Текст книги "Хранитель ключа"

6. Драка в трактире

В смутное время и деньги были смутные. Ассигнации с орлом двуглавым, коронованным, керенки опять же с орлом, но уже без короны. Деньги советские снова с орлом, но под свастикой. Норовили расплатиться даже билетами военного займа, теми самыми: под пять и одну вторую процента… Хозяин придорожного трактира не оставался в долгу – в его заведении кормили отвратно. Мясо было подгорелым, пиво разбавляли нещадно. В общем, не еда, а сплошное расстройство желудка. И народец здесь обращался не самый изысканный. Руки перед трапезой не мыли, ели быстро, не обращая внимания на правила приличия. Ввиду того, что часто обедали здесь в первый и последний раз, посетители старались удалиться по-английски. Не прощаясь и не расплачиваясь. Но было еще это бедой небольшой – за последние два месяца трактир три раза поджигали, в основном неудачно, но один сарай все же сгорел. Неизвестно отчего владелец не бросал свое занятие вовсе. Наверное, думал, что хуже быть просто не может и не сегодня завтра дела пойдут лучше. Но приходил новый день и снова удивлял неприятно. Хозяин подсчитывал убытки, мечтал о небьющейся посуде и мебели, которую невозможно поломать.

Пятница вроде была спокойной. Означало это, что клиентов было немного. Возле окна, опершись на бутылку пива, сидел человек уже не первой молодости, но не седой. Свой стол, рассчитанный на шесть персон, он узурпировал безапелляционно: на части помещалась его недоеденная трапеза и недопитое пиво, на остальной столешнице валялась шляпа и безобразным горбом возвышался видавший виды макинтош. В обеденном зале было предостаточно места. Но ясно было с полувзгляда – даже если трактир набьется под завязку, этот человек все равно не уберет ни плащ, ни шляпу и будет заканчивать трапезу чинно и в одиночестве. Ближе к кухне спешно поглощала свой обед девушка. Казалось, все нормально. Эти шуметь не будут, вероятно, расплатятся по счету. Возможно, некоторые проблемы могли возникнуть с мужчиной. Но владелец трактира уже был ученым и отлично знал, когда и до какой степени настаивать и где отступиться.

…Но такие уж времена – беда явилась без предупреждения. На большой дороге загрохотал перестук конских копыт. Трактирщик затаил дыхание: а вдруг обойдется? Но нет – конные остановились, спешились. Хлопнула дверь, открытая ногой. Зашли четверо, щедро теряя грязь со своих сапог. По трактиру прошли грозно, шумно, словно не жаль им было этой тишины, а также пола, помытого женой трактирщика только вот этим утром. Гости не подошли к мужчине. Лишь посмотрели на него зло и сурово. Тот почувствовал, но не стал прятать глаза, а сам холодно взглянул на входящих. Те не выдержали, отвернулись. Мужчина снова занялся прерванным обедом. Дольше и совсем иначе смотрели на девушку, но пока оставили ее в покое. Выбрали столик в самом центре зала. Расселись каждый у своего края стола, так, чтоб видеть весь трактир.

– Хозяин! Выпить и закусить! И не боись, не жлобься, расплатимся!

Трактирщик стал метать на стол. Делал это не шибко весело, отлично понимая, что обещание расплатиться – не более чем красивое слово, не имеющее с реальностью ничего общего. «Конечно, – думал трактирщик, – можно их напоить вдрабадан, а потом обобрать». Но, во-первых, может статься, что у них столько финансов не имеется, и драбадан так просто не окупится. Во-вторых, придя в себя, гости могут начать права качать. Но этого можно было избежать, устранив гостей. «А что, дело житейское – времена нынче неспокойные… Этих уж точно никто искать не кинется. Позвать кого-то на помощь? – рассуждал трактирщик. – Так ведь потом с помощниками не расплатишься. А это ведь стреляные ребятки: расселись так, что врасплох не захватишь. Кого ни попадя звать нельзя. Как будет времени за полночь, надо будет сыпануть им в пиво яду да закопать рядом с предыдущими. Дорог нынче яд, да что поделать… Нет, определенно, сплошные убытки». Размышляя так, трактирщик, тем не менее, накрывал на стол. Под видом водки в запотевшем штофе подали очищенный самогон. К нему – квашеную капусту, затем на первое – щи со сметаной и чесноком, на второе – кашу с тушеным мясом.

Прибывшие выпили по первой. Алкоголь попал на старые дрожжи, стало веселей. Главарю вовсе показалось, что он просто неотразим. Ах, как восхитительно от него пахнет чесноком, как умело, как виртуозно он умеет ругаться матом. Он уверен в себе и своей силе. Такие определенно нравятся бабам. А если не нравится – то его такие мелочи волнуют не сильно. Захотелось главарю любить и быть любимым. Надумал потребовать, чтобы хозяин трактира позвал свою жену, но заметил, что совершенно кстати в помещении уже имелась какая-то дама. Правда, как на его вкус, худая. Наверное, институтка, а может, даже графиня. Но разнообразия ради можно… Не очень смущал и посторонний мужчина у окна. Возможно, бывший офицер, выглядел он уж чересчур интеллигентно, чтобы быть опасным. Да что там, дабы произвести на барышню большее впечатление, этого хлыща можно и пристрелить. По залу главарь прошелся вальяжной походкой, задев по пути ни в чем не повинный стул.

– Нельзя ли пригласить мадемуазель к нашему столу? – спросил развязно у девушки.

– Нельзя, – ответила та и вернулась к своему супу с лапшой.

– Может, все же вы будете столь любезны и согласитесь…

– Не буду, уж простите…

Тяжелая рука легла на плечо Ольги и подняла ее со стула.

– Будешь, – прошептал бандит. – Тебе понравится с нами! Сама потом будешь проситься.

Девушка стояла перед главарем – такая маленькая, такая хрупкая рядом с ним. Сотоварищи отвлеклись от еды и наблюдали за действом, похохатывая.

…И тут произошло нечто странное, непонятное. Девушка крутанулась на месте, освобождаясь от руки на плече, выскользнула волчком из-под ладони. Бандит попытался ее схватить, но поймал лишь воздух. Потерял равновесие, но будто выровнялся и получил несильный удар по спине. Мгновением позже, когда он уже лежал, прижатый лицом к столешнице, промелькнула мысль, что надо бы набить хозяину морду, чтобы тщательней вытирал столы. Попытка распрямиться не удалась – тут же взорвалась болью рука, заломанная за спину. Его приятели вскочили на ноги, и положение тут же изменилось – руку отпустило. Главарь развернулся на каблуках, уверенный в том, что теперь-то он не попадет впросак. Но в нос ему тут же ткнулся ствол пистолета.

– Руки вверх, – произнесла девушка почти нежно.

Она не говорила, что будет стрелять. Это было понятно без слов. Скосив глаз, главарь смог рассмотреть оружие. Это был не дамский револьверчик, а вполне порядочный почищенный и смазанный немецкий Parabellum. Пистолет этой марки имел ту неприятную особенность, что его ствол не был заключен в ствольную коробку. Лишь на конце ствола имелось утолщение с мушкой. И теперь главарь чувствовал, как ствол вползает, вдавливается в его ноздрю. И прицел с утолщением совсем его не спасет, а скорей наоборот. Трое оставшихся сделали было несколько осторожных шагов, обходя место драки полукругом. Но из кармана дамской курточки появился еще один пистолет, маленький, жилетный. Из такого можно было сделать лишь пару выстрелов, а потом пришлось бы долго перезаряжать. Однако отчего-то нарваться на эти две пули не хотелось.

– Ни с места… И руки… Если вы будете держать руки так, чтоб я их видела, ваши шансы остаться живыми резко возрастут.

Огромные маузеры, где-то более похожие на винтовку, чем на пистолеты, оставались в своих огромных деревянных кобурах. Они выглядели устрашающе, били далеко и точно, да вот беда – выхватить и взвести такую махину быстро было невозможно.

– Ну давай, скажи что-то, чтобы у меня был повод разнести тебе голову вдребезги!

Вместо того чтобы разговаривать, главарь перестал дышать.

– А жаль… Твоя смерть была бы неоценимым уроком для твоих товарищей. Наверное, обойдемся без морализаторства. По той причине, что значения этого слова вы не знаете. Засим буду кратка. Если вам удастся выйти из этого помещения живыми – садитесь на своих лошадей и скачите, пока те не падут. А затем идите пешком. Потому что если я увижу ваши морды еще раз, то посчитаю, что вы меня преследуете. И перестреляю без разговоров. Я понятно излагаю?

Трое кивнули. Четвертый по-прежнему не дышал. Девушка кивнула:

– Будем считать, что молчание – знак согласия. А теперь быстренько, тихонько – вон отсюда, чтоб не было мучительно больно за руки, которые я вам сейчас поотрываю!

Ствол Parabellum’a вышел из ноздри хлопком, будто выдернули хорошо притертую пробку из небольшой бутылки. И тут же все четверо сделали шаг назад, отступили, словно какой-то станцованный кордебалет.

– Стоять! – одумалась Ольга. – За обед расплатитесь!

Из чьего-то кармана появилась серебряная монета, большая, как чайное блюдце.

– Достаточно ли? – спросила девушка.

Трактирщик только кивнул. Горло пересохло, в нем застревало дыхание, не то что звуки.

– Вон пошли! – распорядилась девушка.

Четверо были рады стараться. Еще через две минуты за окнами простучала дробь копыт четырех лошадей. В трактире стало мучительно тихо. Так тихо, что можно было различить, как под половицей скребется мышь. И тут Ольга услышала, что за ее спиной кто-то хлопает в ладоши. Она обернулась. Ей неспешно рукоплескал второй посетитель этого забытого богами трактира. Еще он давился беззвучным смехом:

– Браво, мадемуазель, ей-богу, браво! Снимаю перед вами шляпу, и между прочим – лишь немногие удостаивались такой чести. Вы мне определенно симпатичны!

Шляпа по-прежнему лежала на столе, но мужчину это не смутило. Незнакомец поднял ее со стола, надел только для того, чтобы тут же поднять, словно в знак почтения.

– Рихард Геллер, – представился он. – К вашим услугам.

– Ваши услуги мне не были лишними минут пять назад.

Новоявленного собеседника это не смутило:

– Да бросьте вы! Вас прикрывали двое.

– Двое?

– Двое… Я и мой «Шошет».

Геллер немного поправил макинтош. Под ним был ручной пулемет. Отчего-то именно так и назвал Геллер свое оружие, на какой-то непонятно-щегольской манер: «Шошет». Все остальные обычно звали оружие более экономичными тремя буквами.

– «Шош», – узнала Ольга пулемет, – хорошая машинка, сравнительно легкая. Только последние три патрона хронически заклинивает.

– И снова браво! Обожаю дам, которые разбираются в оружии… Не пересядете ли ко мне? Здесь так неуютно и тоскливо.

– Спасибо, – ответила Ольга, впрочем убирая пистолеты. – Но, если одиноко и тоскливо вам, зачем пересаживаться мне? И предыдущий случай вас ни на какие мысли не наводит?

– Хорошо, – согласился Геллер. – А если я к вам пересяду, вы меня убьете сразу? Или дадите немного насладиться вашим обществом.

– Смотрю, от вас так просто не отвяжешься. Ладно, чего уж тут, присаживайтесь. Но если чего пойдет не так, как вы себе надумали, – уж не обессудьте.

Рихард кивнул и стал переносить свои вещи. Сделал это в два захода – сначала перетащил свой пулемет, потом все остальное. Наконец, набросил макинтош поверх пулемета.

– К слову, – сказал Геллер, хотя последнее слово было произнесено минуты три назад, – к слову, а как вас зовут?

– Ольга.

– Очень приятно, Ольга! А чем в данный исторический момент вы занимаетесь?

– Приблизительно ничем.

– Ну надо же! Мы с вами, оказывается, коллеги!

Вокруг стола суетился трактирщик: запоздало вытирал пыль, переставлял приборы. Всем своим видом пытался показать свою услужливость.

– Да не дрожите вы так – этой банде каюк, – попытался успокоить его Геллер. – На следующем привале они друг друга порешат. Ну не допустят те трое, чтоб ими командовал кто-то проигравший ба… pardon, очаровательной даме. Ну а тому будут колоть глаза, что его опозорили…

– Не изволите чего-то заказать еще? – не унимался хозяин заведения.

– Когда изволим, брат, мы тебя пренепременно позовем. А пока – ступай, не мельтеши…

Трактирщик действительно удалился. Геллер посмотрел в окно, вздрогнул. Отвел взгляд.

– Простите за вопрос, – Рихард с деланым наслаждением втянул воздух. – Ваши духи… Это, кажется, цветы померанца? Возможно, «Цветок невинности», фабрикации братьев Ферье?..

Ольга кивнула.

– Я говорил, что вы мне нравитесь? – продолжал Геллер.

Ольга кивнула:

– Да.

– Ну, скажу еще раз. Лишним не будет. Могу повторить и третий раз – гулять так гулять… Вы вдохните воздух на улице. Если не отвлекаться на календарь – чистая весна! Слушайте, у меня есть великолепная идея – а давайте объединимся! Попутешествуем вместе, приглядимся друг к другу. Не будем ни спешить, ни медлить. Но думаю, из нас выйдет отличная пара.

– Объединимся для чего?

– А! Это неважно! Какая-то работа для нас обязательно найдется.

– Нет, спасибо, я предпочитаю работать в одиночестве.

Из кухни через дверную щель в обеденную залу протерлась кошка. Осмотрелась, решила, что сойдет за хозяйку. Прошла затем через весь зал, подошла к столику, где сидели Геллер и Ольга, и не то зевнула, не то беззвучно мяукнула. Понятно было: кошки в этом заведении ловить мышей разучились давно и жили исключительно с подачек поваров и посетителей. Рихард, так чтоб не видела Ольга, показал кошке кукиш. Дескать, уходи, ничего тебе здесь не обломится. Кошка, как ни странно, все поняла и, подняв хвост трубой, не теряя достоинства, отправилась обратно на кухню. Геллер вернулся к разговору:

– Я тоже, как видите, люблю одиночество.

– Вы знаете, меня раздражают такие люди…

Геллер удивленно вскинул бровь:

– Какие?..

– Есть определенный тип людей, которые говорят: «Я люблю одиночество». Но начинаешь вникать в вопрос, оказывается, что у них семья, дети, работа. Эти люди никогда не ели одиночество полной ложкой. Не знают, как это – встречать одному свой день рождения, Рождество с Новым годом. Как жить, когда до ближайшего человека верст двести.

– Вы мне не верите? – Геллер сделал вид, что обиделся.

– Нет, – не стала врать Ольга. – Вы похожи на человека поверхностного. Вам признаться в любви – все равно, что убить человека.

– Уж не пойму, комплимент это или оскорбление… Просто вот такой я есть – стараюсь все решать сразу, брать быка за рога. Если человек мне нравится – я прямо говорю об этом. Если он меня раздражает – сразу стреляю. Ибо, вероятно, я его тоже раздражаю, и он тоже собирается выстрелить…

Ольга промолчала. Сделала вид, что суп с лапшой увлекает ее больше собеседника. Потому говорить снова пришлось Геллеру:

– А в самом деле, чем я плох для вас? Я в воде не тону, в огне не горю!

– Сие есть достоинство сомнительное. Смею заметить, что навоз коровий также не тонет и горит крайне неважно.

– Экая вы злая! Давайте я вас поцелую и расколдую. Вы станете доброй и еще более красивой.

Ольга улыбнулась донельзя печально.

– Не думаю, что поцелуй тут может что-то изменить, тем более ваш.

– А давайте все же попробуем! Ведь поцелуй поцелую рознь. О поцелуе одного человека забываешь на следующий день, о другом поцелуе помнишь всю жизнь, вспоминаешь о нем на смертном одре, рассказываешь про него внукам, детям, если таковые имеются. О некоторых поцелуях ходят легенды.

– Например, об иудином поцелуе…

– Ну зачем вы так, – обиделся Геллер. – Вот на вашем поцелуе я бы смог работать многие месяцы – на самом деле я неприхотлив. Давайте условимся: вы меня поцелуете, а я целую неделю не буду никого убивать без крайней на то нужды. Разве вам не хочется так просто спасти чью-то жизнь? А может, это любовь, поздняя как осень?

– Нет, – покачала головой Ольга. – Это не любовь. Это флирт… Этакая полулюбовь как средство от полуодиночества.

Вновь появился трактирщик. Поставил перед Ольгой чашку чая, блюдечко с нарезанным лимоном и плюшкой. Затем принялся убирать со столов ненужную посуду, протирать их. Геллер, понял, что это дело одной минутой не ограничится. Потому сказал Ольге:

– Простите, я вас оставлю ненадолго.

– Отхожее место на улице, справа за углом, – услужливо подсказал трактирщик.

Геллер покраснел, словно курсистка, попавшая по недоразумению в мужскую баню.

– Странный вы все же человек, Рихард. – В первый раз за разговор Ольга назвала Геллера по имени. – Я вижу, вам проще убить человека, чем признаться девушке, что хочется в туалет.

– Нижайше прошу прощения… Давно хотелось, – оправдывался сконфуженный Геллер. – Но сначала думал посидеть, потерпеть, пока на улице немного потеплеет. Затем ваше представление отвлекло.

– Да идите уже… До весны-то вам все равно не получится дотерпеть.

Нужник, как и трактир, был убогим. И, выйдя из него, Геллер закурил папироску. Пока курил – прохаживался, иногда нюхая рукав кителя. На улице было холодно, но Рихард не спешил. Ему все казалось, ткань пропиталась вонью нужника. И теперь Геллер ждал, пока она хоть немного выветрится. Когда же Геллер вернулся, за его столом никого не было. От девушки простыл и след. В воздухе медленно таял аромат ее духов. Первым делом проверил пулемет – тот стоял на месте. Затем спросил трактирщика:

– А где дама?

– Она изволила откланяться. Расплатилась и уехала.

– Верните мне ее деньги. Немедленно и все до копейки.

В то время копеек в ходу уже не было, но суть фразы оказалась понятна трактирщику. Ему подумалось: сейчас этот посетитель заберет деньги, сам не расплатится… Казалось, совсем недавно трактирщик избежал беды гораздо большей, чем два не расплатившихся клиента. Но и теперь хозяина заведения уколола жадность. Впрочем, все обошлось. Геллер спросил:

– Сколько мы вам должны?

Трактирщик удивился настолько, что даже забыл обсчитать. Впрочем, Геллер не забыл и про чаевые. Еще через несколько минут простыл след и Рихарда. Оставшись один, трактирщик стал пересчитывать выручку. Начал с бандитской монеты, думал, что серебро поддельное, напополам с мышьяком. Но нет, монета была чеканки хорошей. Пересчитал деньги, оставленные мужчиной, – те не выглядели столь надежно, как серебро, но были настоящие. Разложив их перед собой, трактирщик ломал голову: а где же подвох? Неужели в этот день ему удалось получить прибыль? Да, будто так. Но его тут же уколола другая мысль: а вот если бы он не сказал, что девушка расплатилась, этот офицер, вероятно, заплатил бы за двоих. Но что потом? Вдруг он встретит эту даму, узнает, что та заплатила. Уж этот с пулеметом выделит время, чтоб найти трактирщика и показать, что так поступать нельзя. Вырисовывался поразительный вывод: выгоднее быть честным. Хотя бы иногда.

7. Пьянство с мертвецом

…Неизвестно как крестьяне узнали о приближении сотни. Может, кто-то живущий на выселках в доме сокрытом кустами был разбужен грохотом копыт. И пока эскадрон петлял по дороге, проложенной намеренно серпантином, вестник рванул тропой тайной, короткой. Может, тревогу поднял какой-то бортник, удалившийся от деревни по делам своего ремесла. Сложил костер из веток смолистых, еловых, бросил туда побольше мха для дыма и ушел, спасаясь от беды, все глубже в лес. Как бы то ни было, когда сотня появилась близ деревни, грянул нестройный залп. Толку с него было вовсе никакого – пули вылетели в белый свет как в копеечку. Некоторые зарылись в землю перед эскадроном, другие просвистели над головами наступающих. Затем загремели иные выстрелы. Но стреляли уже не залпом, а как придется: кто когда успеет перезарядить винтовку. Деревня оказывала сопротивление. Крестьян можно было понять. Приходили белые и грабили. Приходили красные – и опять грабили. Появлялись странные люди, без знамен и особых идей, и снова грабили, портили баб. Налетчики понимали, что шанс вернуться в эти края минимален, поэтому грабили бестолково, не оставляя ничего на развод. Те, кто переживал налеты, сначала дрожали как осиновый лист, затем, когда беда была далече, сжимали кулаки. Потом успокаивались, думали: это был последний раз. Должны же они успокоиться когда-то? Но проходило время, и в деревню наведывалась новая беда. Наконец, терпение лопнуло… В конце концов, ружьишко имелось чуть не через дом, многие ходили в леса, баловались охотой. Но это только в книгах дубина крестьянской войны побеждала хорошо обученную армию. В реальности налетчики были готовы ко всему. Закаленные в боях и грабежах, они ждали боя постоянно. Бандиты проживали каждый день как последний, но крайний день этот отодвигали, как могли. Отлично понимали, что их никто не будет любить даже за деньги, и поэтому ненавидели всех. Часто от малейшего шума припадали к гривам лошадей, хватались за шашку, карабин. Били, не глядя, на звук, а лишь потом разбирались – что именно их всполошило. Потому залп в сотне восприняли как сигнал: конники рассыпались лавой и стали гнать лошадей, стремясь быстрей пересечь простреливаемое пространство. Кто-то из крестьян не выдержал, бросил оружие и кинулся наутек. Это было второй ошибкой: бежать бы в леса стоило раньше, когда гонец доставил вести о надвигающейся беде. Порой та или иная пуля била в грудь летящей лошади. Та рушилась в траву, всадники кубарем слетали на землю, но не поднимались в пешую атаку, а били из своих карабинов. И вот лава врывается в село, влетает в улицы, кони перепрыгивают заборы. Мелькает сталь шашек. Кто-то пытается бежать, подымает руки. Но нет, не будет им пощады. За несколько минут сопротивление подавлено, деревня взята. Ее жители были обречены. Их выгнали из домов, лишь немногие селяне успели одеться. Солдаты вытаскивали детей из-под лавок, заглядывали в нужники, протыкали штыками скирды сена. Делали это на скорую руку, знали – все равно кто-то уйдет. А если проверять все тщательно, играть с каждым в прятки, то так и до весны не управиться. Всех собрали в большой сарай на околице. Двери закрыли, поставили часовых. Притащили одну тачанку, лошадь выпрягли, но пулемет навели на ворота. Сотня расходилась по деревне. Кто-то в сарае выдохнул с облегчением: глядишь, еще одну ночь проживем… А там вдруг и отпустят?

Арво Лехто хотелось если не напиться, то хотя бы выпить. Совершенно кстати в саквояже имелась припасенная бутылка. Он мог употребить ее самостоятельно, но одному пить не хотелось. Вероятно, он мог бы пригласить к своему столу кого-то из эскадрона, даже того же Костылева. Но на его приглашение вряд ли кто откликнулся бы. А в случае если кто и согласился, то, разумеется, из вежливости, чтоб не расстраивать колдуна. Приглашенные пили бы со страха, не пьянея, с оглядкой, стараясь не сболтнуть чего лишнего. К всеобщему счастью, Лехто никого и не звал. Он не хотел, чтобы в эскадроне видели его расслабленным. Арво, в свою очередь, тоже боялся сказать такое, что заставит потом свести в могилу собутыльника. Еще больше опасался что-то выболтать и забыть про это, следственно, не уничтожить свидетеля. Меж тем колдун серьезно считал, что пить одному – довольно зазорно и вредно. Потому вечером «придворный маг» взял свой саквояж и отправился на край деревни, к дому местного гробовщика.

Около избы Лехто постоял некоторое время на пороге. Смотрел на деревню, на закат. Затем открыл дверь и вошел в дом. В мастерской у гробовщиков обычно пахнет хорошо, пахнет праздником, Рождеством и Новым годом. Если принюхаться, первым делом чувствуешь запах сосновой стружки. Даже не потому, что таковой больше всего, просто пахнет она ярче. Но это пока глаза закрыты. А откроешь их – а вокруг гробы, крышки к ним да кресты.

Когда работы было много, то гробовщик спал в мастерской непосредственно в гробу. Если же работы не имелось – на топчане в комнате. По удобству и топчан, и гроб были равноценны. Вообще, говорят, в гробах спать полезно, не то для осанки, не то вовсе для здоровья вообще. Наверняка это враки – иначе все спали бы в гробах, а в могилу опускали кровати. Просто гробовщик кровать выгодно пропил – ибо напоминала она ему о покойнице-жене. Несмотря на обилие работы в деревне, никакой активности в мастерской не наблюдалось. Пылился рубанок. Стоял на верстаке сделанный до половины гроб. На то была веская причина. Местный гробовщик помер позапрошлым днем. Гражданская война предоставляла много шансов не дожить до следующего утра, но старик-гробовщик умудрился помереть самостоятельно. Четыре дня назад он налетел в темноте на штырь, пропорол живот. К лекарю обращаться не стал, понадеявшись на авось. Сам перевязал рану, предварительно промыв ее самогоном – известным целебным народным средством. Рана сначала ныла, но гробовщик глушил боль тем же самогоном. Однако через два дня старик слег, но до последнего думал, что выкарабкается, и священник для соборования приглашен не был. Да и бежать за ним было некому – старик жил один. Последние шесть часов – лежал в горячечном бреду, который казался старику обыкновенным похмельем, и перед ним не проносилась прошедшая жизнь, дела свершенные, недоделанные или вовсе не начатые. Последние часы своего сознания старик пытался вспомнить, что же он такое выпил, что его так трусит. Но вроде нет, не пил ничего такого, нет… Нашли его только утром, когда он уже остыл. Обнаружил сосед, заглянувший, чтобы взять немного дюймовых гвоздей. Гвозди пришлось брать без спросу. Новость о смерти гробовщика по деревне разнеслась быстро, но хоронить его не торопились – родственников у него не имелось. К слову сказать, подобный случай уже имел место быть, когда скончалась бабулька в хате на краю деревни. Она пролежала там недели полторы. Люди обнесли все добро, вынесли имущество вплоть до надколотого горшка. А затем одной ночью хата запылала. Хату не тушили – разве что приходили погреться.

Последние два дня жизни гробовщик не топил печь. Тем более никто не стал возиться с печкой после его кончины. Потому в доме было довольно прохладно – за одну ночь все тепло вытекло в трубу, зато налился холод. Лехто натолкал в печку дров, вытащил спички, но, открыв коробку, раздумал. Словно выплюнул в печь заклинание. Тут же на бревнах заплясало веселое пламя. Поверх дров Лехто высыпал ведро угля. Из печи тут же пошел дым, огонь загудел низко и будто с усилием… Колдун удовлетворенно кивнул и закрыл печку. Затем подошел к лежащему гробовщику. С момента смерти его так никто и не трогал. Гробовщик не выглядел спящим. Не выглядел он и умершим во сне. Он был полноценным мертвым, скончавшимся в муках. Туманный взгляд открытых глаз, искривленный рот. Мышцы уже окоченели, и, вздумай его кто-то похоронить, глаза следовало бы прикрыть пятаками. Впрочем…

Из своего саквояжа Лехто достал осьмериковый штоф с водкой. Поставил его на стол. Затем вытащил необходимые снадобья, влил одно в рот покойника. Целую минуту, а то и более произносил заклинание. Ничего не произошло. Колдун ругнулся: заклятие было долгим, достаточно ошибиться в одной букве, и в лучшем случае оно не сработает. В худшем на зов заклинателя мог явиться какой-то демон или даже сама Смерть. Говорят, старуха имеет скверный характер, шуток не понимает. Вызовы ложными не признает и уходить с пустыми руками не любит. Лехто произнес заклинание наново: теперь это заняло у него минуты полторы. Еще с четверть минуты ничего не происходило…

Попав в небесную канцелярию, гробовщик стал в конец длинной очереди. За эту душу ангелы и черти отнюдь не боролись. С учетом войны на земле, работы у конкурирующих организаций было невпроворот. И в самом деле – гробовщик успел нарушить чуть не все заповеди, что не мешало ему быть почти мучеником. Особо не грешил, жену свою, покойницу, колотил не то чтоб сильно, а так, для порядка. С иной стороны, и гробовщику тоже доставалось – частенько его били и односельчане, и клиенты, и просто случайные люди. Он не подставлял левую щеку, потому как здесь никогда не били в правую, а сразу лупили под дых. И уже лежа на земле, гробовщик сносил удары почти молчаливо. Если появлялась лишняя копейка, то, бывало, бросал ее нищим. Когда у кого-то не было денег на гроб, то гробовщик легко уступал продукт своей работы в долг. И никогда своим должникам о возврате не напоминал. Да что там – иные семьи задолжали ему за три-четыре гроба… И вот сейчас его душа стояла там же, куда попадали его клиенты. Он заглядывал поверх голов, прикидывал: ведь там, впереди, наверняка имеется кто-то из его знакомых? Может, они заняли место и для него? Глядишь, не так скучно будет стоять в этой очереди… По случаю гражданской и мировой войны очереди скопились длиной в несколько лет: буквально совсем недавно закончили разбор дел погибших еще под Эрзурумом. Или, может, обзавестись друзьями поближе? Но нет. Вокруг него стояли солдаты, еще не отошедшие от боя, в котором убили друг друга. Все в серых шинелях, но одни с трехцветным деникинским «углом». Другие – с похожим «углом», одноцветным, красным, острием вверх. То и дело вспыхивали споры, драки. Но солдат примиряло то, что они не могут причинить друг другу вреда, да и стоят отныне в одной очереди…

Внезапно среди собравшихся образовалось пустое место. Пропала одна душа. Такое случалось и раньше: иным просто надоедало ждать, они выдумывали способы, чтоб исчезнуть. И действительно исчезали: переставали верить в очевидное, возвращались в мир, где умерли, становились призраками. Эти души списывали в разряд потерянных, и последнее время демоны-регистраторы делали это с несказанным удовольствием: все-таки меньше работы.

…Затем покойник открыл глаза, сел на топчане.

– Ты пить будешь? – спросил его Арво.

Старик кивнул не раздумывая. Кто же в здравом уме да на нашей земле откажется от выпивки? Смущал чужак в его мастерской, но это уравновешивала поставленная на стол бутылка не самогона, а настоящей водки. С грядущим возлиянием не совсем все было ясно: часто после попоек гробовщику мерещились черти. Но в этот день они ему показались перед пьянкой. Гробовщик попробовал свой лоб – жара будто бы не было, рана не саднила…

– Да садись же, – указал пришелец на место напротив себя.

Колдун принялся разливать водку по мельхиоровым чаркам. Выпили. Долгожданный стакан не принес гробовщику облегчения. Напротив, озадачил еще более: вроде и не ел давно, должен бы захмелеть быстро. Но нет… В голове стоял все тот же туман. Не становилось ни веселей, ни печальней.

– Я живу как в царствии слепонемоглухих. Или словно в пустыне, – жаловался Лехто, разливая по второй. – Мне надо кричать изо всех сил, чтоб услышали хотя бы ближайшие. Надо три дня делать что-то, что не забудут на следующий день. И если я зажгу костер, то они почувствуют огонь, только когда он прижжет их задницы. Они не заметят знамения, чуда, пока оно не подымется и не клюнет их ниже пояса. Давай выпьем…

…И вторая чарка не принесла гробовщику облегчения.

– Ты лекарь? – прошептал недавний покойник и удивился своему голосу. Звучал он глухо, губы шевелились с трудом, словно на жутком морозе.

Лехто покачал головой и скривился так, будто его оскорбили. Старик кивнул – в докторов он не верил. И на то была весомая причина. С года два назад он подхватил какую-то быстротечную заразу. Еще утром вроде был здоров, но к полудню бился в горячке, терял сознание. Температура была такой высокой, что от простыней шел не пар, а дым. Послали в соседнюю деревню за врачом. Тот вздохнул, собрал инструменты, сел в двуколку и покатил на вызов. Ехал неспешно, думал: пока доеду, авось и помрет. Но случилось иначе. Доктора на полпути перехватили иные посланцы: на охоте ранили местного предводителя дворянства. Врач, недолго думая, повернул. И рана казалась не шибко страшной, и пациент был поприбыльней. Но получилось совсем наоборот. Предводитель умер в жутких мучениях, зато гробовщик пошел на поправку.