Текст книги "Все, способные держать оружие… Штурмфогель"

– Сколько же это ты не был-то у нас, а? – спросила она, возникая вновь; теперь на ней были нарядный японский шелковый халат и мягкие домашние туфли – и то и другое из моих подарков, она не упускала случая сделать мне приятное. – Больше года, так, кажется?

– Больше года, – согласился я. – Много больше. Трудно стало выбираться. А Мишка?..

– Не застал ты Мишку, – покачала она головой. – Вчера они уехали – в Крым. Ты же знаешь, что Снежка замуж вышла?

– Знаю, писала.

– Вот они все и поехали, у Карла где-то там виноградники, Мишка все говорил, мол, буду виноград прямо с кустов есть, я ему: зелен, говорю, а он не верит…

– Ах, черт, – сказал я. – Не застал. Ах, черт…

– Вот уж… Ты надолго?

– Ночью уезжаю. В Питер.

– Чувствуешь-то себя хорошо? Все-таки такая операция…

– Прекрасно чувствую. Как и не было ничего. Ах да… – Я полез в карман. Отложенная давно для этого случая, там болталась и мешала при ходьбе пачка пятидесятирублевок. – Вот.

– Игорек, что ты…

– Только без рук! Время нынче непростое, лишние деньги не помешают. Марка падает…

– Ужас, такие цены…

– Я и говорю.

– Может, ты там у себя чего-нибудь вызнал: как дальше-то все?..

– Не знаю… да и никто не знает. Ну, границы не будет, это точно, а вот что дальше… не знает никто.

– Вот ведь… Благое дело – соединиться, а страшно-то как! Войны, думаешь, не будет?

– Да ну… нынче войны себя не окупают.

– Вот и я думаю… а старухи все как одна: будет да будет. Спроси с кем, такого наговорят: и с турками, и с Америкой, и между собой, с Сибирью, за власть…

– Ну, это смешно, – сказал я, а сам подумал: ничуть не смешно; сплошь и рядом у нас за объединением следует размежевание с дальнейшим мордобоем…

– Ах, Игорек, – сказала Клавдия Павловна, качая головой. – Ты всегда был добрым мальчиком…

Пожалуй что и был, подумал я. Лет сто назад… Вслух я сказал:

– Нет смысла паниковать. По крайней мере, деловые люди не паникуют, а у них чутье потоньше нашего.

– Да и я думаю, нет смысла паниковать… а если что, все равно никуда не денешься…

Клавдия Павловна была стихийной экзистенциалисткой с элементами стоицизма. Если бы я писал роман и мне понадобился бы образ несгибаемой героини, я взял бы ее. В свои шестьдесят пять лет она успела побывать в сталинском лагере, в сороковом году ее закатали как террористку: дала пощечину школьному комсомольскому фюреру – или как они там назывались? – и до января сорок второго рыла землю в Богучанах; в январе записалась в Третью добровольческую сибирскую армию, ту самую, которая во время апрельского прорыва Гудериана к Омску совершила самоубийственный марш от Воркуты до Котласа, взяла Котлас и пошла на Нижний, разгромила брошенную против нее танковую дивизию СС, но понесла слишком большие потери, два месяца держалась в полукольце, потом в полном окружении; наконец, после прекращения огня, была выведена за Урал в обмен на остатки группы Гудериана. Сама же Клавдия Павловна попала в плен еще в боях за Котлас, больше года провела в немецком лагере для военнопленных, а потом ее передали местной администрации для принудительных «работ по восстановлению хозяйства» – так это называлось. Она проработала три года на этих работах и считает, что труднее ничего не было – даже в Богучанах. А потом ей вдруг влепили десять лет каторги за службу в иностранной армии – это был страшный сорок шестой год, когда новая большая война не разразилась каким-то чудом; в Томске стоит монумент в память о том кризисе – американская «Летающая крепость В-17», тогда почти две трети американских ВВС перебазировались в Западную Сибирь и на Урал; впрочем, главная заслуга в предотвращении войны принадлежит, по справедливости, толстому Герману: он арестовал нескольких генералов, особо желавших повоевать, и первым прилетел в Томск для переговоров… В сорок девятом Клавдию Павловну выпустили по амнистии, хотя могли бы просто сактировать: она уже была инвалидом. А потом пошла обычная российская чересполосица: как жертве большевистского террора, ей дали неплохой пенсион на время получения образования, она окончила экстерном школу, поступила в Берлинский университет – а потом долго не могла найти работу вообще, наконец устроилась в бесплатную общественную школу и на грошовый заработок учительницы перебивалась до самой пенсии, а тут неожиданно разбогатела: сибирское правительство разыскало ее, вручило – очень торжественно – ветеранский знак «1942» и Военный крест Св. Екатерины второй степени, а также денежное содержание к ордену за сорок пять лет… Что-то подобное было и в личной жизни: любила одного, родила от другого, вышла замуж за третьего… и наверняка эта ее незадачливость передалась по наследству и Снежане…

– Кофе будешь пить? – спросила она – похоже, уже не в первый раз.

– Обязательно, – сказал я. – Просто умираю без кофе.

Включился телевизор и впустил в комнату звук рожка «Вечернего курьера». На экране появился Паша Абрамян. Похоже, профессия журналиста становится не только второй древнейшей, но и второй опаснейшей. Только что сообщили: неизвестными обстреляна машина, в которой находилась съемочная группа Московского городского информагентства; все находившиеся в машине получили ранения, причем водитель – тяжелые. Преступление произошло на Варшавском шоссе вблизи пересечения с Окружной железной дорогой. Как сообщили нам в крипо, при нападении использовалось то же оружие, что и при нападении на редакцию «Садового кольца»; тогда, как вы помните, погибли шесть человек, в том числе главный редактор газеты и известный обозреватель Валерий Кононыхин. Высокопоставленный сотрудник гепо, просивший сохранить его анонимность, сказал, что эти нападения, по имеющимся сведениям, не носят политического характера и связаны с журналистскими расследованиями деятельности так называемой транспортной мафии. По его же словам, переполнение города воинскими подразделениями не только не способствует, но и препятствует борьбе с организованной преступностью и политическими террористами. Этот однозначно отрицательный опыт должен быть учтен нами и ни в коем случае не забыт, заключил он. Да, сказал Паша, посмотрев прямо на меня своими печальными глазами, жизнь города практически парализована, а уверенности в том, что безопасность – уж бог с нами, так хотя бы глав государств, которые прилетают завтра утром, – обеспечена… такой уверенности у нас нет, и даже совсем наоборот… Это ты прав, подумал я. Он вздохнул и продолжил: рейхсканцлер фон Вайль сегодня дал интервью Британской радиовещательной корпорации. Как известно, вопрос о присоединении Британии к Рейху тоже будет обсуждаться на встрече в Москве. Полностью интервью вы увидите в нашей ночной программе «Радиоперехват», а сейчас посмотрите фрагмент из него. На экране появился фон Вайль, в клетчатой рубашке без галстука и в неопределенного цвета замшевой курточке, кормилице уже не первого поколения карикатуристов. Фон Вайль изо всех сил старался сохранить свой первоначальный образ – образ университетского профессора, на минутку заглянувшего в большую политику. Поговорить бы с его студентами, подумал я, двойки, наверное, ставил только так… Вы совершенно правы, сказал он невидимому интервьюеру, ничто не пропадает без следа. Рейх создавался огромными усилиями, сверхусилиями миллионов и миллионов, и, если его конструкция даст трещину, эта энергия начнет высвобождаться, но уже в иной форме – в форме энергии распада. Это страшно. С другой стороны, такой распад противоречил бы общим законам природы, в которой развитие идет от простого к сложному, от малого к большому. Живые организмы развивались от одноклеточных к многоклеточным, к высшим, наконец, к человеку. Так же и в обществе: от разрозненных племен к государству, к союзам и блокам государств, наконец, к современным империям; в исторической перспективе нас ждет, возможно, слияние империй… Можно ли вмешиваться в естественный исторический процесс? Наш век показал, что можно и что вмешательство такое может привести к успеху – но этот успех временный, реакция неизбежна, и общество вернется в лучшем случае в ту точку на линии исторического развития, где начались безответственные эксперименты. Но кровь бесчисленных жертв уже не вернется в тела… Сепаратисты выдвигают идеи, которые кажутся и здравыми, и справедливыми – хотя, знаете, «восстановление справедливости» похоже на оживление мертвеца: вроде бы и ходит, и говорит, а не живой; но все эти идеи так или иначе сводятся к разрушению империи, а я уже упоминал про энергию распада… Да и что мы получим в результате? Десятки враждующих между собой национальных государств – как это было сто лет назад? Это все уже было и отвергнуто историей как нежизнеспособное. Разрушить Рейх чрезвычайно легко: завтра же издать указ о праве народов на создание самостоятельных государств. Но никакими силами и никакими указами мы не сможем воскресить тех, кто погибнет, не дожив до воссоздания нового Рейха…

Вернулась Клавдия Павловна с кофейником, расставила чашечки, вазочки с печеньем, конфетами, фруктовыми палочками.

– Я не спросила – ты в отпуске или по делам?

Она подвинула мне чашечку, до краев полную черным как деготь напитком. Себе она налила молока и чуть-чуть закрасила его.

– Какой у нас отпуск, – махнул я рукой. – Дела, конечно.

– К деду не заедешь? Он был недавно, про тебя спрашивал.

– На обратном пути если…

Дедом и она, и я звали ее бывшего мужа. Мы с ним дружили. У него была ферма, не доезжая Ржева.

В телевизоре Паша и какой-то лысый, бородатый и в темных очках хмырь строили прогнозы на недалекое будущее. Кофе был чуть пережарен. Из открытого окна доносились детские крики и веселый собачий лай. Тянуло накопившимся зноем. Все было таким настоящим, знакомым, прочным, а казалось почему-то: повернись неловко – и все исчезнет.

Год 2002
Михаил

27.04. 02 час. 20 мин. Константинополь, Йени Махалле, полицейский участок

Дежурил мой знакомый, сержант Деметридис. В Константинополе трудно прожить, не обзаведясь знакомым полицейским. Трудно не в смысле «тяжело», а в смысле «маловероятно». Их здесь просто очень много.

– О, Миша-эфенди, – вздохнул сержант, – так это ваш знакомый?

– Да, Костас-бей. Что с ним? И где он?

Костас-бей показал пальцем на потолок. На втором этаже участка был маленький полицейский госпиталь – для тех пострадавших, кому нужна охрана.

– А девушки? – шепотом спросил он.

– Блондинка – его.

– Ай. Какая жалость, Миша, какая жалость… Может быть, не стоит пока ее пугать? Ведь и вы можете узнать пострадавшего и поговорить с ним, так, да?

Я представил себе, как Зойку пытаются не допустить в палату…

– Ничего не получится, – сказал я. – Да она и не из пугливых. А вот… Тина, ты подождешь нас здесь?

Тина растерянно кивнула. Участок, похоже, произвел на нее ударное впечатление. Готовится в репортеры, подумал я. Эх, девочки…

По дороге, в коридорах и на лестнице, Костас-бей в нескольких словах рассказал, что произошло. Собственно, полиции известно было мало что. После встречи в университете со студентами наследник и еще несколько человек вдруг исчезли из поля зрения охраны. Такое случалось не в первый раз, и охрана относилась к этому как к повседневным трудностям. Они принялись методично обходить здание и в одной из аудиторий обнаружили жестоко избитого молодого человека. В кармане его был переносной телефон с несколькими номерами в памяти. Один из номеров отозвался…

Тедди лежал в тесной трехместной палате. В рот его вставлена была трубка, через которую в легкие вдували воздух. Несколько капельниц висели над ним, в одной была кровь, в других какие-то желтоватые и бесцветные растворы. Неужели это Тедди?.. Врач стоял сзади нас и молчал. Узнать лежащего в лицо было нельзя: сплошной багровый отек. Волосы – у Тедди была характерная челка с мыском – скрыты под повязкой. Остается… Я подошел вплотную и приподнял простыню. Вот оно: на внутренней стороне плеча синие неровные буквы «Ф» и «Е». Федор Емельянов. В восьмом классе мы с ним соорудили себе эти дурацкие опознавательные значки. Зойка с трудом вдохнула. Воздух был насыщен запахами йода и мочи.

И еще… Шрам от удаления аппендикса располагался у Тедди слева. Такая вот особая примета. Причуда организма. Я посмотрел. Да-а… Шрам еле выглядывал из-под пояса своеобразных марлевых трусов, обильно промокших будто бы арбузным соком.

– Что с ним, доктор?

– Вы узнали этого человека?

– Да, несомненно. Емельянов Федор Николаевич, восьмидесятого года рождения…

– Шестого января, – подсказала Зойка.

– Студент университета, четвертый курс, факультет государства и права…

– Где живет? – спросил доктор.

– Пера, улица Башенная, дом девяносто шесть, квартира двести одиннадцать… Так что с ним, доктор?

– Много чего, ребята… Называется: комбинированная травма. Перелом теменной кости, переломы обеих челюстей, перелом правого плеча. Закрытая травма живота. Ушиб позвоночника. Ушиб и рваные раны мошонки, возможно с размозжением яичек. Укушенные раны обеих голеней…

– Укушенные?! Собака?

– Трудно сказать. Надеюсь, он придет в сознание и скажет сам. Сейчас он прооперирован, – доктор коснулся повязки на голове, – и, вероятно, ему предстоят еще две операции меньшей степени срочности. Как я понимаю, леди, это ваш…

– Мой лучший друг. Как и его. – Зойка кивнула на меня.

– Понимаю. Так вот, молодые люди, он будет нуждаться в постоянном уходе, а сиделки в полицейском госпитале сами знаете какие. Было бы хорошо, если бы первые дни – самые сложные – вы и, может быть, другие друзья…

– Я поняла, доктор, – сказала Зойка. – Да, конечно. Надо только предупредить родителей.

– Его родителей?

– Нет, они, наверное, далеко… насколько я знаю. Моих родителей. Миш, поможешь мне переговорить?

– Помогу. Доктор, чем мы еще можем быть полезны?

– Еще? Да что вы. Спасибо и за это.

– Мы пока ничего не сделали…

Внизу сержант выписал нам пропуска в госпиталь, и я развез Тину и Зойку по домам. Сначала Тину: высадил у общежития и умчался. Здесь все было просто. Беседа же с Зойкиной маман затянулась. Объяснять мадам Дальон любую ситуацию было сложно, утомительно, но необходимо: она могла и запереть Зойку, такое уже случалось. Наконец маман согласилась с нашими доводами. Я вернулся в участок.

Около пяти часов Тедди пришел в себя, пытался вытащить трубку и что-то сказать. Увидев меня, впал в жуткое возбуждение. Сбежались медсестры, пришел доктор, но к тому времени Тедди вновь закатил глаза и расплылся. Трубку в горле решили оставить до утра.

Я время от времени задремывал, сидя на стуле. Мне виделась всякая чушь. В восемь приехала на такси Зойка и сменила меня. Вести машину я не мог и потому на том же такси уехал на причал.

Моей лодки на месте не было.

27.04. Около 09 час. Константинополь, Университет

Я был в том не слишком нормальном состоянии, когда человека уже ничто не может поразить и на все выпады судьбы он реагирует сугубо рационально, без малейшего всплеска эмоций. Рациональность эта, конечно, еще та, и потом, бывает, долго удивляешься, откуда ты такой дурак выполз. Впрочем, случается – и гордишься собой. Это уж как повезет.

Прежде мне случалось «охрусталевать» (так это состояние мною называется, и прошу не путать с плебейским «остекленением») где-то после двух-трех суток умеренных, но постоянных возлияний, больших доз кофе и очень малых порций сна. Кстати, состояние «хрустальности» просто незаменимо при подготовке к тем экзаменам, где требуется механическое освоение очень больших объемов. И соответственно, при сдаче. Потом все благополучно проходит.

Сейчас оно возникло слишком рано и, похоже, некстати. Его следовало перебить. Потому что рационально реагировать на абсурдную ситуацию – мягко говоря, глупо.

Я лишь глянул на пустой промежуток между «Рандгрид» и «Фатимой», моими всегдашними веселыми соседками, повернулся и пошел обратно. Махнул рукой проезжающему такси и попросил отвезти к Университету. Затевать поиски сейчас было бессмысленно: на море не бывает горячих следов. Заявлю, когда высплюсь.

Часа бы два-три…

Я стукнул в комнату Стаса. Он не открывал. Я постучал сильнее:

– Стас!

Тишина. Ах, черт… называется, поспал… Огляделся. Вот. Комната двести семнадцать, и даже именная табличка заполнена (это почему-то редко кто делал): «Мумине Исмет-заде, Тина Воронович». Ну да, конечно. Двести семнадцать. Она говорила.

Я постучал. Шагов не услышал, но дверь скоро открылась.

– Вы? – весьма удивленно.

– Тина, пожалуйста…

– Да вы входите.

– Извините, что беспокою, но мне просто необходимо хоть чуть-чуть поспать, а мои друзья…

– Конечно-конечно. Вы дежурили, наверное, всю ночь?..

– Да, но не только это…

– Как ваш товарищ?

– Плохо. Еще не пришел в себя. Сейчас там Зоя…

– Вот сюда, пожалуйста…

Вторая кровать в комнатке стояла заправленная, Тина хотела откинуть покрывало, но я просто рухнул сверху, успев лишь сбросить туфли. Это неправильно, подумал я, не мог я настолько устать…

Кажется, я только коснулся подушки, и тут же легкая рука легла на мое плечо.

– А? Что?..

– Тсс… – Лицо Тины, палец к губам. – Там, в коридоре, – полиция. Ваш товарищ – Стас Тхоржевский?

– Да. Что-то…

– Он мертвый… в своей комнате – мертвый… понимаете?

– О боже! – Я сел. На миг показалось, что все это во сне. – Который час?

– Половина одиннадцатого… И еще говорят: наследника похитили. Вчера. Об этом пока не сообщали…

– Похитили? Кто? Здесь, в Университете?

– Не знаю… То есть да, конечно… в Университете… вчера вечером…

– Подождите, Тина. Что вы так волнуетесь?

– Мумине ушла на эту встречу. И не вернулась… до сих пор… Я боюсь, что… – Она всхлипнула. – Думала… ну, как обычно… а ее все нет и нет…

Я потер лицо. Так. Петька. Тоже пошел на эту идиотскую встречу. Так я и не заглянул, что он там такое разыскал в Новейшей истории. Где, кстати?.. А, в багажнике «опеля». Ладно, это надежно. Поскольку сам «опель» на стоянке при полицейском участке.

– У вас телефон есть?

– Да, вот… – Она протянула мне трубку.

Петькин номер я знал на память. Дал десять гудков…

– Что, еще кто-то?.. – В голосе Тины звучал ужас.

Я только кивнул. Набрал номер Зойки. Она откликнулась сразу.

– Это я. Как там?

– Не лучше. Сейчас его посмотрит другой хирург, и будут, скорее всего, еще раз оперировать. Я так боюсь, Миша…

– Слушай. Не выходи оттуда, понятно? Здесь вчера что-то произошло… странное. Я перезвоню или приеду… в общем, держись поближе к полиции. Ясно?

– Что произошло?!

– Узнаю – расскажу. Потом. Ты меня поняла?

– Ну… да. Поближе к полиции. Хорошо, я… буду.

– Пока. – Я дал отбой.

Год 1961
Зден

01.09. Около 15 час. База «Саян», командный пункт

Я никогда не думал, что к такой жаре можно притерпеться. Однако же факт: мы не умерли и не сошли с ума. После полудня температура, достигнув ста семидесяти трех градусов по Фаренгейту, стала медленно падать. Очистители воздуха работали хорошо, не было ни вони, ни духоты. Жажда, конечно, мучила – но пока еще удавалось убедить себя потерпеть, тем более что пиво было не впрок: все выпитое через секунду оказывалось на коже. Перегрев, конечно, сказывался: в бреду ко мне приходили гости… впрочем, это не стоит пересказывать. Эльга пыталась забраться в холодильник. Потом она, не выдержав, выпила две банки подряд и потеряла сознание. Потом мне показалось, что вода из крана на самом-то деле идет, надо просто научиться включать насос. Я очнулся и пошел это делать. Насос включался с общего пульта: таким малозаметным тумблером. Я привел его в действие и пошел открывать кран. Потом пополз открывать кран. Потом все-таки открыл. Вода лилась тонкой витой струйкой, холодная. Я умыл лицо, намочил волосы и понял, что еще ничто не кончилось. Эльга лежала на полу под двумя одеялами. Я кое-как доволок ее – она сопротивлялась – до крана и стал лить на нее пригоршнями воду…

Наверное, следующий час был самый трудный. Вдруг появилась надежда… вдруг страшно захотелось жить. Что-то порвалось внутри, какая-то нужная – или, наоборот, ненужная, кто знает? – струна. Все так и перло изнутри. И у меня, и у нее.

Об этом тоже не стоит рассказывать.

На то, что стало прохладнее, мы обратили внимание не сразу. Да и что значит – прохладнее? Из жарко натопленной бани мы перешли в натопленную с ленцой. Но и это вдруг показалось роскошью.

До железной двери уже можно было дотронуться без риска оставить на ней клок пригоревшей кожи.

Я чувствовал себя как после тяжелой болезни: тело еще тряпичное, а в голове светло и радостно. Причем умом я понимал, что радоваться особо нечему…

Потому что я, обмотав руки тряпкой, открутил кремальеру, но дверь открыть так и не смог. Эльге я об этом пока не сказал.

Никаких звуков снаружи не доносилось.

Странно: мне даже не хотелось думать о том, что происходит наверху. Куда делись террористы и делись ли вообще. Кто уцелел из наших. Не началась ли все-таки война. И так далее. Все это казалось чем-то вроде фактов истории. Читал. Знаю. Эмоций не вызывает. Размышлять – не имеет смысла…

– Расскажи теперь о себе, – предложила Эльга.

– Лабораторные крысы не имеют индивидуальности, – сказал я. – Только ярлыки с номерами.

– Ты не прав. Никто не крыса.

– Все равно. Согласись, нелегко узнать, что живешь в ящике с зеркальными стенками и предназначение твое – подтвердить или опровергнуть очередную гипотезу…

– Зден… Мне было тринадцать лет, когда… это случилось… Я до сих пор кричу во сне. Мы жили в Финляндии, на даче. Отец наряжал елку. Мы пригласили соседей. Там был мальчик, который мне очень нравился. Пауль. По видео выступал император. Он тоже сидел в кругу семьи, и я почему-то запомнила спинку дивана: полукруглая, зеленая с золотом, и два ангела по сторонам. Мне показалось, что императрица чем-то озабочена, но старается не показать этого. Дети улыбались… Он поздравил нас с Рождеством и пожелал дальнейшего процветания и счастья… Мы и вправду были счастливы, Зден. Мы были по-настоящему счастливы еще два с половиной часа… И я иногда потом думала, что все дальнейшее – это расплата за наше бесстыдное, беспросветное счастье… Мы как-то… незаслуженно?.. нет, не то… мы расточительно хорошо жили. Будто тратили, не жалея, не скупясь – неприкосновенное. Забравшись с ногами в торт… Хотя это все позднейшие рефлексии, знаешь ли. Тогда о таких материях не думали. Нет, может быть, кто-то и думал, даже движение существовало: «За ограничение потребностей». Но над ними смеялись. Ты понимаешь, Зден, ведь это было не главное. Все равно что дышать. Да, мы могли, например, собраться и поехать всей семьей в Африку – посмотреть на носорогов и львов. Или, если нам надоест Петербург, переселиться… да хоть в Константинополь… Буквально объездить весь мир, останавливаясь ненадолго там, где понравится. Папа был инженером-мостостроителем. Я не сумею тебе объяснить, в чем, собственно, была полнота нашей жизни. Безопасность. Представь себе: двери домов не запирались даже в больших городах. Дети гуляли по ночам. При этом изобилие, которое вам и не снилось. И – всегда немножко праздник. И еще… не знаю, как объяснить… постоянная радость – просто в воздухе. Как в детстве по утрам… И еще…

Рай, подумал я. Тот самый потерянный рай.

– Если ты хочешь сказать, что я тебя не понимаю, то это не так. Очень понимаю. Очень чувствую. Попробуй и ты… Я рос в Польше, и, сколько себя помню, все готовились к войне. Нам в школе выдавали маленькие противогазики с лямочками на затылке и при учебных газовых тревогах уводили в подвал. Почему-то все были уверены, что сразу начнут пускать газ. Газ пускать не начали, но в одиннадцать лет я узнал, что такое «штука». Это не «количеством один», это германский бомбовоз, маленький и верткий. Когда началась война, меня отвезли к деду в деревню. Туда пришли русские. Я не все понимал… Маму куда-то забрали, и я ее больше не видел. Отец оказался в германском плену, он был пехотный поручик. Ему написали про маму, и он вступил в польский легион, воевать против России. Но когда Германия завязла в России, на Урале, он почему-то перешел на сторону русских. Вместе со всем своим взводом. За это германцы расстреляли деда и бабушку, а меня засадили в лагерь для беспризорных детей. Отец воевал с немцами, а я копал картошку… и не дай бог было прихватить одну-две с собой в барак…

Зачем я это рассказываю? Разжалобить?

– Зден… – сказала она. – Я понимаю. Мы сволочи. Мы мерзавцы, которым гореть в аду. Но… мы ведь не за красивую жизнь… Ведь если бы касалось только нас – ну выгрузились бы мы где-нибудь в тридцатых годах, растворились бы в толпе… и жили бы припеваючи, потому что… ну, понятно. Когда знаешь наперед какие-то существенные мелочи типа скачка курса акций…

– Да, – сказал я. – Так все и есть. За человечество.

– За человечество… – Она уткнулась лицом в ладони. – Мы уже привыкли. Уже зачерствели. Знаешь, как было вначале? Стрелялись, сходили с ума…

– То, что происходило… наверху. Какой это смысл имело?

– Так ты думаешь, это мы учинили? О боже, нет! Наоборот. Нужно было не допустить, чтобы началась новая война… – Она как-то непонятно смутилась. – А все, что было там, – она показала на потолок, – это заговор именно с целью войну развязать. Существует такой Шелеховский клуб… сибирские и американские генералы и промышленники. У кого-то есть интересы в Китае, кто просто японофоб… Два года назад они решили начать совместную войну против Японии и выиграть ее. И начать так, чтобы правительства поставить перед фактом… а если удастся, то и свергнуть. У них почти все получилось. Частью нашли, частью создали наново боевую организацию национал-шовинистов, написали им сценарий, предоставили нужные пароли, ключи и шифры… как могли облегчили путь…

– И чем это вас не устраивало? Я, например, тоже японофоб. За все, что они делали и делают с китайцами…

– Тем, что победители получают все. Они теперь очень сильны. Рейх им уже почти не соперник. И через пятнадцать лет начинается война за объединение России. Приводящая, вопреки ожиданиям, к страшнейшим разрушениям. Как реакция на это – чрезмерное сокращение армий и флотов и отказ от ядерного и химического оружия…

– А-а…

– Мы не филантропы. Я не скрывала. Нам нужно, чтобы к двенадцатому году…

– Ну да.

– Пойми – мы только изредка переводим стрелки. А машинисты, проводники, пассажиры…

– Я ничего не говорю… Что там было, наверху? Последнее, что знаешь?

Она задумалась. Видимо, трудно было вспоминать настолько незначащее: какие-то перемещения и игрушечные смерти лабораторных человечков.

– Егеря вклинились между жилым городком и капонирами. Там слева ложбинка, они зацепились и окопались. Думаю, готовились к штурму. Кажется, к ним подошло подкрепление. По крайней мере, заметили несколько десантных самоходок. Днем их не было.

– Понятно.

Что ж, Семенов молодец: не стал класть людей, не стал жертвовать заложниками. Тихой сапой… И наверное, подошли кадровики.

Интересно, успел ли капитан закрыть ворота? Если ни на чем не задержался – мог успеть. Тогда вообще все хорошо.

На термометре было сто сорок два градуса. Почти заморозки.