Текст книги "Кесаревна Отрада между славой и смертью. Книга II"

Глава восьмая

Мелиора. Болотьё

– Во всём этом для меня осталось очень много непонятного, кесаревна, – отстранённым голосом сказал Конрад. – Очень много очень непонятного…

– Для меня тоже, – согласилась Отрада.

– Можно посмотреть ещё раз? – он указал на брошь.

Отрада отколола её от ворота, задержала в руке. Не хотелось отдавать…

Брошь была живая. И сейчас она испытывала… страх? нет, не страх… что-то родственное нежеланию выходить из тёплого дома на слякоть и ветер…

Как я её понимаю, подумала Отрада.

Конрад, однако, то ли почувствовав эту заминку, то ли просто потому, что так было удобнее, – брать в руки брошь не стал, а очень низко наклонился и принялся рассматривать её вплотную, напряжённо наклонив-повернув голову и прикрыв правый глаз. У него, конечно, не было лупы, но казалось, что она есть.

– Поверните, пожалуйста…

Рука чувствовала его вежливое дыхание.

– Спасибо… – он сел, откинувшись. Толстая еловая лапа за его спиной вздрогнула. – Лев – и Лев. Вряд ли это совпадение.

– Да уж… если совпадение – то какое-то… – она поискала слово. – Жутковатое. Будто над колодцем…

– Расскажите мне про Грозу. Ну… она же говорила что-то о себе – помимо имени и семьи… И эту брошь… вы её видели на ней раньше?

Отрада задумалась.

– Нет, – сказала она наконец. – Не видела. Точно.

– Значит, она надела её перед боем, забрала вашу смерть – и передала брошь вам… и вы выжили в самом сердце огня…

Отрада чуть кивнула. Такой ход размышлений был не нов для неё, и сама она не раз проходила по этому пути до начала его и останавливалась в нерешительности то ли в тупике, то ли у разбегающихся дорожек.

Если бы только брошь не изображала собой льва…

– Мы с Грозой очень много разговаривали, – сказала она, – и мне казалось, что я знаю о ней всё. Но вот теперь вспоминаю – и… не знаю, как сказать: знаю только несущественное? – неправильно, несправедливо… но иначе – не получается. Что-то главное – ускользнуло. Или скрыто.

– Эх… – Конрад внимательно осмотрелся по сторонам, будто ответ был где-то рядом: написан на бумажке и приколот к тёмному корявому, в затёках смолы, стволу. – Если бы можно было найти её родственников… или хотя бы показать эту брошь знающему чародею. Хотя умный один человек, хороший один человек… ваш брат, кесаревич Войдан… он говорил при мне так: мы вынуждены слепо полагаться на мнение чародеев, поскольку ни отвергнуть, ни подтвердить его мы не имеем ни малейшей возможности. И ещё он сказал тогда: эту войну затеяли и ведут чародеи. И что в ней победа, а что – поражение, нам знать не дано. А мне, например, очень хочется знать…

– Да. Вдруг мы уже победили, а ещё не знаем об этом?

– Вполне возможно… не удивлюсь, если так.

– Горбатая карлица с хвостом… – вдруг прыснула Отрада.

– Что?

– Ерунда. Просто вспомнилось…

– Понятно… Так вот, ваш брат предложил на том силентии не пускать в ход оружие. Сдаться. Позволить завоевать себя. Не допустить кровопролития. Это мог быть ход, которого чародеи не ожидали… Боюсь, что кесаревич был прав.

– Не уверена. Они могли напустить на нас озлобление, как напустили тоску, и тогда всё началось бы само, как бы стихийно…

– Н-ну… Да. Пожалуй. Может быть. Теперь о другом: Пактовий говорил вам, что Якун втолковывал ему, что вас нужно спрятать, а если не удастся – обеспечить попадание в плен невредимой?

– Спрятать? Нет, о прятках он не говорил. Он говорил: сберечь. Это было перед боем.

– Понятно… Проклятая игра. Я доверяю Пактовию всецело, но не могу верить ему, потому что он верит Якуну. А я вот Якуну не то чтобы не верю… но сомнения испытываю. И что, простите, можно сделать при таких условиях?

– Тише, – сказала Отрада. – Птицы.

– Что птицы?..

– Молчат…

Конрад быстро, как ящерица, припал к земле. Отрада тоже вытянулась ничком, опираясь на ладони, согнув одну ногу в колене и упёршись в землю ребром стопы – готовая пружинно вскочить и броситься вперёд, напролом… Но надобности такой, похоже, не возникало пока: видны были лишь сапоги Афанасия, широко расставленные, стоящие уверенно. Рядом с левым сапогом мерно тыкалось в землю острие меча.

– Побудьте пока… – Конрад выскользнул из-под свода елового "шатра", встал рядом с Афанасием. До Отрады донёсся обрывок шепотка. Потом сапоги Афанасия как-то странно переступили, повернулись носками внутрь… Ноги Конрада напряглись, застыли, судорожно шагнули на полстопы, вновь замерли…

– Да ты что… Афа… да ты…

Они оба повалились на мох и хвою. Отрада вдруг оказалась рядом. Афанасий лежал лицом вниз, они с Конрадом рывком (за больное плечо!..) перевернули его на спину… Кровь уже отлила от лица, глаза были полузакрыты неровно и смотрели один прямо, другой вверх. Помня ещё что-то из запредельно давнего, Отрада приложила пальцы к его шее рядом с кадыком, там что-то дёрнулось в последний раз и замерло.

– Что с ним? – стоя на коленях, она выпрямилась.

Конрад был почти так же бледен. Губы его тряслись.

– Не знаю. Я его спро… спросил… слышно ли что – а он глаза закатил и повалился… Я испугался, не летучая ли это змея…

– Так не было же ничего?

– Не было… – он шарил глазами по распростёртому телу. – Может, яду ему знахарь дал?

– С чего бы?

– Не знаю… Но крови нет, смотрите, нигде, одежда цела… яд или колдовство…

– Если бы колдовство, я бы почувствовала.

– Вот видите… значит, яд.

Он договаривал это, глядя остановившимися глазами куда-то за её плечо, и лицо его становилось серым, старым, усталым и скучным. Руки медленно поднимались ладонями вперёд…

Тогда она оглянулась.

Два маленьких человека стояли, натянув до уха тетивы луков. Наконечники стрел смотрели ей прямо в переносицу…

– Не вздумайте стрелять, – сипло сказал Конрад. – Ни в коем случае. Это я вас позвал…

Мелиора. Болотьё

Алексея внезапно пробрала дрожь. Она шла не изнутри, а будто бы из-под ног. Он остановил коня. Подменный затанцевал рядом.

Дошло до тебя, наконец? Дошло?!.

Похоже на то.

…Когда он пронёсся по полумёртвой деревне, не останавливаясь, а лишь объезжая трупы, когда ворвался в дом, в комнаты, где кровь была даже на потолке… тогда он не чувствовал ничего. И почти радостно переворачивал мёртвых лицами кверху, зная заранее, что это – не она.

Потом он с кем-то о чём-то говорил, но с кем – и о чём? Птицы… да, что-то о птицах. О птицах, о птицах, о птицах…

Потом он долго куда-то ехал, застывший, как вылитый в воду свинец. Всё кончено? О, нет…

Тележная колея оборвалась версту назад у клина сухого, съеденного шелкопрядом леса, наполовину уже вырубленного; сюда от деревни ездили за дровами. Но и дальше тропа продолжалась, только теперь на ней не было следов колес, а лишь – копыт. Он обратил внимание, что отпечатались не просто подковы, а подковы с шипами. Интересно… до гор полдня пути… да и что там делать, в горах?

Он тронул коней и продолжил путь.

И почти сразу увидел дом.

Дом из белого камня.

Если бы он не перестал чувствовать хоть что-то, это могло быть потрясением, сравнимым разве что с тем, которое он испытал четырнадцать лет назад, когда осознал наконец, что суд над Лариссой – это не спектакль, не жестокий розыгрыш, не урок зарвавшейся молодёжи (такое иногда устраивали во устрашение, но допускали нарочитую ошибку в процедурах, и на этом всё кончалось), – и любимая умрёт этой ночью… Уже потом, несколько лет спустя, он понял, что она стала жертвой интриги, направленной против его отца, сделавшегося слишком влиятельным после победы над Дедоем. Но тогда отец не смог ничего сделать… а может, как ни страшно об этом думать – просто не пожелал разменивать своё положение на жизнь какой-то шестнадцатилетней шлюшки. Мать попыталась было сказать это прямо, и Алексей возненавидел её… и всё равно остался жить в её доме, вот в этом самом доме из белого камня, ибо такова была его часть приговора: год жить там, где творилось мерзкое прелюбодеяние… только тогда в те годы, дом стоял на высоком морском берегу, окружённый кривыми соснами, и в ясную погоду можно было видеть вдали тёмную полоску материка – знаменитые Пурпурные утёсы.

Сейчас дом как-то съёжился и поскромнел, белый камень не светился, двор уже не казался таким необозримым…

Это не совпадение, подумал он. Значит… Он сунул руку за пазуху, чтобы достать кошель с ключами и картами Домнина, но наткнулся на дудочку.

Да. Сначала…

Он коротко свистнул: позвал.

Молчание в ответ.

Ещё раз. И ещё.

Молчание…

Вот теперь – карты. Он долго всматривался в них. Потом оглянулся – почти беспомощно. Но нет, никак нельзя было оказаться где-нибудь далеко отсюда.

Алексей подъехал к дому, спешился, накинул поводья на крюк и требовательно постучал в ворота каменным молотком, висящим на толстой смолёной верёвке.

Мелиора, северо-восток кесарийской области

На третий день пути Сарвил и монах простились; монах продолжал движение на юг, вдоль подножия гор – там, верстах в тридцати, в труднодоступной котловине, находился монастырь Клариана Ангела, одного из великих чародеев древности, умевшего летать на крыльях. Сарвил же, оседлав пойманного в пути бесхозного мерина, отправился через горный проход на восток, в Болотьё…

Теперь, когда ему не требовалось притворяться живым, он почувствовал себя куда свободнее.

Мерин, то ли обозный, то ли крестьянский, нёсся в ужасе тем бешеным галопом, который даже призовой конь способен держать вёрст пять, после чего падает навсегда. Но этот пронёсся и десять вёрст, и двадцать – не замедляя темпа. Подковы слетели давно и копыта его разбились по самые бабки, когда дорога вдруг перебросилась через мостик и как-то размылась, растеклась, утратив обочины.

Утром здесь славно погуляла смерть…

Другим взором Сарвил окинул это поле. Призрачные фигуры бродили по нему на ощупь, натыкаясь на что-то ещё более призрачное. Сарвил мог бы задержаться и рассмотреть всё подробнее, и расспросить этих убитых – ему надо было просто позволить себе… примерно так же простой человек, войдя из яркого полудня в тёмный зал, должен остановиться и позволить глазам привыкнуть к другому свету, – но что-то в расположении фигур, в их неуверенном слепом танце подсказывало Сарвилу, что главный ответ не здесь.

Стреноженные кони паслись за следующим мостом, и несколько живых солдат-конкордийцев спали в тени. Они не проснулись, когда Сарвил разрубил путы у дрожащей молодой кобылки. Мерина он отпустил, и тот рухнул, как мешок с костями, даже не вскрикнув. В каком-то смысле он был давно мёртв…

Как и сам Сарвил.

Мешок с костями…

Сарвил хоть и пустил кобылку в галоп, но не гнал так беспощадно. Не из жалости. Ей всё равно конец. Просто нужно было присматриваться к тому, что делается по сторонам.

Конкордия. Леопольдина

– Проклятье, – император стукнул кулаком по подлокотнику. – Вы хоть знаете, что ищете? Как он выглядит?

Горгоний вскинул седую голову.

– Да, император. Имеется немало идентичных описаний артефакта. Это прозрачный, с едва заметным желтовато-сиреневым отливом кристалл, вставленный в серебряную оправу с изображением льва в верхней розетке. Размер артефакта примерно в две женские ладони. Если смотреть сквозь него, то кристалл раздваивает изображение, и одно из получившихся – истинное. Из левого верхнего угла наискось идёт меловой прожилок…

Император молча смотрел на чародея, и тот вдруг сбился.

– Горгоний, мне кажется, ты решил поиздеваться надо мной, – сказал император. – Ты ведь отлично понимаешь, что я спросил не о внешнем виде.

– Понимаю, император. Но для того, чтобы увидеть сущность предмета, нужно знать и его внешний вид. С этого я и начал. Прошу простить меня.

– Итак, я спросил…

– Да, император. Мы знаем, что ищем. Но найти пока не можем. Наш оппонент умеет прятать вещи.

– И прятаться сам?

– Спрятаться ему будет сложнее. Я думаю, сейчас он просто очень далеко отсюда. Скорее всего, на северо-западе.

– Вот как? Откуда это известно?

– Один из наших учеников попытался мысленно пролететь над теми местами. Он сгорел, император.

– Учеников…

– У нас слишком мало полноценных чародеев, чтобы рисковать ими сейчас.

– Не исключено, что скоро их может стать ещё меньше, – император щёлкнул пальцами. Горгоний вздрогнул. Из ниши, из-за портьеры, появился гвардейский десятник. – Геро, принеси-ка нам горячего вина…

Конкордия. Неподалёку от Леопольдины

Когда-то сюда свозили с Леопольдины и Дороны мусор и нечистоты; потом котловину засыпали чистой землёй и попытались вырастить сад – но деревья отказывались расти. То есть они росли, но как попало, тонкие, больные, перемежаемые какой-то немыслимой травой и чёрной колючкой, которых никто никогда не видел. Городские садовники промучились с этим местом десять лет, после чего городское собрание позволило им отступиться от безнадёжного дела и заняться обычными работами: посадками новых деревьев на улицах, удобоустройством существующих садов и прочая…

В Проклятое место жители предпочитали не ходить – особенно вечерней порой. Там не то чтобы откровенно воняло – но подванивало. Там иногда находили трупы. Наконец, там не было ничего, заслуживающего внимания.

Несколько лет назад Проклятое место присмотрели для себя склавы. Поставили храм Бога Создателя – вполне нищенский, из горбыля и переплетённых сучьев, – и вскоре вокруг вырос маленький и очень тесный городок из шалашей и хижин.

Сейчас здесь обитало народу тысяч шестьдесят-семьдесят: от настоящих бездомных и оборванцев, не имеющих за душой ничего, до профессиональных нищих, имеющих за душой золота поболе капитана левиатона или портового маклера.

…В тот день ничто не предвещало беды. Но к вечеру, когда добытчики сползлись в свои норы и хижины, где-то далеко, невидимые, запели военные трубы…

Дружан по прозвищу Горелый, двенадцатилетний отводчик при уличном воре Мокее Чёрные Рукава, жил на отшибе сам по себе, подкармливая двух ребятишек: рябую Тишку-Воробья лет восьми и её недоумного малого братика Котелка, прозванного так за огромную голову на тоненьких ножках. Взгляд Котелка обычно блуждал где-то, а изо рта текли слюни, но иногда он говорил что-то важное, что потом сбывалось. Старухи-соседки очень боялись его и забили бы, если бы Дружан и Тишка не присматривали.

Сейчас он возился в пыли у двери хижины, готовый в любой момент забраться внутрь, если понадобится. Его выставили, чтобы он не мешал Тишке и Дружану играть друг с дружкой. Когда снаружи как-то странно и многоголосо закричали, Дружан за волосы оторвал от себя Тишку, вытер замусоленную письку и, встав на четвереньки, выглянул наружу.

Сначала он ничего не понял. Прямо на него мчался какой-то оборванный толстяк, прижав обе руки к свисающему боку. Из-под ладоней обильно лилось ярко-красное. В нескольких шагах толстяк упал лицом вниз и засучил ногами. Руки бессильно раскинулись – рана в боку распахнулась. Котелок вдруг поднялся на свои тонкие кривые ножки и засеменил к упавшему. Дружан вскочил на ноги и увидел за ближними шалашами и навесами сразу с десяток чужих парней – в одинаковых серых фартуках, как у кузнецов, – и с топорами, молотами, вилами, пиками в руках. А потом стремительно, как подхваченная порывом ветра кучка иссохшего бесцветного тряпья, от соседней хижины рванулась старуха – та, которая всё грозилась прибить Котелка, – подхватила мальчишку и метнулась куда-то, и тут же пропала, затерялась в мельтешении ног, подолов, каких-то жалких тощих мешков…

И тут же всё заволокло пылью.

Дружан как-то сразу оказался в хижине, схватил за руку ещё голую Тишку и в два удара ногой проломил заднюю стену, плетённую из камыша и обмазанную глиной. Они выскочили на вонючее болотце, перебежали по хлипкой гати на другую сторону – и сразу оказались в бегущей толпе. Их чуть не оторвали друг от дружки, не растоптали – но каким-то чудом Дружан выволок девчонку в пустой переулок, такой узкий, что два человека в нём не разойдутся, кому-то придётся вжиматься в стенку. Под ногами скользила жирная дрянь.

До этого момента Дружан словно бы ничего не слышал. А тут – настигло всё: рёв, визг, крики… Он снова потащил Тишку за собой в глубину проулочка, потом через какие-то кучи – и не заметил сам, каким образом оказался на покатой крыше, выложенной чёрным горбылём. Он подполз к коньку и осторожно выглянул поверх.

В пыли куда-то слепо ползли, тычась друг в друга, непохожие на людей люди. Двое в фартуках тыкали в них длинными палками. Третий, хакая при каждом ударе, бил ползающих деревянным молотом – по головам, по спинам…

Дружан свалился на землю, схватил Тишку и куда-то понёсся – подальше, подальше. Несколько сараюшек уже пылали с треском, он бросился между ними, проскочил, нырнул в замусоренные кусты. Тишка бежала рядом – молчаливая и невесомая. Половину головы её опалило, волосёнки пепельно курчавились. Там дальше ручей… а по ручью…

Вдоль ручья были густые заросли. Там есть тайные шалашики и пещерки. Там темно даже днём. Там их не заметят…

Дружан влетел в чёрную воду и будто напоролся на что-то правым боком. Обмирая, он посмотрел: из-под рёбер торчала толстая палка. Сразу ослабли ноги и заплясали в глазах искры. Он толкнул Тишку куда-то в сплетение ветвей и корней и повернулся. Его подхватили несколько рук и не дали упасть. Он видел только кожаные фартуки…

Дружана убили мясницким ножом – быстро, деловито и без всякой лишней злобы. А Тишка затерялась, забилась в какую-то нору – и её не нашли. Впрочем, и не искали.

Она выбралась и выжила, но навсегда потеряла способность говорить. Вернее, говорила она только во сне.

Мелиора. Болотьё

– Это ты… – выдохнул Алексей – и задохнулся.

– Да, я, – просто сказала Ларисса и отошла в сторону, пропуская его во двор.

Теперь она была почти живой, почти прежней: волосы цвета воронёной стали, тонкие с неодинаковым изгибом брови, отчего лицо, казалось, постоянно выражает полувопрос-полунасмешку… неожиданно светлые глаза, чуть косящие… более широкая, чем положено, переносица – след давнего падения с козы… Лишь губ у неё никогда не было таких: отрисованных голубым карандашом. Губы у неё всегда были припухшие, горячие.

Алексей перешагнул порожек из белого камня. Ничего не изменилось… разве что стало ненормально тихо. Пропал обычный лесной шум, который даже не замечается, пока он есть. И – тонкий далёкий запах тронул ноздри, запах подземной сырости, корней травы и влажного мела.

– Пос… постой, – сказал Алексей. – Я не могу… задерживаться. Надо… очень…

Ларисса грустно покачала головой:

– Ты можешь пока не торопиться. Твоя подружка сейчас в большей безопасности, чем была с тобой. Её захватили наездники на птицах. Они знают, кто она. Это ведь, в сущности, и есть то, чего ты так упорно добивался сам?

Он попытался сглотнуть. Комок в горле был сух и колюч.

– Почти, – сказал он наконец.

– Дурачок, – сказала Ларисса и подала ему руку. – Пойдём в дом. Ты ведь понимаешь, что не случайно пришёл сюда?..

Рука её была просто прохладная…

В доме стоял тихий, мохового цвета, сумрак.

– Мы почти квиты, – услышал он как будто издали. – Ты предал и её.

– Да, – согласился он. Пересохло в горле, но он сказал, будто выплюнул: – Предал.

– Дурачок. Бедный мой дурачок…

– Бедный? Что же во мне бедного? Я… – тут он вообще замолчал.

– Ты бедный, потому что опять делаешь не то, что нужно… нужно в том числе и тебе, – и знаешь это, и боишься, что опять проиграешь. Проиграешь на этот раз всё. И даже больше, чем всё.

– Боюсь. Не только этого…

– В конечном итоге этого. Однажды ты ухитрился обмануть свою судьбу, заставил её гоняться за собственным хвостом… Бедный дурачок – однако же и необыкновенно везучий дурачок.

– Да. Дуракам, как известно, везёт. Может быть. Если честно, я ведь так и не понял, что произошло в том… в той пещере… и после. Почему…

– В гробнице. Это была гробница.

– Ясно. Значит, мне правильно подумалось…

– Ну, не зря же тебя кое-чему учили.

Они замолчали и посмотрели друг на друга.

– Поверь, я не могу тебе сказать, что именно ты сделал… сделал правильно… – Ларисса медленно провела пальцем по груди Алексея – сверху вниз. – Тебе не положено это знать, вот и всё. Иначе ты получишь слишком мощное оружие… равняющее тебя… с самим Богом… – она продолжала чертить у него на груди: вторая вертикальная черта, потом две горизонтальных. Решётка.

Знакомый знак.

Святой Крест склавов… и он же – отвращающий беды крестик Ангела…

Ангел же, помнится, противился распространению колдовства и чародейства среди людей, утверждая, что это сродни дроблению драгоценного изумруда в мелкую соль, которая не только не драгоценна, но и, будучи принята внутрь, смертельно опасна… и полагал, что подобны этому и попытки каждого живущего прозреть свою судьбу…

Он летал на рукотворных крыльях, брал в ученики и живых, и мёртвых, призывая людей доверяться им, просить их без стеснения о помощи и ничего не творить самостоятельно… но вся его затея окончилась как-то очень быстро и очень невнятно, и даже Филадельф старался избегать этой темы, отделываясь общими фразами.

А ещё это был знак Тихой Книги…

– Ты можешь пока не спешить, – сказала Ларисса. – Отдохни. Дети Птицы ищут своего пропавшего повелителя. Они неизбежно прилетят сюда… и очень скоро… И не только они.