Текст книги "Хранитель ключа"

5. Прорыв

– Воевать надо по-суворовски, не числом, а умением. Тем паче, – Клим Чугункин хохотнул, – численное превосходство у нас имеется.

– Ну и где вы видите численное превосходство? – печально спросил Аристархов.

При этом комбат смотрел в свой трофейный бинокль в ту сторону, где, вероятно, находился противник. Но Чугункину показалось, что его собеседник вопрошает: где это самое преимущество? Где, я вас спрашиваю? В бинокль его рассмотреть не могу! И сказано это было так спокойно, что комиссар смутился:

– Ну как же… Вы сами говорили, что у нас семьсот штыков… А у противника – полторы сотни.

– Полторы сотни конных да две тачанки. А конный пешему, знаете ли, не товарищ. У них, можно сказать, классовое неравенство. К тому же фронт окружающего всегда длинней фронта окруженного.

На этот довод ответа не нашлось. Все же военным специалистом был не Клим Чугункин. А вот комбат Аристархов служил еще в царской армии, прошел если не всю империалистическую, то значительную ее часть. А он…

– Суворов вообще оказывает дурное влияние на командиров и солдат, – продолжал Аристархов. – Чего стоит его глупое выражение насчет дуры-пули и молодца-штыка. Попробуй повоевать нынче штыком – много побегаешь? Я так думаю, что до первого исправного пулемета.

– Ну, тогда были другие войны…

– Ничего подобного. Вы не слышали про то, как убили адмирала Нельсона? Жили они, кстати, с Суворовым в одно время. Адмирал во время битвы прохаживался по своему кораблю, а какой-то солдат, не читавший генералиссимуса Суворова, но достаточно меткий, опознал Нельсона по ордену и всадил в него пулю. Отсюда вывод нумер два: если не хочешь попасть на прицел какой-то деревенщины, не читавшей умных книжек, – не выделяйся. Лучшая форма командира та, которая не отличается от формы рядового.

Комиссар замолчал в растерянности: казалось, что Суворов вполне благонадежный легендарный командир, сродни богатырям былинным. Возможно, за критику светлого образа полководца Аристархова следовало бы заподозрить в инакомыслии. Однако последний тезис об униформе как нельзя лучше соответствовал приказу об отмене знаков различий и званий.

Появился денщик Аристархова. Конечно, после революции номинально он перестал быть прислугой офицера. Но, тем не менее, свои старые обязанности продолжал выполнять прилежно. Чугункин было думал сделать выговор военспецу, но денщик быстро пришел к выводу, что комиссар – тоже начальство, стал прислуживать Климу. И комиссар довольно скоро проникся скромным обаянием буржуазии. Оказалось, что денщик чай готовит вкусный, одежку стирает чище, штопает лучше. Ну в самом деле – каждый должен заниматься тем, что у него лучше получается, в чем есть необходимость. Ведь никто не требует, чтобы денщик готовил лекции о международном положении, следил за моральным состоянием вверенной части. Кстати, о части… Клим напустил на себя строгость и серьезность. Дескать, он, комиссар, выше всей этой демагогии военспеца:

– Товарищ военный специалист! Изложите, пожалуйста, диспозицию.

Комбат потер подбородок:

– А что тут излагать. Все просто до безобразия. Деревня, из нее два пути. Одна из дорог ведет на лесопилку, другую мы сейчас оседлали. Если они уйдут в лес, то тем лучше – выбраться на конях они оттуда не смогут. Останется только прочесать массив.

Дорога из деревни лежала меж двумя холмами, как раз на одном из них они сейчас и находились. Чугункин осмотрелся, прищурившись: он видел перед собой поля, дорогу и деревушку в ее завершении.

– А если они постараются обойти нас полем? – спросил комиссар.

– Они не пойдут через поле. Часть его перепахана, как видите. В этом случае им придется оставить тачанки и двигаться медленно. А потом все равно выбираться на дорогу. Я поставил пикеты, на случай подобного маневра. Если оный случится – мы перегруппируемся!

В голове у комиссара Чугункина запылало. Как это так – выставить почти весь батальон в одном месте, а в остальных – лишь слабые пикеты? Это что, называется окружить противника? Правильно его предупреждали: надо быть бдительным, а то, что творится сейчас, – это заговор военных специалистов!

– Правом, данным мне Революционным советом Республики, приказываю произвести перегруппировку немедленно!

– Хоть пулеметы оставьте на месте! – воскликнул Евгений.

– К слову, а где наши пулеметы?

Аристархов прикусил язык. Если бы помалкивал, глядишь, все и обошлось. Но приходилось отвечать:

– Один стоит меж холмами. Оба других – на высотах. То бишь на холмах. В случае прорыва противника по дороге мы откроем фланкирующий огонь…

Евгений кивнул и показал головой на стоящий рядом «Льюис».

– Да вы что! Вы же форменный вредитель!!! Немедленно распределить пулеметы равномерно по всему фронту! – распорядился Чугункин. Потом, подумав, что враг может ударить и через холмы, смягчился: – Впрочем, один пулемет оставьте при нас. Мало ли что взбредет в голову этим бандитам – вдруг решат прорываться по дороге…

– Смею вас заверить, что именно сюда они и ударят, – сказал Аристархов.

– Почему?

– Потому что это единственное не противоречащее здравому рассудку решение. В остальных местах или нельзя прорваться вовсе, или прорвешься в место еще хуже этого.

– Именно потому, что это кажется вам очевидным, они поступят как-то иначе. Исполняйте мои распоряжения!

«Ну а как ты такие распоряжения выполнишь? – думал Аристархов. – С таким друзьями не надо никаких врагов. Как распределить три пулемета на фронт в десять верст? Как размазать целый батальон на этой дистанции?» Новые приказы Аристархов раздавал быстро и максимально непонятно для штатского комиссара. Люди забегали. Чугункин действительно ровным счетом ничего не понимал в этой беготне, но вида не показывал, считая, что так и надо. Впрочем, пулеметы с холмов пришлось убрать – оставили только один, закрепленный на телеге, которая перегораживала дорогу. Аристархов ругал себя чуть не вслух – и как его угораздило ввязаться в эту историю? Внутренний голос отвечал: а что, разве были варианты? Да нет, признаться, выбор был. Можно было, к примеру, податься в карательный отряд. Работы там было много: в губернии шумят мужички, то и дело кого-то вырезают. Крестьяне ведь очень недовольны продразверсткой. Недовольны, что зерно, собранное часто на крови, потом попросту сгнивает. Не знают люди пришлые, что с зерном делать, как его хранить, распределять. Оно-то как было: крестьяне везли в город еду, получали в обмен мануфактуру или скобяные изделия, к примеру. А сейчас заводы стоят, а рабочие заняты революцией, то есть не работают. Спрашивается: за кой ляд кормить бездельников? Вместе с продразверсткой часто приходят агитаторы, которые объясняют, что это-де временные жертвы во имя мировой революции. Агитаторы вообще были забавными, наивными людьми, над ними можно бы вволю посмеяться и вытолкать за околицу. Только за их спинами стояли люди иные, с винтовками и лицами суровыми. Ведь если они не отнимут этот хлеб, то голодными останутся уже их собственные дети и жены в городах. Воевать с крестьянами было не в пример легче, чем, скажем, с белогвардейцами, не говоря уж про немцев. Но слезы доведенных до отчаяния селян били прямо в сердце больней, чем все пулеметы мира. Потому, когда появилась задача найти и ликвидировать банду Костылева, Аристархов вызвался сам. Казалось, что это задание хоть и не сильно простое, но более привычное: найти и уничтожить. Однако довольно скоро выяснилось, что власти у него не больше, чем у свадебного генерала. Любой его приказ может отменить комиссар, да и к тому же солдаты в батальоне, особенно из последнего пополнения, довольно часто имели собственное мнение.

– Жаль, что у нас все пулеметы – «Льюисы», – задумчиво проговорил Аристархов. – Хоть бы один «Максимка» был…

– Любите отечественную технику? – улыбнулся Чугункин. – Вы патриот?

– Патриот… Но к оружию это отношения не имеет. У «Льюиса» диск маленький. У «Максима» укладка же на две с половиной сотни патронов.

– Товарищ Аристархов, простите, но вы перестраховщик! Вы же сами говорили – противник имеет сотню сабель. Хватит одного пулемета системы «Льюис»! Всего два диска да винтовки солдат, и с врагом будет покончено!

– Кстати, пулемет «Максим»…

Но комбат прервался. В деревне явно что-то происходило. Меж домов, сараев то и дело мелькали всадники. Вот из деревни показалась колонна – пресловутая сотня и две тачанки. Аристархов сбежал с холма вниз, к телеге с пулеметом. Комиссар следовал за ним. На лице Чугункина легко читался испуг: он никоим образом не ожидал прорыва здесь. Но, к его счастью, испуга этого никто не приметил. Все, кроме него, через прорези прицелов смотрели на наступающую кавалерию. «Хватило бы, вероятно, одного выстрела шрапнелью, – думал Аристархов, – чтобы покончить с бандой. Ан нет, прут как на параде». Создавалось впечатление, будто знают, что здесь только один пулемет и людей с сотню…

От деревни бандитский эскадрон шел на рысях. И только когда до холмов оставалось с четверть версты, пустил лошадей в карьер, рассыпавшись неширокой лавой. Даже за грохотом копыт было слышно, как сотня шашек вышла из ножен. Кто-то пальнул из винтовки. Кажется, промазал. Оглянулся на комбата. Тот посмотрел на стрелявшего и покачал головой: рано. Все ближе и ближе: полторы сотни саженей, сотня… Когда до лавы осталось саженей семьдесят, Аристархов скомандовал:

– Огонь!

Закашлял «Льюис», ударили винтовки, сам Аристархов палил из своего пистолета. Казалось, вот сейчас живая масса столкнется со свинцовым ливнем, споткнется, рухнет наземь. Погибшие на полном скаку лошади сомнут траву, вспашут землю. Мгновение, второе. Сейчас… Но нет, лава неслась дальше. Кто-то из солдат беспокойно оглядывался, перезаряжал винтовку. Пулеметчик косился на пулемет. Выпущенные пули не убивали и даже не ранили никого из бандитов. Когда до противника оставалось саженей двадцать, комбат отдал приказ:

– Отходить на холм! Уйти с дороги!

Впрочем, не будь этого приказа, через мгновение солдаты побежали бы сами. Да что там: за грохотом копыт, оружия и сердец не все и слышали тот приказ. И бежали по собственному разумению. Кто-то лез под телеги, кто-то, совершенно испуганный, бежал по дороге. Остальные оттягивались на холмы, готовясь к круговой обороне. Но высоты совершенно не интересовали бандитов – они просто выходили из окружения. По ним все еще стреляли, но пули по-прежнему никому не причиняли вреда. Один солдат, не поняв в чем дело, поднес руку к стволу, нажал спусковой крючок… И завопил от боли: пуля пробила руку. От конницы рванул и Клим, побежал по дороге, как и большинство солдат, молодых, необстрелянных. Было это неправильным решением – конники легко догоняли бегущих, рубили шашками. Все заканчивалось быстро. Блеск. Сталь. Удар! Крик!!! Хруст, кровь! Горячее дыхание – не разобрать чье. На мгновение Чугункин обернулся, и это спасло ему жизнь. Он не заметил канаву, увидев которую, он бы наверняка перепрыгнул. И уже за ней бы его достала сабля. Но нет, Клим споткнулся, рухнул в придорожную яму, конь пролетел над ним. Уже занесенная сабля рассекла воздух. Только потом совершил еще одну глупость: высунул голову из ямы. Тут же едва не схлопотал копытом от следующей лошади, но испугаться забыл.

Сотня уходила. Мимо пронеслись две тачанки. На второй Клим увидел кроме возницы и пулеметчика еще какого-то человека, совершенно неуместного на гражданской войне. Этот пассажир носил очки, имел бороду-эспаньолку, одет был в приличный костюм, на голове – котелок. Картину довершал баул, стоящий на сиденье рядом, и маленький саквояж непосредственно на коленях у таинственного пассажира. Выглядело так, будто врач, практикующий в данной волости, едет по делам. Сотня прорвалась, потеряв лишь одного человека пленным. Да и тот оказался таковым лишь по досадному недоразумению. Конь споткнулся и рухнул на землю, его всадник скатился на землю. Конь, испуганный стрельбой, умчался. Палили и по нему, стоящему на земле в паре саженей, но каким-то непостижимым образом промахивались. Вероятно бы, истыкали штыками, но пленный счел за лучшее отбросить винтовку и поднять руки вверх.

Аристархов спустился с холма. Вокруг все были испуганы и растеряны, лишь Евгений выглядел спокойным и серьезным. Его вид успокаивал солдат. Говорили, будто году в пятнадцатом или шестнадцатом германский снаряд угодил в блиндаж, где находился Аристархов и еще несколько человек. Остальных попросту не нашли, думали, что не выжить и капитану. Но хирург и дежурное божество были в хорошем настроении – Аристархова вытащили с того света. Из тела вынули сколько-то там осколков, но самый крупный из груди извлечь не удалось. И якобы он до сих пор был возле самого сердца Аристархова. Говорили, именно эта сталь охлаждала сердце комбата, и потому командир всегда спокоен. Шрамы на теле Евгения имелись, но только историю про осколок он ни опровергал, ни подтверждал.

По полю боя ходили солдаты, собирали раненых, считали убитых. Комбат подошел к кювету, в котором лежал комиссар.

– Живы? – спросил Евгений, протягивая руку Чугункину.

Комиссар растерянно кивнул. Клим лежал в яме, прислушиваясь к своим чувствам. Да, безусловно, он был жив. И будто даже не ранен. Это расстраивало больше всего. Хоть бы плевая царапина, кожанка, порванная бандитской пулей, шашкой. Уж на совсем крайний случай сгодился бы и перелом. Но нет, все конечности были целы…

– Теперь вы понимаете, что я имел в виду, когда говорил о вероятном направлении прорыва? – скупо улыбнулся комбат.

Чугункин еще раз кивнул. Отчего-то он ожидал, что Аристархов будет произносить обличительные речи, затем пристрелит его. Вместо этого Евгений вытянул Клима из ямы:

– Ну вставайте же… Осень, земля, поди, холодная. Простудитесь еще.

У Клима проскочила мысль: простуда приговоренных к смерти мало заботит. Значит, пока казнь отменяется.

– Где-то вы были правы, – рассуждал Аристархов. – Здесь не помогли бы ни три пулемета, ни дюжина. Я сам палил из пистолета. С таких расстояний обычно не промахиваются, но даже я никого не ранил.

Клим наконец поднялся. Черная кожанка была украшена рыжими пятнами глины. Комиссар попытался их оттереть, но только больше размазал.

– Вот вам и ваши пули, – пробормотал Клим.

– Поверьте опыту: штыковой удар тут бы тоже не помог. Видите, скольких шашками посекли?

Чугункин опять кивнул.

Кто-то оставался еще в поле, но большая часть батальона, во главе с комбатом и комиссаром, входила в деревню. Крестьяне проявили чудеса расторопности, и над зданием, где полчаса назад квартировала банда, реял красный флаг. Сами селяне сочли за лучшее попрятаться по домам. В подобном положении все хаты вдруг оказывались с краю. Но центральная площадь не была пуста. На ней стояла сгорбленная фигура. Еще держалась на ногах, но шаталась, словно нетрезвая. В одной руке фигура держала саблю, во второй руке – обрез.

– Пьяный, что ли? Проспал прорыв? – спросил Аристархов. И крикнул стоящему на площади: – Эй, бросай оружие!

Вместо этого фигура подняла обрез и, не целясь, пальнула в сторону комбата. Несмотря на численное превосходство противника, инсургент не собирался сдаваться. Комбат дал знак: остановиться.

– Не стрелять! – крикнул он.

Но сам тут же отобрал у рядом стоящего солдата винтовку, оттянул затвор, осмотрел магазин, ствол. Дослал патрон, приложил винтовку к плечу, прицелился любовно и нежно. Будто на стрельбищах, одновременно с выдохом, нажал на спусковой крючок. За мгновение пуля пролетела через площадь, ударила в грудь врагу. Тот вздрогнул, но устоял. Аристархов передернул затвор, звякнула гильза. Опять прицелился, выстрелил. Фигура в прицеле снова вздрогнула, но не упала.

– Что за черт!

– Это, наверное, вредительство, – зашептал Чугункин. – С завода нам прислали неисправные пули. Я извещу кого надо! Виновные будут наказаны!

Аристархов покачал головой. В это же время противник пальнул еще раз, его пуля ушла в белый свет как в копеечку, никого не задев. Теперь Аристархов целился долго. Невыносимо долго, кому-то показалось даже, что комбат и не думает стрелять, любуется миром через прорезь прицела. И прозвучавший выстрел оказался для многих неожиданностью. Стоящий на площади мотнул головой и стал медленно оседать. Сначала упал на колени, затем рухнул лицом в пыль. Аристархов перебежал небольшую деревенскую площадь, выбил ногой из рук упавшего обрез, саблю. Осмотрелся по сторонам: не появится ли еще кто. Тихо… Стали подходить солдаты. К стоящему посреди площади Евгению приблизился Клим.

– Ну что, он мертв? – спросил комиссар.

Человек на земле выглядел мертвее мертвого – последний выстрел Аристархова снес мятежному пол-лица. Но такой уж был день – во все что угодно поверишь. Аристархов нагнулся, коснулся рукой распростертого тела.

– Мертв. Думаю, уже два дня. Он совершенно холодный…

– Не понял?.. – спросил подошедший Чугункин.

– А что тут понимать. Эти две раны, – Аристархов штыком коснулся тела, – вчерашние. Кровь запеклась. А это… – штык коснулся двух других отверстий, маленьких, почти незаметных на грязной и дырявой рубахе, – это мои пули. Я стрелял по трупу.

– У нас горячка? – Чугункин, кисло улыбаясь, коснулся рукой своего лба.

– Дурацкий день, – согласился Аристархов. – Ну отчего у меня такое впечатление, что я не проснулся.

Батальон входил в деревню. Аристархов глядел на свое войско, стоя на крыльце избы, в которой еще пару часов назад квартировали Костылев и его подручные. На солдат нельзя было смотреть без содрогания. Бойцы ободранные, одетые в тряпье, вероятно содранное где-то с пугал. Иногда бинты намотаны прямо поверх шинелей. Обувь – ботинки с обмотками, латаные сапоги, порой даже лапти. Солдаты напоминали не регулярную армию, а банду. Неделю они гонялись за этим бандитским эскадроном, ночевали в поле, на голой земле, не жгли костров. Почти загнали зверя… А догнать пешему конных – дорого стоит. Но за четверть часа труд, страдания недели идут прахом, противник уходит. Уходит без потерь, зато тебе приходится собирать раненых да убитых. Евгений тяжело вздохнул и зашел в избу. В доме после костылевцев было тепло и накурено. Иных трофеев не имелось, зато сидели Чугункин и пленный. Клим пытался расколоть последнего, но получалось это не весьма. Евгений как раз застал конец реплики пленного:

– …Только давайте условимся. Расстреливать два раза законы не велят.

Аристархов подошел, кивнул и даже улыбнулся:

– Ну хорошо, положим, от пули ты заговорен… А как насчет прочих неприятностей? Я ведь могу попросить у кого-то шашку тебя пощекотать. Или, что еще дешевле, – найти веревку и подходящее дерево. Извини, мыла не предлагаю. Я бы и рад, но нету…

Пленный поежился. Комбат продолжил:

– В общем, я не знаю, как тебя звать, и знать не хочу. Выходов у тебя два. Один – на дерево. Второй: ты признаешь, что до сего момента заблуждался, но отныне прозрел и готов бороться за власть Советов. Товарищ Чугункин и я тебе поверим, примем в ряды рабоче-крестьянской армии. Но ты должен оправдать наше доверие. Рассказать мне, своему командиру, что происходило в той банде, в которую ты попал, разумеется, по недоразумению. И советую тебе поторопиться.

Пленный надулся:

– Куда торопиться? Вашему слову поверить – себя обмануть. Ведь вздернете…

– Еще никто не сказал, будто Евгений Аристархов не сдержал своего слова, – отметил комбат. – А торопиться тебе надо из тех соображений, что скоро обед. И если ты к нему не управишься, я не успею поставить тебя на довольствие, соответственно обеда ты не получишь. Будешь голодать до ужина.

Пленный задумался, но не так чтоб крепко – скорей, просто для порядка. Вероятно, он давно уже решил стать разговорчивей, но ждал еще одного аргумента. Наконец, согласился:

– Хорошо, вы меня убедили…

Аристархов довольно кивнул:

– Логика – вообще страшная сила. Убийственная просто.

И пленный стал рассказывать… Говорил сбивчиво, быстро, словно торопился на все тот же обед. Его не перебивали, слушали внимательно. При этом Аристархов улыбался и кивал, а Чугункин демонстративно сохранял спокойствие и серьезность, иногда проверяя, на месте ли наган.

Из речей пленного выходило, что он действительно попал в смутное войско совершенно случайно. Ни в каких грабежах-бесчинствах, разумеется, не участвовал, и даже не слышал о таковых. Получалось, что этот повстанец святее патриарха Московского и всея Руси Тихона и дышит непосредственно в нимб апостолам. Но Аристархова и Чугункина интересовали иные показания: про тех, кто командовал прорвавшимся эскадроном. Эти показания выглядели еще сказочней повествований о праведности пленного. Но вот беда – совсем недавно батальон Аристархова попал именно в сказку. При этом сказку выбрали пострашней…

На своем непосредственном командире пленный почти не остановился, зато немало поведал о колдуне. Впрочем, иное из его рассказа Аристархов и Чугункин видели собственными глазами: эскадрон заговоренных от пуль, восставший из мертвых.

– …Этот человек – чудь, не то карел, не то финн, – пыхтел пленный про Лехто. – Его все боятся! Даже Афанасий, командир-то наш. И я боюсь его сильней, чем Афанасия. Афанасий-то что? Пошумит, посулит зуботычин да расстрелов, но к утру все забудет. А этот не говорит ничего, сразу бьет! Рукой махнет – человек отлетит через площадь или вот заживо загорится ярким пламенем!

Когда пленный выговорился, долго сидели молча. Каждый думал о своем. Солдат притих, сдерживая дыхание, пытался выглядеть кротким, незаметным. Но через пару минут молчания не выдержал:

– Ну так как… – начал осторожно и замолк.

Аристархов задумчиво махнул рукой:

– Можешь быть свободен. Скажешь, что я распорядился тебя накормить.

Когда пленный ушел, снова молчали. Аристархов все так задумчиво смотрел куда-то в угол. Клим поднялся и прошелся по избе, остановился у окна. Проговорил:

– Надо распорядиться все же пустить его в расход.

– С каких это делов? – опешил Евгений.

– Ну он же бандит! Его, вероятно, есть за что расстрелять.

– Вероятно, расстрелять всех есть за что. Меня за происхождение, за мои погоны. Вас – за то, что сегодня утром бежали с поля боя.

Это был удар ниже пояса – Чугункин ожидал, что утренний бой забыт. Хотя Клим и подготовил довод, к данному времени он за ненадобностью забылся. Пришлось быстро вспоминать его:

– Но бежали все!

– Бежали все! Но после команды! И, кроме вас, почти все бежали в нужную сторону!

Комиссар молчал, подбирая нужный довод, но Аристархов махнул рукой:

– Лучше скажите, что будем писать в рапорте об операции. Почему ушел неприятель?

– Ну, что-нибудь придумаем, – пожал плечами комиссар. – Скажем, что не успели полностью окружить, и противник выскользнул в щель.

– Я этого не подпишу.

– Отчего?

– Оттого, что это ложь. Скажите, вы что, государство рабочих и крестьян тоже на лжи строить будете?

Комиссар было потянулся к револьверу, но вспомнил – комбат выхватывает свой кольт гораздо быстрей и стреляет лучше. По событиям нынешнего дня он мог запросто пристрелить комиссара дважды, заявив, что последним овладели демоны. И целый батальон подтвердит: да, в этот день происходило непонятно что. Климу приходилось искать иные пути.

– А что писать-то?

– Правду, – отрезал Аристархов. – Что же еще?

– Да после нее нас за умалишенных примут!

– Пусть меня лучше примут за умалишенного, нежели за преступника, который упускает бандитскую сотню…

* * *

Аристархов оказался верен своему слову: написал такой доклад, от которого кто-то смеялся, кто-то крутил пальцем у виска. Рапорт Евгения, сочиненный к тому же хорошим, грамотным языком, переписывали и давали читать друзьям, разумеется под строгой тайной. Конечно же, и комбата, и комиссара взяли на карандаш, начали расследование. Однако все свидетели-красноармейцы или ничего не видели, или подтверждали показания. Единственный пленный также подтверждал слова Аристархова, от себя добавляя, что он ныне сознательный красноармеец, а вот раньше попал под колдовство этого самого не то финна, не то карела. К слову сказать, вчерашний пленный вел себя тише воды ниже травы, политзанятия посещал…

Были бы Клим да Евгений преступниками, разговор был бы с ними коротким. А так, что с убогих взять? До особого решения и комбата, и комиссара отстранили от службы. Батальон получил новых командиров. Казалось, на их карьере можно было поставить крест.

Вскорости Чугункину доверили партийную ячейку на местном заводишке, Аристархов пристроился инструктором физкультуры в местном пехотном училище.

В училище Аристархов друзей не нажил, но в дежурства старался заступать вместе с пулеметным инструктором. Тот хоть и был известным отшельником, Евгения не избегал. Сидели обычно вдвоем, но каждый сам по себе. Пили водку без закуски, без тостов и даже вразнобой. Оба старались не смотреть друг другу в глаза. Инструктор любопытных взглядов не любил оттого, что лицо его было исполосовано жестокими сабельными шрамами, не хватало уха, трех пальцев и глаза. Это была странная пара, не менее странным было место их прогулок. Маленький дворик здания, в котором размещалось пехотное училище, с трех сторон был огражден высокими стенами. Каждый день в дворике дул ветер. Может быть, дело было в улочках этого городка – в любую погоду они разворачивали ветер в пространство между корпусами училища. Потому в дворик народ обычно не собирался. Наоборот, все обходили его стороной или старались миновать быстрей, подымая воротник. Уже неизвестно, зачем тянуло во двор инструктора пулеметного дела… А Евгению этот бесконечный ветер отчего-то был симпатичен.

После занятий Евгений обычно возвращался в свою комнатенку и, не имея иных дел, засыпал. Снился ему всегда один и тот же сон: стройная фигура, одетая во все черное.

Во сне Евгений ей улыбался…