знаю, – равнодушно ответила она. – Я там больше не живу.

Он это знал.

– А ты как? – сразу продолжила она. – Как родители, они все еще живут там?

– Да, – все еще скрывая взволнованность, отвечал Евгений, облегченно цепляясь за отвлеченную тему. – Им нравится, кажется, они там уже года три живут.

В зале было малолюдно, и все одинокие, горящие глянцем полки ждали своих новых рук. Ее глаза, раздраженные нежданной задержкой, начинали искать выход.

– Ладно, молодцы, – поспешно ответила она, двигаясь в сторону кассы. – Передавай им привет.

– Хорошо, – с облегчением ответил Евгений. – Обязательно.

Его спасительное облегчение было абсолютно отрешенным, и в нем совершенно не было какой-либо человеческой неприязни. Ее грязный, дурно пахнущий внешний вид вызывал острую обескураживающую боль его души. «Это не она, – думал в нем испуганный маленький мальчик. – Я ее не знаю, кто это? Катерина?»

 
Ее глаза смотрят в себя…
Она видит и слышит свой стыд.
Я прощаю… Прости и ты меня.
Меж этих будних, серых дней
Мы испаряемся, но верим свято
В свои ошибки, не в людей.
 

III

Нас окружают великие стены молчаливых квартир, стены вынужденного отчуждения, стены плача, стенаний, раскаяния.

Дорога медленно шла, она видела Евгения идущим. Она несла его на своих пыльных ладонях в даль времен и размытого пространства. Евгений хорошо видел расстояния метров, но расстояния минут оставались для него за горизонтом понимания. Из ряби временности и всего созданного человеком с упорным, кропотливым усердием перед ним образовалась открытая его жадным взглядам узкая улица. Растущие в летнем настроении вдоль ее и подрезанные в свое время тополя, уже успевшие обзавестись молодыми ветками, махали зелеными лопатами листьев. От них пахло радостью лета. Солнце дарило себя, щедро разглаживая своим дневным теплом серый мягкий асфальт. Он шел по скромной Музыкальной улице, которая начиналась уснувшим в обрамлении своих углов, серости стен ушедшей эпохи пятиэтажным зданием, его ноги ступали уверенно, не замечая себя. День дышал верой, надеждой, любовь была еще впереди. Евгений шел не торопясь, стараясь впитать взглядом как можно больше ускользающих в небытие моментов и не планируя четко проложенного пути (в отличие от цели, которая была определена), стараясь идти, опираясь на собственное, еще не проснувшееся запутанное настроение. На дом спускался теплый свет, обеляя его до цвета чистого облака. Он был голоден, но, чувствуя темную пустоту своего желудка, он ощущал яркую наполненность своих глаз. Евгений видел воздух, текший невидимой рекой меж домов, деревьев, людей, его святую наполненность жизнью. Люди, рождающиеся тут же на глазах и плавно уходящие в аквариумную неизвестность магазинов, смело исчезающие с хлопком в сумраке подъезда, пропадающие тихо за бетонными углами домов, – все они играли симфонию бытия на струнах его времени. Зеленые островки наполняли его город спасительной блуждающей тенью, оставаясь все же в тени равнодушной будничной суеты.

Евгений смотрел в лица идущих навстречу людей: усталые, задумчивые, притягательные, в глаза, смотрящие на него одно мгновение, ловя порхающие в сладком глянце губы молодой особы, съедая модно растрепанную прическу грустного юноши и случайно подслушав громкое щебетанье двух новорожденных мам, идущих с колясками, нетихо обсуждающих что-то деловитым тоном с кротким пафосом знатока о режиме сна малышей и устало-сложных отношений со свекровью.

Проходя мимо небольшой старой школы, он видел ее сдержанный монументальный фасад, замерший в горделивой позе. В этот блуждающий день она молча смотрела на него – тень, медленно идущая к солнцу.

В конце улицы, поодаль, стоял единственный городской кинотеатр «Ласточка», его громоздкие темные латунные ручки больших входных дверей блестели в местах частых прикосновений прихожан. Некоторые из них с неистовой прилежностью все время пребывания в нем убеждали себя в бытие спасителя, который придет с неба в образе симпатичного молодого юноши в обтягивающем одеянии, несущий гибель злодеям и истинную благодать праведникам.

Когда он перешел дорогу по пешеходному переходу на разрешающий зеленый сигнал светофора, перед ним возникла в абажуре плещущейся на ветру зелени и обрамлении черного решетчатого забора городская больница, место откровений, раскаяний в освобождающей исповеди. Он шел далее в сторону солнца, повернув направо и шагая по тротуару вдоль улицы великого человека, с ослепленно прищуренными глазами он поднял голову в чистое безграничное голубое небо, увидев легкие мазки праздно блуждающих облаков. Там, растворенный в свободе полета, его привлек самолет – белая точка, несущаяся прочь туда… оттуда… и его след – взмах прощающейся руки, «до встречи».

Вдруг резко выскочивший порыв ветра вихрем поднял жгучие облака пыли. Евгений, закрыв глаза, медленно шел дальше, с упорством мысля в закрытой темноте: «Я сильнее, я сильнее».

Ветер утих, унеся прочь пыль и темноту, оставив легкую резь в мокрых, слезных глазах. Евгения несло на запад к отдаляющемуся солнцу, оно тянуло его к себе шепотом новых завораживающих мест там… от них… к ним. Он проходил мимо школ, людей, детских садов, людей, дорог, людей, магазинов, людей. Евгений шел по тем местам, где проходил раньше тысячи раз, он ступал там, где его связь с жизнью была прочной, как морской канат, он брел туда, где развязные канаты соединяют мысли, солнце, землю, ветер и небо в очарование убегающего мгновения, завороженно мечущегося в красных потрескивающих углях алого пламени горящего заката.

Он тихо подошел к ней, он помнил ее.

Грунтовая река, дорога, текущая избитым каменистым потоком в зеленые тенистые заросли березово-соснового леса. Она была дремотно-спящей, лениво пробуждающейся, с первыми тихо бредущими по ней садоводами, грибниками. Часто погруженная в сонную тень леса, она с тоскливой добродушностью удивлялась пришедшему полуденному солнцу. Над ее краями, во влажной утренней прохладе, обдуваемые легкими волнами ветра, летали рои вездесущей назойливой мошкары и взбудораженные запахом свежего пота голодные комары. Когда-то имеющая свое простонародное название «на гороховое поле», сейчас была тихой мозолистой тропой, уносящей своим течением туда, где когда-то давно рос горох, а на десятилетие позже с великой заботой сажался картофель. Там был кропотливый труд, преодоление, мгновения утомленного счастья, забытое ранящее волнение, юные шаги в жизнь, напористое окучивание кустов молодого картофеля в жаркую знойную безоблачность. Евгений хорошо помнил в своих щуплых руках грозное оружие с длинной глянцевой от тысяч прикосновений деревянной ручкой, с зачищенным до блеска наконечником, с виртуозностью крушащим сухую серую корку земли. Он усердно трудился, наслаждаясь уже проделанной работой, рядами аккуратно стоящих зеленых кустов.

Или прохладным ранним утром его крепкие ноги бежали по ней, когда, подбадриваемый отцом, мысленно негодуя, но целеустремленно он кидал свой взгляд вперед, к далекому спасительному повороту.

– Добежим до поворота, – говорил отец на бегу, бодрой приподнятой интонацией, – тогда пройдемся немного.

Вся жизнь – путь. Они бежали искупаться к небольшому карьеру, всеоправдывающая цель его отца – взбодриться утречком. И Евгений послушно клал на жертвенный алтарь все внутренние ворчанья и недовольства, которые тут же съедались поставленной целью, быстрей достичь, добежать, и его бесформенная мысль сразу становилась тем путем, по которому он бежал, как лучи восходящего солнца, прорезающие гущу леса и озарявшие впереди редкие островки. Евгений забывался, отдаваясь настоящему мгновенью здесь…

И наконец, выбегая из-за поворота, на новой раскрывшейся странице, он, вспотевший, со сбитой одышкой, упоенно впивал зеркальные отблески близкого миража. Где вода была спасеньем, где время было счастьем и каждый миг остается в вечности. Евгений слышал радостное пение птиц, переполнявшее утреннюю чащу леса, он чувствовал запах живого утра, земля, вода, воздух пели вечную симфонию бытия. Евгений верил в чудо, и это чудо (как понял много лет спустя автор) было тем настоящим мгновением, мгновением победы, пускай почти еле уловимым, почти призрачным, но от того лишь более ценным.

Он разбегался и, зажимая пальцами нос, прыгал голышом в воду, на несколько секунд погружаясь в странные звуки подводного мира, и, выныривая одним рывком, с несокрушимой радостью чувствовал биение собственного сердца. И после восклицательных слов он медленно ложился на спину и упоенно плыл, вглядываясь в голубую бездонную высь.

Молчаливая, будто оставленная, с душой заботливой усталой матери, она не раз несла его утомленные взбалмошные мысли, без слов впуская в свои понимающие глубочайшую человеческую суть объятья.

Евгений плыл упавшим желтым листком по ее весеннему течению, он чувствовал связь с ее душой, она была словно его отражением, избитой, брошенной на землю, одинокой, пыльной, но, несомненно, живой.

Он шагал по ней, забывшись, иногда что-то вспоминая вслух, оглядываясь и осматриваясь, и, незаметно очутившись под кронами деревьев, уверенно шел по зеленому ковру. Евгений решил провести ночь в лесу.

Глядя на костер, он чувствовал жар, невидимо охватывающий его прищуренное лицо. Евгений без труда насобирал достаточное количество валяющихся поблизости сучков и лежащих серых сухих веток сосны. Ночь подбиралась медленной темной прохладой. Наломав, он скармливал их своему яркому ночному проголодавшемуся другу. Он внимательно прислушивался к просыпающемуся колдовскому шепоту ночи, исполненному загадочных слов темного забытого языка, к дальним скучным отголоскам назойливого города. Евгений отчаянно искал в окружившей его живой темноте ответ на извечный вопрос, который, он знал, был где-то рядом в чем-то отдельном или дальше, во всем сразу. Этот ответ был наполнен смыслом его бытия, его плывущей в потоке мельчайших обстоятельств жизни. Зачем здесь? Забытый?

Опустившаяся ночь заколдовала его мысли, лес теперь был наполнен загадок, шорох… чей? Скрип… кто? Пляшущий огонь забавляясь играл тенями деревьев, кустов, камней, придавая им чудо жизни, и в усталом воображении Евгения они загадочно мелькали меж статуй деревьев, исчезали, появлялись добавленные новыми, странными, настораживающими частями.

Собрав три большие сухие охапки веток с иголками, он аккуратно положил их на костер, полностью закрыв стихающее пламя, погрузившись на несколько мгновений прохладного ветра, легко обдувающего его горячие щеки в дрожащий ожидающий сумрак. Каскад легких потрескиваний говорил: «Я расту», ветер, поддувающий, выманивал, вытягивал притихшие языки пламени шепотом: «Взлетим?» Робко показавшись из обволакивающей дымки, они отвечали «мгновенье» … и огонь раскрыл гигантские крылья, обрамленные темнотой молодой ночи, они взметнулись неимоверно высоким, озаряющим дальние просторы дремлющего леса пламенем. От большой волны жара волосы на лице и руках Евгения запахли опаленным. В эти моменты апогея, откровения света на миг он неожиданно ощутил себя крохотной тенью, спрятавшейся в ночном лесу, он почувствовал себя пойманным врасплох увиденным насквозь. И, онемев от возвышающегося танца, Евгений увидел в расцветшей мощи окутывающего жара, как его брызги, подхваченные мощным порывом теплоты, уносились вверх, в небо, к звездам.

Мгновенье… Ночь снова медленно подходила, окружая его оазис светлого одиночества. Подкинув последние толстые ветки, он засыпал, сдаваясь в веденье отеческой ночи. Согревающее пламя костра отдавалось ему, легко проникая в закрывающиеся озябшие мысли. Евгений уснул, его сон был учтив, подходя к нему раз за разом, волнами сладкого прибоя, он плавно окунал его в свою безбрежную раскованность ноги, руки, плечи, погружал в усталую теплую лень. Легкий ветер поднимал тихий шепот невидимой листвы. Перед сном его последняя мысль была каким-то несформировавшимся желанием, словно недостроенный дом, без крыши, с недоложенными стенами… Он что-то планировал на это утро, но что?

Евгений проспал недолго, около трех часов, его разбудил утренний толкающий дрожью холод, назойливые комары, нашедшие в нем свой завтрак, урчанье в желудке тянуло к цивилизации. Открыв один глаз, он взглянул на легкое пламя, еле выбивающееся из своего развалившегося убежища. В воздухе было что-то влажное, ароматное, тянущее. Утренний туман легкой дымкой плыл мимо. Тягучая тишина медленно наполнялась дальними напевами ранних загадочных птиц.