Текст книги "Восход Ганимеда"

– Может быть… мы пообедаем… вместе?..

Девушка остановилась, не сумев скрыть ни своего удивления, ни замешательства. По ее глазам нетрудно было понять, что она действительно голодна, но ответ пришел не сразу, как на то подсознательно рассчитывал Колвин. Она стояла перед ним в явном сомнении.

«Что она пытается изобразить из себя? – вдруг уже почти неприязненно подумал Антон Петрович. – Сейчас не семнадцатый год прошлого века, когда бывшая воспитанница пансиона благородных девиц могла запросто оказаться на улице голодной и оборванной…»

– Хорошо… – Ее голос прозвучал неожиданно глубоко и взволнованно, будто слова Колвина, произнесенные скорее из вежливости, нежели из истинных, идущих от самого сердца чувств, нашли неожиданный – а быть может, долгожданный? – отклик в ее душе. – Если вы приглашаете…

– Конечно, приглашаю.

Было в ней что-то необычное, какая-то изюминка не то в голосе, не то в тени от улыбки, что, вопреки всему, блуждала по чертам ее лица, не то во влажном блеске не по годам серьезных глаз…

Откровенно говоря, Колвин злился на самого себя, достав из кармана свисток и подзывая собак его резкой трелью.

«Ну, что, старый филантроп, доволен?» – мысленно спрашивал себя он, глядя, как обе овчарки наперегонки несутся к нему.

Прицепив поводки к их ошейникам, Антон Петрович выпрямился, посмотрев на свою новую знакомую.

– Как тебя зовут? – вдруг запоздало спохватился он.

– Лада.

– А меня Антон Петрович. Пойдем, нам туда. – Он указал рукой на входную дверь в подъезд.

Его уединение, столь тщательно им культивируемое, оказалось нарушено самым странным и внезапным образом.

Впрочем, Колвин, успокоившись, решил не обращать внимания на свой великодушный порыв. В конце концов, что за беда – покормит он девочку и отпустит. Красть в его квартире особенно нечего, да и бюджет отставного генерала вполне выдерживал обед на две персоны…

* * *

Отомкнув дверь, он пропустил в квартиру собак, жестом пригласил войти Ладу, а сам переступил порог последним.

Овчарки, освободившись от поводков, тут же бросились на кухню, к миске, где их ждал завтрак.

Колвин снял пальто, повесил его во встроенный шкаф, занимавший одну из стен прихожей, кряхтя, разулся. Сунул ноги в домашние тапочки.

– Сейчас посмотрим, что нам бог послал… – Он оглянулся. – Ты раздевайся, – он кивнул на пустые вешалки в шкафу. – Пальто туда, вот тебе тапочки…

– Извините, Антон Петрович, а может, я так? – вдруг спросила она. – Только переобуюсь?

– Да что за церемонии, на самом-то деле? – Колвин, видя, что она застыла в мучительной нерешительности, и совершенно не понимая причин этой стеснительной робости, протянул руку, безо всякой задней мысли, и расстегнул одну из пуговиц ее пальто.

Он физически ощутил, как девушка вздрогнула, сжалась, и та внезапная перемена, что произошла с ее глазами, оказалась столь разительной, что Колвин тоже вздрогнул, невольно опустив руку.

Один раз он видел подобное выражение в глазах собаки, когда несправедливо наказал Джека, вытянув того поводком вдоль хребта. Осмысленное чувство ярости, неприятия, готовности дорого взять за свою честь или по крайней мере за то, что под ней подразумевается.

– Не надо, – твердо, но безо всякой злобы произнесла она, расстегивая пальто. – Я сама.

Она отвернулась, вешая одежду, а Колвин весь сжался, похолодел внутри, когда понял, что не только кусок хлеба был ее единственным достоянием…

Под пальто не было ничего, кроме заштопанной в нескольких местах теплой ночной рубашки, какие носят зимой и летом вечно зябнущие в силу своего возраста старушки.

Лада повернулась, не пряча взгляд, и спокойно произнесла:

– Извините, Антон Петрович, я думала, мне будет лучше остаться в пальто. Я не могу носить грязную одежду… – внезапно призналась она, и по ее глазам было видно, что эта странная во всех отношениях девушка сказала немного больше, чем хотела.

У Колвина перехватило дыхание, но не от вида округлостей молодого тела, которые тонко прорисовывала плотно облегающая фигуру ткань, а от запоздалого внутреннего стыда.

Не суди, да не судим будешь…

Он молча развернулся, прошел в ванную комнату, и оттуда вдруг раздался его голос:

– Ладушка, подойди сюда!

Она не надела тапочки, и по холодному кафелю коридора мягко прошелестела ее прихрамывающая поступь.

В глазах девушки блеснула предательская влага, которая была удалена, вытравлена одним резким движением перед самым порогом ванной комнаты. Неизвестно, что явилось причиной, вырвавшееся у Колвина виновато-отеческое «Ладушка» или просто ужасное, болезненное напряжение происходящего, но вошла она спокойно, с твердым, даже немного жутковатым выражением на искаженном лице…

– Вот… – Колвин осекся, напоровшись на ее взгляд, и рука с теплым халатом повисла в воздухе. – Держи. – Отбросив сомнения, он сунул халат ей в руки и внезапно добавил:

– Можешь включить горячую воду. Ты моя гостья. А я пока пойду посмотрю, чем мы будем обедать.

* * *

Застыв посреди ванной комнаты, как грубо и неумело сработанный манекен, она, не шевелясь, напряженно всматривалась в собственное отражение, что в полный рост демонстрировало ей зеркало, прикрепленное к стене над раковиной чуть тронутыми ржавчиной металлическими креплениями.

Было ли у нее свое, сокровенное представление о чуде?

Скорее всего, что нет…

В ней присутствовала та гармония, когда душа и тело являются зеркальными отражениями друг друга. Как черты ее лица оказались изломаны прихотью искалеченного алкоголем генома, так и душа Лады пребывала в стадии осколков кривого зеркала, что отражают лишь искаженные кусочки реальности, не в состоянии объять картину в целом.

В ней жили лишь отдельные желания и чувства, которые перемешивались меж собой, словно кусочки стекла в детском калейдоскопе, складывая все новые и новые, в большинстве своем страшные и отталкивающие, узоры…

Адский коктейль из понимания мира, его инстинктивного неприятия и робкой, задушенной реалиями надежды, что когда-нибудь этот калейдоскоп перестанет существовать внутри нее…

Именно эта полузадушенная надежда, как ни странно, являлась тем стержнем, вокруг которого вращались ее мысли.

Неважно, что за ужас предлагал ей день сегодняшний, – и в потных объятиях извращенцев, и в наполненной паром и запахом нечистот мойке огромного фешенебельного ресторана, и на промозглой улице, за утлой защитой картонных коробок из-под импортной телеаппаратуры, – везде она воспринималась окружающими как нечто странное, и не за ее внешний вид, а именно за то, что, дав жесткий отпор какому-нибудь пьяному насильнику в темном переулке, она, поправив растрепанные в схватке волосы и машинально выковыривая из-под ногтей чужую кожу, уходила, не матерясь, не проклиная обидчика, не издеваясь над поверженным, и по чертам ее лица минуту спустя уже блуждала легкая тень сентиментальной улыбки.

Она могла убить, если ее прижимали спиной к стене или загоняли в угол, но зло не скапливалось в ней, скатываясь по наружной оболочке, как дождевые капли по вощеной бумаге…

Сейчас, стоя у зеркала, она не знала, что ей делать, бежать ли отсюда, сломя голову, или же остаться.

Инстинкты кричали – беги! Ее жизненный опыт не предполагал нормального развития событий. Квартиры, в которых ей доводилось бывать раньше, как правило, являлись более убогими, и приводили ее туда чаще всего силой…

Она в нерешительности стояла подле зеркала, глядя на свое совершенно незнакомое, как оказалось, лицо, и слезы вдруг брызнули из глаз сами по себе, сбегая по щекам крупными горячими градинами.

Лада быстро задушила их.

Крутанув барашек смесителя, она болезненно ощутила, как упругая струя горячей воды ударила в дно чугунной ванны, разлетаясь гудящими брызгами.

* * *

Антон Петрович возился на кухне, неумело готовя завтрак, когда хлопнула дверь ванной комнаты и по линолеуму прихожей прошелестели босые ступни ног.

– Надень тапочки! – машинально напомнил он и вдруг спохватился, осознав, что она – не одна из его овчарок, а девочка с улицы, и не стоит разговаривать с ней так, словно Лада жила тут от самого рождения. Он просто позвал ее, чтобы накормить, дать возможность нормально вымыться, и нечего делать из данной ситуации проблему…

Колвин вдруг поймал себя на том, что рассуждает так, будто он – молодой офицер, пригласивший в дом случайную знакомую. «Господи, какая чушь… – подумал Антон Петрович. – Совсем, брат, в маразм впадаешь…»

Было от чего.

Эти едва слышные, прошуршавшие по линолеуму шаги всколыхнули в нем целый сонм противоречивых чувств. Он вдруг кожей ощутил пыльную пустоту трехкомнатной квартиры, навалившуюся со всех сторон, сжимая, словно стальной обруч, сухие старческие виски.

Жизнь неумолимо прикатилась к финалу. Нож в пальцах Колвина задрожал. Эта пустота останется с ним, будет преследовать до самой смерти. Когда-то он полушутя говорил, что лучший его друг – это он сам. С собой не поругаешься, себя всегда и во всем понимаешь…

Оказалось, что нет…

Чтобы осознать это, нужно было почувствовать разницу между цоканьем собачьих когтей и мягкой босой поступью человека…

* * *

Было уже одиннадцать часов утра, когда Колвин пригласил Ладу за стол.

Их поздний завтрак или ранний обед, можно называть как угодно, состоял из вермишели быстрого приготовления с китайскими иероглифами на пластиковых баночках, нарезанных дольками помидоров, двух кусков холодного мяса, извлеченных из вакуумной упаковки, и крепкого, курящегося легким паром кофе.

«Не густо для престарелого филантропа…» – мысленно упрекнул себя Колвин.

В отличие от него Лада, сидящая напротив, по другую сторону кухонного стола, находила эти блюда не просто достойной, а восхитительной заменой тому куску черствого хлеба, что пришлось ей скормить двум вставшим в напряженную стойку собакам.

Поначалу они ели молча – Колвин не находил, что сказать, а Лада просто не умела поддерживать сколь-либо непринужденную беседу за столом, не оказалось в ее багаже такого жизненного опыта.

– Ну, расскажи мне что-нибудь, – первым нарушил молчание Антон Петрович, когда легкое, ритмичное постукивание вилок о тарелки стало для него совершенно гнетущим и непереносимым.

– О чем, Антон Петрович? – рука Лады повисла в воздухе.

– Ну хотя бы о том, где ты живешь? Есть у тебя дом?

Она утвердительно кивнула, донеся наконец вилку до рта.

– Есть, – спокойно ответила девушка, прожевав кусок мяса. – В гаражах, недалеко отсюда.

– То есть как?.. – поперхнулся Колвин.

– Ну, сгорел гараж, – терпеливо пояснила Лада. – Никто туда не приходит больше, рядом кусты и ручеек… – словно оправдываясь, произнесла она. – Я натаскала туда коробок от магазина… – Она улыбнулась так непринужденно, что у Антона Петровича перехватило дыхание от этой улыбки и той непосредственности, даже скрытой гордости, которые прозвучали в голосе девушки.

Он отвел глаза, внезапно осознав, что ему страшно смотреть на нее, и не из-за врожденных дефектов внешности, а из-за того, что скрывалось за маской плоти.

Иногда, оказывается, достаточно нескольких слов, фраз, чтобы сущность человека вышла наружу до болезненной, неизгладимой очевидности.

Колвин никогда не причислял себя к разряду психологов, но сейчас и ему, старому, замкнувшемуся в себе солдафону, вдруг стало ясно, что сидящая напротив него девушка сама не понимает, сколь зла ее судьба…

Но таких, кто ведет страшную жизнь под внешним лоском зеркальных витрин больших городов, тысячи, если не десятки тысяч, и все они люди своеобразного, злого, неблагодарного склада характера, сиюминутные эгоисты, существующие по закону трущоб, который если не переплюнул пресловутый закон джунглей по статистике выживаемости, то уж по своей жестокости и беспринципности точно обогнал.

«Вот как странно оборачивается судьба…» – со смятением и внутренним страхом подумал Колвин, подняв взгляд на Ладу, которая пила кофе, обняв зябкими ладошками большую фаянсовую кружку из сервиза. В этот момент край кружки полностью скрыл дефект ее лица, и он видел только правильные черты, обрамленные влажными после купания волосами. На лице девушки в этот момент выделялись серые, состарившиеся, как и у него, глаза, вокруг которых, несмотря на возраст, уже наметились первые морщинки…

Он вспомнил, как напряглась Лада, когда он протянул руку к пуговице пальто, ее стыд и смущение, вызов, гневную готовность идти до конца…

Разве может быть у уродливой бродяжки, взращенной в недрах большого города, столько несвойственных ее касте чувств? Или она, сама не осознавая того, и есть тот самый пресловутый цветок, что распустился на зловонной свалке, подставляя зябкому солнцу свои изуродованные нечистотами лепестки?

Взгляд Колвина упал в коридор. Длинный темный коридор его жилища, откуда в пустые комнаты вели плотно запертые двери.

Тишина и затхлость квартиры вновь навалились на него, заставив буквально выдавить из себя эту простую, но далеко идущую фразу:

– Может, ты останешься у меня… хотя бы ненадолго?

Лада вздрогнула, поставила кружку и вскинула на него удивленный, полный скрытого подозрения взгляд.

– А что я должна буду делать? – негромко спросила она.

– Ничего. – Колвин сам поражался тому, что говорил, но слова исходили скорее от сердца, нежели от разума. – Просто поживи…

* * *

Есть в жизни моменты, которые не суждено забыть. Никогда.

Лада не понимала, что с ней происходит. Творящееся вокруг казалось чем-то неестественным. Она не могла просто так допустить в свое сознание мысль об элементарной человечности, скорее этот термин был попросту неведом ей, хотя подобное чувство, естественно, присутствовало в ней самой, просто оно оказалось сначала задавлено прессом жизненных обстоятельств, а потом не востребовано.

В детстве ей никто и никогда не рассказывал сказок.

Ограниченный кругозор Лады вмещал в себя грязный опыт выживания в городских трущобах, она могла бы много поведать психиатру или автору мрачных романов о падении человеческой души, но осознать мотивы поведения Колвина было выше ее сил. Встав из-за стола, Лада ощутила себя совершенно беззащитной, загнанной в угол, угодившей в западню. Теплый махровый халат с чужого плеча, казалось, жег ее тело, заставляя сердце инстинктивно сжиматься от страха – она слишком хорошо усвоила уроки, которые преподавала жизнь, и отчетливо понимала, что в конечном итоге ей за все придется платить…

Однако прошло некоторое время, в течение которого она убрала со стола, вымыла посуду и составила тарелки в стенной шкаф, висевший над раковиной, но ничего страшного не происходило.

Антон Петрович ушел в комнату, потом вернулся на кухню, держа в руках пачку папирос и пепельницу из толстого зеленого стекла. Прикурив, он закашлялся, перехватил брошенный украдкой взгляд Лады и произнес:

– Привык к папиросам. Ничего другого курить не могу. А ты куришь?

Она кивнула, продолжая мыть посуду.

– Извини, ничего другого дома нет. – Антон Петрович кивнул в сторону початой пачки «Герцеговины Флор». – Потом, попозже, может, пройдусь к ларькам, куплю что-нибудь помягче. Ты присядь, успеешь еще…

Лада покорно вытерла руки и села напротив Колвина. Достав папиросу, она прикурила.

Антон Петрович тоже чувствовал себя в полнейшей растерянности. Нельзя сказать, чтоб у отставного генерала не было опыта общения с женщинами, но этот случай, естественно, выходил из ряда вон…

Он так долго и сознательно культивировал свое одиночество, что теперь, когда его глухая защита от мира дала внезапную трещину в виде спонтанного порыва чувств, он растерялся. Глядя на Ладу, которая по возрасту вполне могла быть его дочкой, он переживал болезненное чувство раздвоенности: с одной стороны, частичка холостяцкой души тянулась к ней, но с другой – тут же возникал страх, чего можно ждать от бродяжки, чьи мысли оставались для него тайной за семью печатями?

Здравый смысл подсказывал Колвину – ничего хорошего.

…Докурив, Лада аккуратно погасила окурок папиросы и встала. Вид у нее был озадаченный, напряженный. Антон Петрович взглянул на нее и вдруг увидел глаза маленького зверька, из которых исчезла та глубина, которую он наблюдал полчаса назад. Колвин чувствовал, она боится его. С лица Лады исчезло выражение осмысленности, и вздернутая верхняя губа теперь действительно казалась принадлежащей животному. Ее жизненный опыт загонял вглубь все человеческое, и Антон Петрович внезапно с болезненной ясностью осознал: она боится его намного больше, чем он ее. И чувства Лады – ее страх, скованность, готовность в любую секунду полностью трансформироваться в опасного зверька, – имели под собой почву, которая, как подозревал Колвин, лежала вне его понимания.

Все эти мысли, достаточно быстро промелькнувшие в голове отставного генерала, выразились лишь в одном, достаточно необдуманном шаге – он, кряхтя, встал и произнес:

– Пойдем, я покажу тебе твою комнату…

* * *

Вечером того же дня Лада лежала в постели, чувствуя через тонкую ткань непривычно чистой, красивой, невесомой ночной рубашки, как проминается под ее весом хрустящая, пахнущая свежестью, накрахмаленная в прачечной простыня, и не знала, что ей делать – бежать отсюда, прикрываясь наступившей в квартире зыбкой и обманчивой тишиной, или же просто уснуть…

Нет, она не могла спать.

С нею происходили непонятные, а потому пугающие вещи.

Однако она больше не могла напрягаться, каждую секунду ожидая какого-то подвоха. Несмотря на напряжение тела, разум Лады внезапно расслабился, и это позволило ей на мгновение забыть о гулком биении сердца, ощущениях неминуемой беды и других мыслях.

Что-то сломалось в ее душе под напором БЕЗДЕЙСТВИЯ Колвина.

Он не пытался ее использовать. Он ничего не хотел от нее.

Глаза Лады, широко открытые и глядящие во мрак комнаты, вдруг подернула горячая, непрошеная влага. Впервые за двадцать лет своей беспросветной жизни она задумалась о чуде… просто допустила в мыслях возможность его существования в злобном и жестоком мире…

Чудо… Это понятие было чуждым и не казалось непреходящим. Это… Это было то, что может кончиться так же внезапно, необъяснимо, как началось.

Осторожно откинув одеяло, Лада бесшумно встала, коснувшись босыми ногами холодного пола. Ей было страшно и необъяснимо хорошо. Мир не перевернулся в ее покалеченной душе, быть может, чуть-чуть смягчились его краски… Страх оставался. Он по-прежнему глодал изнутри одинокую избитую душу, но эта боль уже не казалась тупой и безысходной, как прежде, в ней появился едва уловимый сладковатый привкус.

В темном коридоре, под дрожащим язычком света от лампы-ночника холодно блеснули глаза собак. Ни одна из них не произнесла ни звука, хотя обе, не сговариваясь, проводили Ладу до самых дверей Колвина.

Она бесшумно вошла.

Антон Петрович не спал. Он лежал с открытыми глазами, вполоборота к окну, и лунный свет, падавший оттуда, делал его лицо неживым. В первый момент, увидев его, Лада испугалась, настолько бледными, нереальными выглядели черты, но он вдруг моргнул, не замечая ее, и от сердца девушки отлегло.

Лада, едва дыша, повела плечами, и ночная рубашка соскользнула с них, отдав лунному свету ее обнаженную фигуру.

Да, она знала о своем врожденном уродстве. Но она также понимала, что Антон Петрович – далеко не юноша. Но самое главное – Лада вдруг ощутила пробежавшую по телу дрожь: он был первым встреченным ею человеком, и сейчас ни возраст, ни физические данные, ничего не имело ни веса, ни значения. Он дал ей то, чего она не испытывала никогда, – несколько часов человеческой жизни, в течение которых не оправдался ни один из ее страхов…

Лада знала, чем можно заплатить мужчине за доброту. Более того, впервые в жизни онахотела этого…

Именно поэтому, когда она скользнула под одеяло, а Колвин вздрогнул, испуганно отпрянув, Лада прильнула к нему, нашла своими губами его губы и закрыла их, предупреждая любой вопрос.