Текст книги "Белый лист"

А за стенами еле дул теплый… Он, словно шипящий змей, полз, обвивая дома потерянного города, он тек из-за далеких широких плоскогорий, облитых тенями белых стелящихся облаков и разглаженных зыбкими проблесками юного летнего солнца, пролетал через высокие черные горы со снежно-белыми шапками и маленькие, теплые, уютные, забытые домики у их подножия, струился сквозь золотые поля, истекая в бескрайний колышущийся живой силой бездонный океан, который плескался сейчас там, легкими волнами, расслабленно выбегающими на белый горячий песок, прожаренный самой близкой к нему звездой. По его лицу растекалась тайная мысль, скрытая улыбка, запретное пламя.

– Достанется всем! – громко, но мягко крикнул Евгений, предвкушая апофеоз.

– Сюда, сюда, – послышался где-то поодаль мягкий журчащий женский голос, вдоволь наполненный жаждой и требованием уже близкого глотка воды, и, отразившись от гулких стен вожделением близости, рассыпался на искрящиеся осколки. – Сюда… сюда… сюда… – кричали в изнеможенном угаре люди. – Я здесь, – подпрыгивая, выкрикивал кудрявый юноша с пухлыми губами, – сюда, сюда, – и размахивая двумя худыми руками.

Евгений подкатил одну телегу ближе. Наклонив свою вспотевшую спину, он аккуратно забурил свои острые ладони в глубь вулкана их томных желаний, пытаясь, будто ковшом экскаватора, взять больше. И он, уверенным рывком вознеся за перила свои нагруженные руки, вкрадчиво взглянул на застывшее мгновение восторженноликой толпы, этой общемонолитной массы, молчащей только в одну его сторону. И Евгений узрел мир глазами мореплавателя, под соленым морским ветром только что вдалеке увидевшего долгожданную неведомую землю, он смотрел глазами альпиниста, смотрящего с самой высокой точки вот-вот покорившейся ему горы. Евгений видел глазами ученого, мгновение назад сделавшего великое открытие, он видел мир глазами самого быстрого атлета, перебегающего заветную черту в полном одиночестве и побившего старый мировой рекорд, он, наконец, взирал на мир глазами первобытного человека, высекшего заветные спасительные искры из камня и разжегшего огонь в зимней пещере.

И он выплеснул все набранное прямо на восторженную толпу, протягивая, словно своим родным детям, с горящими мокрыми глазами раскрытые, с болью израненные пальцы. Он давал им то, чего они давно ждали, в чем безмерно нуждались, к чему, толкаясь в душном пьянящем угаре, тянули голые, голодные, дрожащие ладони, издавая пересохшие, тягучие, страстные стоны. Они видели его снизошедшим, избранным мессией пророком. Время замедлилось, и в этой странной духоте разноцветные смартфоны летели вниз, словно листья с деревьев пасмурной осенью, задетые порывами ревущего ветра. Протянутые снизу руки, будто плывущие на одной волне, одурманенно махали своему солнцу. Евгений бросал их горстями в середину, кидал сразу по десять штук в самые далекие ряды. Он с неистовой яростью вкладывал все силы своих взведенных, словно тетива большого лука, бешеных рук. Он незаметно впал в замедленную агонию, чем быстрее он двигался, тем медленнее он осознавал себя, видя себя со стороны, словно в замедленной съемке. Евгений отрешился от себя, выйдя из обезумевшего тела, которое бесконтрольно билось рядом, будто маленькая муха, попавшая в большую смертельную ловушку паучьей паутины, она билась в агонии, отдавая все силы, стараясь вырваться. Но в конце концов рука неминуемой смерти только сжималась все сильнее вокруг ее трепыхающегося тела, была безразлична, беспощадна, стягивая и душа последние очаги еще дышащей силы.

– Вам мало?! – крикнул Евгений в зал, где слышались нетерпеливо томящиеся, конечно, уже зная ответ.

– Еще, еще, – отвечали они словно в мольбе умоляющим взять больше страсти, высохшим, тихим голосом.

– Сейчас! – громко ответил он, разворачивая наполовину полную телегу, отходя с ней куда-то вдаль и исчезнув на несколько секунд, бормоча себе под нос что-то с отчаянной отвлеченной отрешенностью, чтобы через бесконечный миг вернуться, резко разогнав перед собой свой таран, и с пронзительным грохотом вдребезги пробить стеклянную изгородь.

И вся эта большая телега, в прекрасном полете с выплескивающимся дребезжащим уловом, сделав пол-оборота, с восхитительной какофонией рухнула прямо в середину плывущей словно в гипнотическом трансе завороженной толпы, сотрясая землю, родив под собой вздыбленную сверкающую гору. Толпа в агонии просила еще. Завороженно стоя у самого края с опущенной головой и летящими по сторонам расправленными крыльями рук, Евгений упоенно вдыхал сверкающий воздух собственного неземного величия, наслаждаясь каждым вздохом, впитывая громогласную вибрирующую энергию. И вскоре он сбросил, разогнавшись издалека, в эту расплавленную пропасть еще сразу две оставшиеся телеги, полные стекла, пластика и железа. Они так же плавно, будто лавина, в замедленном времени касались израненной земли, извергаясь в тумане мелких осколков большими зияющими разломами, растекаясь огромной распластанной заплатой.

Утомленная духота наполняла его робким желанием. Женщины, изнемогая от наконец свершившегося, стали медленно раздеваться, обнажая блестящие капельками пота вздетые груди, оголяя загорелые упругие бедра, раздевая прекрасные длинные ноги и после страстно прислоняясь опутывающими поцелуями к мужским шеям, широкой груди, распаренному животу. Вакханический дурман полностью завладел ими, а они завладели друг другом. Полная нагота, полное раскрепощение, полное безрассудство, полная невинность, полная страсть, абсолютная поглощенность.

С высоты тридцать седьмого этажа он смотрел на хрупкую тишину вечернего города. Его навязчиво будоражила мысль о неизвестности, о загадке и о возможности своего небытия и существование мыслей как нечто настолько легкого, что, приходя из невесомости, навсегда остается дымной иллюзией, колышущей тончайшие струны нашей случайной жизни, создающей теплые чувства, уходящие будто за горизонт, как и этот закат, который лишь музыка. Где даже самая тихая тишина наполнена мириадами симфоний – ее глаза, руки, платье, ее детство, я помню, я это слышал, я упивался, я чувствовал ее, я был… Я, она теплота, музыка, музыка, я музыка и ты музыка. Я композитор, я композитор? Да. Полный медленный вдох и быстрый плотный выдох, взгляд вдаль к горизонту, где плывут ели. Мягкий шорох недельной бороды, взгляд в… Я хочу есть, глаза хотят спать, понедельник снова, снова и снова. Услышу ли я тебя опять?

С завораживающим придыханием. В его понимании все это напоминало сон, пустые улицы, дороги, магазины, больницы. В воздухе не летает ежедневная, вечерняя сумбурная наполненность спешки, раздражения, стресса, желания, все это было далеко за солнцем, садившимся за призрачную в легкой бледной дымке даль.

Его раскинутые по сторонам удобного дивана руки блаженно плыли на мягкой спинке, ноги, раскинутые в усталом безразличии, отдыхали. Спокойное дыхание Евгения было ровным, уравновешенным, распахнутые солнцу глаза, словно именно в этот единственный миг бытия, питались пойманной сейчас же энергией космоса и были направлены в бесконечное пространство мира, ширившегося великой, загадочной одинокой тайной. Его сосуды души и тела обрели наконец свое равновесие.

Было ли все потеряно или, наоборот, распростерто отдано, были ли эти растерзанные облака частью его самого или его отражением в причудливом зеркале извечной природы. Его уставший калейдоскоп наполнялся сонным изломанным светом, и цветные обломки жизни в нем создавали чудо живого единства без швов и спаек. В то же колдовское время, оставаясь малой горсткой радужных осколков лет, дней, минут… Евгений истощенно дышал, он больше не жаждал света, времени и нового прилива теплоты. Его утомленные глаза жили внутренним угасшим теплом, они отказывались видеть пустоту вне и терялись в раскиданной аббревиатурности в… Они были на линии существования мыслей, дыхания, биения, желания, усталости, жалостливости, они растворялись в наступающем сумраке позднего вечера, они растворились…

Возвращение

Он не хотел понимать, где находился теперь, он вспоминал в воспоминании, он был там, где его не было, а где он есть, там нет дома, время унесло теплоту, и вся борьба теперь только в сердце.

XII

Лежа на кровати, Евгений опустил вниз руку, сбавив до минимума свет у стоящей рядом на полу настольной лампы.

Ему нравился приглушенный свет, он напоминал домашний уют, вечернее размеренное спокойствие, материнскую доброту, в те далекие тихие времена он чувствовал себя спокойным любимым ребенком. Тусклый желтый свет впитывал в себя состояние жизни, доброту маминого сердца, ее рук, нежного голоса, ее громадную природную потребность быть сильной, спрятанную за добродушным усталым лицом, ее усталость была святым проявлением ее материнского долга, который она как крест несла сквозь смутные времена. Его холодное тепло говорило о скором сне, о песне мамы на ночь, вкладывающей в нее тоскливую безграничность всей женской печали. Свет впитывал звуки ступающих по полу детских босых ног, разговоры детей, запахи вскипавшего до пены молока, теплой манной каши и, наконец, состояние замершей в невесомости души, детского, легкого, наивного, чистого желания чуда, которое окутывало маму и ее детей при просмотре диафильмов в маленькой кухне, когда они сидели на полу, где от направленного на закрытую дверь света проектора происходило всечудное оживление медленно листаемых картинок с завораживающим повествованием о глупом зайце и его велосипеде, добрых скромных девочках Беляночке и Розочке, встретивших гнома и подружившихся с медведем, о храбром и справедливом Робин Гуде, всегда попадающем в цель и выигрывающем золотую стрелу, приключениях барона Мюнхгаузена, в любой ситуации не теряющего своей находчивости и хорошего настроения, и многих других историй, уносящих тихо сидящих людей на ковре-самолете в дали волшебства и красоты, доблести и справедливости, смелости и чистой любви.

Рожденные из забытья образы стали обволакивать его своим тихо спящим туманом. Евгений видел все, и все было реально как еще близкое воспоминание: ночник с крутящейся в нем разноцветной ширмой, сказочно переливающийся в темноте, он разбрасывал по темным стенам большие цветные пятна, вмиг наполняя ночную комнату детским наивным изумлением и восторгом, вкус утреннего хлеба, свежего, теплого, с обволакивающим своим аппетитным ароматом голодные детские ноздри, голод, подкашивающий ноги, иступляющий страх, дикий плач. Евгений видел себя счастливым, играющим в прятки, слушал интересную историю, рассказанную родным дядей, потерянным, испуганным, сонным, смешным, спасенным.

Он вспомнил родственников, бывших соседей, детей, с которыми когда-то учился, всех запутавшихся, что забыли свои детские мечты, чистые и светлые, которые потеряли нить с тем светом, что озарял и грел в детстве, с тем маленьким ребенком, который верит наперекор всему, что все будет хорошо и тепло, однажды покинувшее сердце, обязательно вернется. Те детские лица, юные, выражающие и излучающие даже в момент грусти еле ощутимое, парящее в душе, свое маленькое наивное счастье. И все эти маленькие люди – дети, знающие почти все, пытаясь доказать существование внушенного им в детстве светлого, но порой смертельно опасного образа, тратят все силы и веру, чтобы найти его, и, словно мотыльки, летящие на свет огня, сгорают, принося бессмысленную жертву бессмысленной пустоте.

Смотря на мельканье проплывающих уличных огней, Евгений удивленно, с легкой ухмылкой на озадаченном лице подумал об осознании… и словах мудреца о сыплющейся каре тому, кому посчастливилось жить в эпоху перемен. На город медленно опускались осенние сумерки, по тротуарам воскресно брели гуляющие люди, которые совершенно не замечали громадной темно-синей пелены над своими головами, поблескивающей тысячью далеких огней. Люди упивались спокойствием и тишиной. В легком покачивании Евгений думал о неизбежности.

Евгений думал об утерянных днях, хаотично накладывая в свою голову ворох пройденных мест, услышанных голосов, пойманных глаз, жестов, поцелуев, дыханий… Евгений смотрел на себя сейчас и через год, пять, десять, и почему-то ему стало страшно. «Я забуду себя? – промелькнуло в его голове. – И сейчас все это просто исчезнет, а кто будет завтра, другой, потерянный, оставленный, одинокий, другой… другой я?» Евгений почувствовал странное течение времени, будто громадные песочные часы окружали его, и он находился в самой их середине, где каждая мельчайшая песчинка проходила через его сердце. Он ощутил неизбежность, неизбежность потери, потери самого себя, и по его телу пробежал холодный озноб, будто его никогда не было и он всего лишь просто выдумка, иллюзия взбалмошного времени. «Я помню историю своего дяди, – думал он, – двадцать пять лет, – чуть улыбнувшись, – я помню серого пушистого котенка в однокомнатной квартире – тридцать лет, кролика в гостях в загородном доме, в одной из комнат которого висел ковер, громадная голубая купюра три рубля – тридцать пять лет». Он прочел одиночество… Евгений открывал все новые и новые далекие годы будто из прошлой жизни с ее халатной абсурдностью, они ковали этот живой миг, в который он был вплетен телом, душой, мыслями, «Забуду ли я себя, уйду ли?» Евгений почувствовал, как головокружительная выжатость, нимбом озаряющая тяжелый день, спустилась на его плечи. Он простил одиночество, холодное, отталкивающее… По его телу новой волной пробежал равнодушный озноб. «Может быть, я заболел?» – проскочило в его голове. Сидя на кровати, чуть помявшись, Евгений незаметно съежился, вскользь потрогав холодной ладонью свой теплый лоб. Он ощущал немоту, немоту ушедших Катерины, Галины, школьных друзей. Легкая озябшая дрожь окончательно захватила его тело. Евгений с ужасом осознал, что его разум отделился от тела и он сам и его душа раскиданы во времени. И прямо сейчас он одержимо захотел остановиться на одном мгновении, увидеть его мельчайшие переливы, желая понять начало малейшего изменения, которое спустя время смерчем пронесется по дорогам чьей-нибудь жизни. «Я запечатлею, – думал он через дрожь, – свое время, потому как я неразделим с ним, тот, кто знает его, поймет меня. Я запечатлею себя в этом времени, так как кто знает меня, узнает и мое время».

Чувствуя надрыв, Евгений медленно покидал свое убежище растекшихся воспоминаний, эта разлука рвала невидимую нить безвременья, соединяемую тогда с сейчас, все оттенки каждого пережитого чувства были частью его, и он видел безудержный ливень настоящего и прошлого, умывающий его распахнутую в ожидании солнечного тепла измотанную душу, все страсти, горящие в нем тогда, пылали в нем снова, сейчас, и он плакал опять от чувства утраты когда-то разбитой лампы. Евгений вновь стоял на грани всех мгновений, ушедших вдаль, трогательного, личного, сокровенного.

Евгений вкрадчиво думал, раскладывая свои ощущения на мельчайшие дуновения, и с надвигающейся тенью удивления он наконец осознал рождение перемены в самом себе, означающее смену эпох. Что было неизбежно и естественно, как смена времен года, и когда сам год сменяется новым, а эпоха – следующей, так и он ощутил новые ростки (хотя до конца не понимая, что с ними делать, но Евгений знал точно, что они обязательно пригодятся). Он уже ощущал себя больше, и все, что в нем находилось раньше, все тесные мысли, расплющенные желания, представленные представления, словно ударившая о стену свирепая волна, смирившаяся с неизбежностью, отступили в мягком волнении растерянного шепота. Его внутреннее я ждало…

 
Я каждой мыслью пронизываю время.
Я многое хочу тебе сказать.
Я неизвестный, я далекий.
Я знаю я, мы встретимся опять.