Текст книги "Восход Ганимеда"

* * *

Она не умерла.

Врачи реанимационного отделения по-прежнему поддерживали ее жизнь, но множественные переломы костей и внутренние кровоизлияния не оставляли почти никаких шансов на успешное выздоровление.

Колвина привезли домой спустя две недели.

К его счастью или, быть может, к горю… сердечный приступ не окончился инфарктом.

Кто-то вдруг вспомнил о нем, прислал машину, водитель которой предупредительно распахивал перед ним дверь, но Антон Петрович ничего не видел и не слышал, он просто не хотел больше воспринимать окружающий его мир. В эти дни Колвин больше походил на мертвеца, зомби, которого заставила восстать из праха чья-то злая, бесчеловечная воля.

Открыв дверь служебной «Волги», водитель, подтянутый, накачанный парень в солнцезащитных очках, хотел что-то спросить, но Колвин только махнул рукой и, не оборачиваясь, вошел в подъезд.

Остановившись подле своей двери, он пошарил по карманам в поисках ключа и, только протянув руку к замочной скважине, заметил, что под наличник замка воткнута сложенная вдвое бумажка. Он машинально вытащил ее оттуда, развернул и понял, что перед ним игральная карта.

Впрочем, он ошибся. Карта не предназначалась для игры – на черном глянцевом фоне был изображен архангел, задумчиво облокотившийся о крест… И чуть ниже надпись:

«Свобода одного кончается там, где начинается свобода другого».

Слова больно кольнули душу, но он не воспринял эту дурацкую шутку как нечто адресованное ему.

Войдя в пустую, осиротевшую квартиру, Колвин без сил привалился к дверному косяку и некоторое время стоял, слушая гулкую тишину.

Собаки исчезли. Их никто не видел с того момента, как бампер грузовика ударил Ладу.

Наконец, спустя две или три минуты, Антон Петрович все же нашел в себе силы затворить дверь, тяжелой, шаркающей походкой прошел на кухню и сел, бесцельно глядя в пол. Он боялся поднять глаза, потому что за тот недолгий отрезок времени, который Лада прожила в его квартире, тут буквально все пропиталось ее присутствием.

Пустота, и внутренняя, и внешняя, обволакивала Колвина тяжким, смертным саваном безысходности.

Земля была грубо вырвана у него из-под ног, и он падал в эту бездну отчаянной безысходности, не видя дна да уже и не надеясь ни на что.

Так часто бывает в жизни – один миг, одно событие в буквальном смысле сминает все, что у тебя было, делает мир тупым, лишенным всяческого смысла, все ценное, что еще вчера казалось значимым, жизненно важным, вдруг оборачивается грудой хлама…

Колвин прекрасно понимал, он свое отжил. Теперь уже окончательно и бесповоротно, но эта мысль, в другое время показавшаяся бы ему ужасной, сейчас не будила ровным счетом никаких чувств.

Какой-то пьяный водитель-ублюдок оборвал сразу две жизни.

Антон Петрович пошарил рукой по столу, наткнулся пальцами на коробку папирос, машинально прикурил, не ощущая вкуса дыма… Случайность… Судьба… Это могло называться как угодно, но разве становилось от этого легче?

Он видел ее под прозрачным колпаком барокамеры… В чем же она провинилась перед судьбой? Почему так?!.

Ни один из этих вопросов не находил ответа ни в разуме, ни в душе. Там, казалось, гнездится одна лишь надсадная боль, смешанная с обреченным, гадливым чувством собственной беспомощности перед жестокими обстоятельствами.

Колвин прошел войну на Кавказе. Устав убивать, он однажды нашел в себе силы бросить эту кровавую мужскую работу, с тем чтобы обратиться к другой стороне той же медали.

Несколько лет он провел в подземных бункерах поселка Гагачьего, разрабатывая первый сервоприводный протез человеческих конечностей, уникальность которого состояла в том, что он, по сути, становился не протезом, а частью организма, конвертируя и используя тепловую энергию живых тканей.

Колвин создал его лишь затем, чтобы убедиться, – никому не нужно лечить искалеченных на войне ребят, на это у государства нет денег. Деньги были лишь на то, чтобы создать потенциально военную разработку и положить ее под сукно, до тех пор, пока его идея вдруг не приобрела свое место в игре под названием «война умов»…

Колвин сидел, понурив голову, машинально комкая в ладони теплый, глянцевый картон невесть кем подсунутой под его замок игральной карты.

Сколько раз в жизни он оказывался бессилен перед судьбой? Сколько раз ему приходилось идти на поводу у цепи роковых обстоятельств? И сколько раз он опускал руки, пасуя перед ними?

«Много…» – с горечью признался сам себе Колвин.

Пустота квартиры давила на него, спрессовывая мозг в усохший от боли брикет. Образ Лады дрожал и плавился в его мыслях, Колвину казалось, что он физически ощущает каждый день ее безнадежной агонии…

«Безнадежной только в том случае, если ты опять уйдешь в глухую защиту, ради своих чистых рук, незапятнанной репутации… а кому она нужна, Колвин, эта твоя репутация? Кому ты вообще нужен, кроме нее, умирающей сейчас в реанимации?»

Антон Петрович машинально разжал ладонь и вновь посмотрел на смятый кусочек глянцевого картона.

«Свобода одного кончается там, где начинается свобода другого».

Именно в этот миг, глядя на сливающиеся перед глазами буквы, он впервые подумал: а быть может, роковая цепь случайностей – это не прихоть судьбы, а чья-то злая, просчитанная воля, толкающая его на определенный шаг?

Он встал, прошел в свою комнату, выдвинул ящик стола и принялся рыться в бумагах.

В этот момент он боялся лишь одного – что случайно выкинул ту визитную карточку.

Нет, она оказалась на месте.

Дрожащими пальцами он набрал телефонный номер.

– Генерала Барташова… – попросил он, когда на том конце взяли трубку.

– Кто его спрашивает? – осведомился женский голос.

– Передайте, что звонит Колвин. Он поймет…

Антон Петрович сел на кровать, опустив голову, и приготовился ждать.

Однако Барташов оказался поблизости. Секунд через десять в трубке раздался его сочный бас:

– Да, я слушаю.

– Николай Андреевич? Это Колвин… Нам нужно встретиться.

– Антон Петрович, ты же знаешь, что мое предложение и все связанные с ним условия неизменны, – ответил Барташов так, будто они расстались только вчера и он ждал этого звонка.

– Да, я понимаю… – проронил Колвин. – Давай встретимся. У меня тоже появились определенные условия, но я согласен работать…

* * *

За те годы, что Колвин безвылазно провел в Москве, в поселке Гагачьем опять закипела жизнь.

Антон Петрович вышел из машины у знакомого, уходящего под землю бетонного пандуса, который запирали мощные раздвижные ворота.

Да, жизнь определенно вернулась сюда… Признаки запустения старого военного городка все еще присутствовали, но это уже больше походило на детали маскировки, нежели на истину, отражающую подлинное положение вещей. Взгляд Колвина, скользнувший по серому бетону и прилегающим ко входу хорошо знакомым окрестностям, машинально отметил обилие устройств скрытого и явного наблюдения, охранные рубежи и прочие признаки грамотно организованного охранения. Солдат или персонала нигде не наблюдалось, и внешне «Гаг-24» выглядел все таким же обветшалым, давно заброшенным военным городком времен слома социалистической системы, но, шагая вслед за Барташовым по узкой, вьющейся меж сосен тропе, Антон Петрович с удивлением и даже некоторой внутренней дрожью дважды натыкался взглядом на замаскированные дерном щели в земле. Они проявлялись внезапно, когда до них в буквальном смысле оставалось сделать пару шагов, и угадывающийся в сумраке подземных огневых точек слабый отблеск пулеметных стволов ясно говорил о том, что они обитаемы…

– Отдельный спецбатальон внутренних войск, – скупо пояснил Николай Андреевич, проследив за взглядом Колвина. – Ребята свое дело знают, – мрачновато добавил он.

Вообще, за те несколько часов, что им пришлось провести вместе по дороге сюда, Колвин заметил, что Барташов тоже достаточно сильно изменился со дня их последней встречи. Генерал явно сдал – не в физическом, а скорее в моральном плане, был мрачен, неразговорчив, да и осунувшееся лицо с ясно обозначившимися мешками под глазами говорило о каких-то преследующих его проблемах.

– Ладу привезли? – внутренне сжавшись, спросил Колвин, когда они остановились перед неприметной стальной дверью в серой бетонной стене. Барташов в этот момент разговаривал с кем-то внутри бункера, воспользовавшись для этого устройством, похожим на трубку сотовой связи. Ясно, что радиоволны не могли проникать в бункер, но, очевидно, рядом с дверью было спрятано ретрансляционное устройство для внутренней кабельной сети связи.

– Что? – недовольно переспросил Барташов, отвлекшись от разговора.

– Я спрашиваю, Ладу привезли?

– Нет пока. Она будет вечером. Ты должен осмотреться.

– Но…

– Все, Антон Петрович, свои «но» оставь за забором, – мрачно отрезал Барташов. – Мы, кажется, обсудили все условия, – напомнил он. – Ты получаешь доступ к своей старой аппаратуре, я даю тебе ассистентов, и ты делаешь с ней все, что сочтешь нужным. Мне необходимо получить от тебя только две вещи: соблюдение внутреннего регламента, который устанавливаю я, и конечный результат работы.

Колвин промолчал.

Внутри массивной двери сухо щелкнул электрозамок.

– Прошу.

Барташов вошел первым, Антон Петрович на мгновение задержался, окинув взглядом редкий сосновый лес, словно прощаясь и с солнечным светом, и с самой природой, а затем последовал вслед за генералом в знакомые и в то же время пугающие недра секретного комплекса «Гаг-24».

История возникновения этой глубоко эшелонированной системы бункеров относилась к далекому прошлому – своими корнями «Гаг-24» уходил далеко в эпоху развитого социализма – в ту пору, когда такие понятия, как «атомная угроза», «холодная война» и «гонка вооружений» являлись терминами отнюдь не историческими, а самыми что ни на есть обыденными.

Позже, когда рухнул «железный занавес», а страна канула в пучину политического и экономического кризиса, «Гаг», на содержание которого уходили огромные суммы, отдали на откуп нескольким военным ведомствам, разрешив разместить тут секретные лаборатории различных профилей.

Именно тогда, в середине девяностых двадцатого века, Колвин впервые приехал сюда в составе так называемой группы по созданию искусственных организмов. Лаборатория просуществовала несколько лет, затем ее временно законсервировали все по той же незамысловатой причине – полное отсутствие денег на исследования и содержание лабораторий. К сожалению, группа Колвина, который к тому моменту уже стал ведущим специалистом, занималась такого рода разработками, которые не подпадали ни под одну статью конверсии, и никак не могла быть переведена на самоокупаемость.

Так и получилось, что Антон Петрович в конце концов оказался в положении сторожа при законсервированном до лучших времен комплексе.

И вот эти «лучшие времена» наступили…

Шагая по знакомым коридорам подземных убежищ, он не мог отделаться от мысли, что совершает ошибку, возможно, самую страшную ошибку в своей жизни, – все здесь выглядело до боли знакомым и в то же время чужим, словно в эти помещения вернувшиеся сюда люди вдохнули иной смысл.

Лифт опустил Колвина и Барташова на пятый, нижний уровень убежища. Теперь над их головой было около ста метров железобетонных конструкций.

Остановившись на просторной развязке, куда вливалось несколько туннелеобразных коридоров, Барташов показал на три расположенные друг подле друга двери.

– Твоя комната, рядом операционный зал со всей аппаратурой, а это, – он кивнул на третью дверь с кодовым магнитным замком, – действующая лаборатория искусственных организмов.

– А врачи? – задал Колвин тревожащий его вопрос.

– Бригада хирургов, анестезиолог и другие специалисты находятся на один уровень выше. Они в твоем распоряжении в любое время суток. Пульт внутренней связи в твоей комнате. Вот магнитная карточка доступа. Она же работает на двери. Осваивайся.

– А ты?

– У меня слишком много дел, Антон Петрович. Не скрою, твой проект один из самых важных для меня лично, но видеться будем редко. Тебе дана воля, почувствуй это и не комплексуй. Давай. – Он протянул руку и пожал ладонь Колвина. – Соберись в кучу и действуй. Ты сам хотел этого.

Через несколько секунд, когда закрылись створки лифта, Колвин совершенно внезапно для самого себя остался один.

Он стоял посреди просторной площадки перед несколькими дверями, сжимая в руке тонкую пластинку спецпропуска.

«Ты сам хотел этого…»

Он повернулся и вдруг всем своим существом почувствовал, что стоит в центре ЧЕГО-ТО ему пока неведомого, а вокруг уже работает огромная машина под названием «государственная спецслужба». Работает на него.

Собственные страхи и надежды, отчаяние, горе показались Колвину ничтожными перед тем, что окружало его в данный момент. Сила, так запросто отданная ему Барташовым, на первый взгляд казалась чуть ли не безмерной, и это не просто пугало его. Антон Петрович не первый раз имел дело с подобной «системой» и очень хорошо понимал: увильнуть от нее будет очень сложно. Из него выбьют то, что нужно именно им, и его безумная надежда на человечность и сострадание Барташова казалась теперь глупой, наивной и никчемной.

Только сейчас, оправившись от шока, выбитый из своего горестного состояния шоком еще более сильным, Колвин понял – он пришел в мышеловку, дверь которой уже захлопнулась. Он желал одного – вырвать Ладу из рук неминуемой смерти, хотя бы раз использовать созданную им же аппаратуру этого комплекса по ее прямому назначению, но тщетно… Он обманул сам себя и только сейчас наконец осознал, какую цену придется заплатить за это ЕЙ…

Неизвестно, сколько времени простоял он так в глубокой, отчаянной задумчивости перед захлопнувшейся дверью межуровневого лифта.

«Ты сам хотел этого»…

* * *

Дверь, ведущая в лабораторию «искусственных организмов», тяжело подалась в сторону, глухим звуком как бы обозначив свой внушительный вес, как только Колвин провел магнитным ключом врученной ему карточки по прорези сканера.

В первый момент он даже не осознал, что попал в то же самое помещение, где работал много лет назад. Все изменилось до разительной неузнаваемости. Последний раз он спускался в бункер незадолго до визита Барташова, и на его памяти все здесь оставалось сонным, унылым и заброшенным.

Сейчас тут кипела жизнь.

Нет, не кипела, – двигалась.

За свою бытность в военном ведомстве Колвин, по идее, должен был разучиться удивляться, но сейчас он лишний раз убедился в справедливости высказывания о том, что Россия – это страна непознанных возможностей и невостребованных гениев.

В первый момент его охватила обыкновенная, трепетная гордость. «Уж не маразм ли…» – с горечью подумал он, чувствуя, как просыпаются давно позабытые чувства.

Да, с приходом к власти нового президента государство год от года поднималось, оставляя истории страшные годы развала и беспредела, забирая от старой системы все лучшее, что еще оставалось в резервах, и сейчас он видел перед собой результат практической реализации одного из таких проектов, положенных под сукно много лет назад.

Круглый, ярко освещенный зал лаборатории наполняла механическая жизнь. Здесь цвели технологии даже не двадцать первого века – многих образцов из тех, что бросались в глаза прямо от входа, Колвин попросту раньше не видел…

То, что демонстрировал ему по видео Барташов во время своего памятного визита, казалось сейчас блеклой тенью, грубой поделкой по сравнению с хищными, сияющими хромом или же, наоборот, серо отсвечивающими камуфлированными эндоостовами различных машин, каждый из которых был заключен в просторный цилиндр из пуленепробиваемого стекла и постоянно, не останавливаясь ни на секунду, двигался, совершая наборы различных движений, в основном имитирующие ходьбу или бег…

В первый момент ощущение казалось шокирующим и отнюдь не приятным… Генерал словно попал в мир фантомов, созданных посредством компьютерной графики, но фантомов реальных до жути, до непроизвольной дрожи вдоль позвоночника, стоило лишь раз коснуться взглядом этих эстетичных, полных скрытой силы скелетообразных форм, которые двигались отнюдь не медленно, но в то же время плавно, решительно…

Взгляду и рассудку требовалось какое-то время, чтобы очнуться, сбросить странный, примораживающий к месту транс, чтобы понять: фантомами тут не пахнет – под конечностями сервоприводных машин скользили настоящие беговые дорожки, по которым те бежали, ровно, ритмично, в то же время оставаясь на месте. Сзади к каждому прозрачному боксу тянулись десятки, если не сотни кабелей, которые проходили через специальные, оставленные для них отверстия в бронестекле и одним своим концом соединялись с работающими на износ машинами. Другим концом они были подключены к многочисленным тестерам испытательных стендов.

Ровно сияли шеренги контрольных мониторов, пространство лаборатории наполняли непривычные, чуждые человеческому уху звуки, то был приглушенный бронестеклом шелест, равномерное повизгивание, ритмичное клацанье…

У Колвина все же перехватило дыхание, на секунду ему показалось, что эти существа, столь похожие на выходцев из самых кошмарных видений сервоинженеров, действительно наделены понятием «жизнь», – столь естественно и одновременно угрожающе выглядели их движения… Казалось, еще немного, и какой-нибудь механизм вдруг сорвется с толстой привязи компьютерных кабелей, проломит прозрачную защиту и ринется прямо на него, окруженный сверкающим облаком осколков бронестекла.

– Вы, надо полагать, мой новый начальник?

Вопрос застиг Антона Петровича врасплох. Вздрогнув и мысленно проклиная свои совершенно распоясавшиеся нервы, он обернулся.

Человек, которого он увидел, только что вошел через ту же дверь, что и Колвин, и теперь подслеповато щурился, попав под яркий свет ламп, освещавших стеклянные боксы направленными лучами. Его вытянутое лицо с длинным носом, узкие, сощуренные глаза и играющая на тонких губах улыбка делали его похожим на непомерно разросшуюся крысу. Спецкомбинезон серого, мышиного цвета только усиливал это сходство, доводя ощущения до состояния абсурда, когда хочется верить первому впечатлению, а не истинному положению вещей.

– Моя фамилия Колышев. – Он протянул Колвину длинную сухую ладонь с тонкими музыкальными пальцами. – Вадим Колышев.

– Очень приятно. Колвин Антон Петрович.

– Любуетесь?

– Пока не знаю. Получаю впечатления.

– Угу… Этого здесь хватает, – энергично кивнул Колышев. Он подошел к ближайшему боксу и вдруг любовно провел ладонью по толстому стеклу, как бы очерчивая контур заключенной за ним, бегущей в никуда сервомашины.

– Мое дитя, – не без гордости произнес он. – Любимое. Когда-то я занимался бионикой. Теперь вот воплощаю матушку-природу в несвойственных ей материалах.

Заявление насчет бионики не было голословным, только сейчас, после этих слов, Колвин внезапно понял, откуда в нем эта странная оторопь, что пробежала по телу крупными мурашками при беглом взгляде на бегущие силуэты… Они казались разительно похожими на уменьшенные в десятки раз, ожившие экспонаты музея палеонтологии… Миниатюрные хромированные скелеты некоторых особо типичных ящеров, с некоторыми доработками.

– Значит, вы автор этих машин? – не удержался он.

– Ну, не всех, конечно, – честно признался Вадим. – Вот это, например, американский образец, – он указал на бокс, что содержал в себе вяло бегущий на одном месте стилизованный и напрочь лишенный ребер скелет, отдаленно похожий на человеческий. – Почти абсолютная машина, – с нотками завистливого сожаления признал он, щелкнув пальцами по стеклу. – Обратите внимание, это единственный образец, который не имеет внешнего энергопитания.

– Что, неужели самодостаточный механизм?

– Не совсем. Ресурс – около пятидесяти часов, и при этом совершеннейший болван, – с ехидной улыбкой ответил Колышев. – Но принцип, по которому они идут, верный, – с нескрываемым сожалением вздохнул он. – Тут использовано нечто, отдаленно напоминающее вашу технологию, Антон Петрович. Внутри этих костей, – он показал на тускло отливающие серебром детали эндоостова, – находятся живые бактерии. Размножаясь, они вырабатывают тепловую энергию. Сервомоторы работают исключительно на электропитании, которое производится специальными элементами за счет разницы температур.

При этих словах Колвин почувствовал неприятный холодок. Это действительно было очень примитивным, частным случаем его разработки.

– Любопытно…

Он подошел ближе, вглядываясь в детали машины.

– Откуда он появился? – минуту спустя спросил Антон Петрович, имея в виду шагающий за стеклом силуэт.

– Не знаю, – пожал плечами Колышев. – Разведка сработала, наверное. Мне не докладывают.

– А там что? – Колвин, у которого постепенно отходил шок от первого впечатления от этого зала, вновь начал мрачнеть. Ничто, даже эти машины, которые когда-то снились молодому и энергичному Антону Колвину, не могло надолго отвлечь его ни от жестокой реальности, ни от собственных, присущих сегодняшнему Колвину, мыслей.

Проследив за взглядом своего нового начальника, Вадим тоже помрачнел.

– Там моя головная боль, – коротко ответил он и быстрым, энергичным шагом пройдя через зал, распахнул дверь, которая в бытность Антона Петровича вела в хранилище реактивов и лаборантские комнаты.

Теперь тут все выглядело иначе.

На стерильных стеллажах возвышались подсвеченные ультрафиолетом стеклянные баки, в которых либо плавали в струях физиологического раствора, либо просто лежали фрагменты различных частей тел, принадлежащих как человеку, так и различным животным.

У Антона Петровича в первый момент похолодело в груди.

Он, конечно, ожидал увидеть нечто подобное, но не так скоро и, разумеется, не в таких масштабах…

Первым, что бросилось в глаза, была человеческая рука, к которой вели тонкие проводки от расположенного неподалеку компьютерного терминала.

Пальцы руки медленно сжимались и разжимались, хотя на плоти были невооруженным глазом видны признаки явного разложения.

– Отторжение тканей… – мрачно прокомментировал Колышев. – Внутри полный сервопривод руки, работающий на вашем принципе микромоторов. Все сделано в точности по описанной технологии – трубка вложенная, трехслойная, внутри охлаждающий состав, за ним слой термоэлектрических токоснимающих элементов, затем, собственно, сама поверхность искусственной кости, к которой прилегает живая ткань. Разница температур между внутренней и наружной частью около тридцати градусов. Сигнальный импульс к движению подается сенсорными датчиками, которые фиксируют напряжение мышцы, даже самое ничтожное, и передают команду серводвигателям. Весь комплекс работает изумительно – мы питаем клетки с помощью насильственного кровообращения, и вырабатываемого за счет разницы температур тока вполне хватает для работы всех приводов конечности… – Он вдруг резко повернулся и в упор посмотрел на Колвина: – Только вам не кажется, Антон Петрович, что в документации вы упустили нечто главное, основополагающее, без чего ваше открытие и вся технология может быть успешно списана в область фантастики…

– Что же я забыл? – холодно спросил Колвин, к которому вдруг вернулись все горестные ощущения этих дней.

Он вдруг увидел эту лабораторию не в том сияющем ореоле, который на время просто ослепил его, а такой, какой она была на самом деле, – страшной . Страшной и бесчеловечной, какими благими бы ни были конечные намерения тех, кто тут работает.

– Вы забыли описать связку между живой тканью и мертвым сервоприводом, – прищурившись и потеряв всякую любезность, произнес Колышев. – Как соединить живую ткань с мертвым металлом? Вы ведь знаете это, верно? И надеюсь, что поделитесь со мной сокровенной тайной?

В словах Вадима крылась угроза.

Колвин вдруг понял, что на самом деле попал в ловушку гораздо более страшную, чем мог предположить час назад.

Маленькие, крысиные глаза Колышева буквально сверлили его.

– Мне нужно отдохнуть, – вдруг произнес Колвин. – А потом я бы хотел произвести ревизию реактивов. Надеюсь, тут сохранились все вещества из моей бывшей лаборатории?

– Естественно.

– В таком случае, составьте мне полный, подробный отчет обо всем, что тут имеется.

Он развернулся, чтобы выйти, но Колышев достаточно бесцеремонно остановил его у самого порога лаборатории.

– Вы не ответили на мой вопрос, – напомнил он.

– Я еще не решил, отвечать ли на него вообще, – резко ответил Колвин. – Мне нужно подумать.

* * *

Обстановка комнат для обслуживающего персонала не изменилась ни в принципе, ни в деталях. Маленькое помещение напоминало купе-люкс в поездах дальнего следования. Тот же казенный уют, теснота, штампы на белье, откидной столик и треугольный умывальник под ним. Лишь компьютер, что стоял на отдельной, выдвижной стойке подле кровати, сменили на более современный.

Антон Петрович сел на постель.

Чувства, которые стыли в его душе, даже нельзя было назвать двоякими, они в буквальном смысле раздирали его и так уже достаточно настрадавшийся разум своей противоречивостью.

То, что он увидел сегодня в лаборатории искусственных организмов, не просто превзошло его ожидания, это пугало Колвина.

Он видел отлично отлаженные машины, которым не хватало лишь одного – надежного источника автономного питания.

Колышев был прав составляя документацию по проекту, Антон Петрович сознательно опустил часть информации, оставив ее лишь в своей голове. Поступить так было вполне логично – тех чиновников, что принимали решение по докладу, не интересовали нюансы исследований, им нужен был наглядный конечный результат, а Колвин прекрасно знал, через сколько рук пройдут бумаги, прежде чем попадут наверх, к тем, кто выносит окончательный вердикт. Среди этих людей, которые являлись промежуточными звеньями, вполне могли оказаться личности не вполне добропорядочные, но зато технически грамотные.

Идея могла уйти. Колвин был знаком с подобными случаями, когда проект сначала резали, а потом он вдруг осуществлялся под другим именем, и принял меры предосторожности против этого. А когда его идею положили в стол, он не нашел нужным вносить дополнения и коррективы.

Главный итог исследований все эти годы находился при нем.

Вид разлагающейся руки не мог ввести Антона Петровича в замешательство. Он бился над той же проблемой много лет. Живая ткань упорно не хотела соединяться с полыми металлическими костями, внутри которых располагались моторы и приводы…

Как ни странно это прозвучит, но внезапное решение данной проблемы пришло из… космоса.

Известно, что уже много лет ученые собирают пробы космической пыли, частицы комет, газообразные взвеси из атмосфер планет Солнечной системы, лунные реголиты и прочие образцы вещества, какие только можно добыть вне земной атмосферы.

Колвина заинтересовали такие образцы, полученные из кометных газовых шлейфов. Он собирался поставить ряд опытов над ними, потому что знал: некоторые вирусы космического происхождения по сути не являются живыми организмами, они представляют собой нечто среднее между живым и неживым – их молекулы сложнее любого неорганического вещества, но они «недоразвиты» до уровня самой примитивной органики.

Мучаясь над проблемой совместимости живого с неживым, Колвин вполне справедливо надеялся, что исследования в данной области помогут ему в решении вопроса.

Он не ошибся, хотя результат пришел совершенно неожиданно и совсем не в том виде, как представлял себе Антон Петрович. Собственно, начиная исследования, он и надеяться не мог на то, что предстало перед ним в конечном итоге.

Подвергая образцы различным воздействиям, как излучения, так и иных мутагенных факторов, он внезапно получил некую разновидность уже известного соединения, молекулы которого обладали способностью к химической мимикрии. Говоря проще, молекулярная структура вируса «приспосабливалась» к тому веществу, с которым в данный момент находилась в непосредственном контакте, слипалась с ним, причем вирус обнаружил еще одно неоценимое для Колвина свойство: он мог маскироваться сразу под несколько веществ.

…Генерал встал, прошелся по узкому пространству своей комнаты.

Ощущение, что она станет его последним пристанищем в этой жизни, не покидало Антона Петровича.

Он влип. Единоличное обладание государственной тайной, способной изменить некий ход истории, никогда не прощалось отдельному индивидууму. Это он усвоил твердо.

Государственная тайна… Колвин вдруг усмехнулся, зло, саркастически. Когда он спускался в эти бункера, чтобы смахнуть пыль с бесценной аппаратуры, его знание не было нужно никому. Не было ни ажиотажа вокруг искусственных организмов, ни самой проблемы… теперь же, когда американцы создали и продемонстрировали всему миру своего первого искусственного бойца, у кого-то вдруг загорелось кресло под задницей, и тут же вспомнили про «Гаг-24», про него, про разработки.

Хотя, если разобраться беспристрастно, не в личных обидах крылись истоки его тревоги. Все личное уже было пережито в душе, разложено по полочкам памяти… оприходовано, так сказать. Изменилось мировоззрение Колвина. С одной стороны, он понимал, исторический процесс не повернуть вспять и, как любил повторять один из его давних друзей, «все, что однажды создано одним человеком, неизбежно может повторить другой». Рано или поздно, это сделают и без его участия. Видно, пришел срок реализации данных технологий, но Колвин, в отличие от других, очень хорошо понимал их несовершенство. Эскалация гонки вооружений в области создания искусственных организмов неизбежно столкнется с неразрешимой пока проблемой – отсутствием электронного мозга, адекватного человеческому. Вывод же напрашивался сам собой, он видел готовые сервомашины, что и сейчас продолжали свой бег в соседнем зале, дай он им совместимость с живой оболочкой, и они, одновременно с внешностью, получат внутренний источник независимого питания – живую ткань, чьи килокалории будут аккумулироваться и использоваться сервомоторами… Отличные биомеханические бойцы, чья жизнь представляет ценность только в эквиваленте затраченных на производство денег. Но они останутся… тупыми. Тупыми настолько, что бросить их в бой – означает обречь на гибель все живое в радиусе действия оружия.

Мысль Антона Петровича не была голословной. Он воевал и отлично понимал разницу между стрельбой по мишеням и настоящим боем, где порой невозможно отличить врага от своих, мирного жителя от террориста и решения приходится принимать интуитивно, на уровне подсознания. Нет аналогов человеческому мозгу, и это очень скоро поймут, если еще не поняли, и тут в «Гаге», и за кордоном, в лабораториях НАТО…

Чипсет, продемонстрированный Колвину Барташовым во время их памятной встречи, прямо-таки кричал о том выходе, что будет, обязательно будет найден и осуществлен… Сервомашина в конце концов получит человеческий мозг … и это… это казалось Антону Петровичу настолько страшным, что он терялся, тонул в этом ощущении БЕЗДНЫ, на краю которой вдруг оказалось все человечество.