Текст книги "Хранитель ключа"

17. Бой под депо

Где-то далеко отшумела первая годовщина Октябрьской революции. Поскольку ее здесь никто не отмечал, а за календарем Клим не следил, то о празднике вспомнил лишь через два дня. Если во Мгеберовске жили по советскому, новому стилю, то здесь продолжали считать время по календарю юлианскому.

– Как-то нелогично отмечать годовщину Октябрьской революции в ноябре, – пожимал плечами Аристархов.

Делал он это осторожно. Хоть территория была неподконтрольная советской власти, но Чугункин мог здорово попить крови по возвращении. Сознаться, порой проскальзывала мысль: а стоит ли возвращаться вообще? Аристархов присматривался к Геллеру: тот совершенно комфортно жил вне идей, вне власти. Вернее, идеи у него какие-то имелись, но простые, человеческие, не те, что пишут с большой буквы. Рихард плевать хотел на коммунистические идеалы. И запросто мог выдать Чугункина первому белогвардейскому патрулю. Но, к счастью Клима, монархические идеи бывший однополчанин тоже не воспринимал всерьез. В чем была разница между Евгением и Рихардом? Они вместе шли к одной цели. Оба не были фанатиками тех или иных сил. Но на этом их сходство заканчивалось. «Что-то их отличало. Но что, шут его возьми, что?» – ломал голову Евгений. Казалось, пойми он это, жить станет проще…

Через пару верст от городка нежданно-негаданно повстречались с войной. Дорога, по которой ехали, шла между полем и лесом. Рихард заметил воронье, клубящееся в подлеске. Птиц было никак не меньше двух дюжин, они громко каркали, хлопали крыльями, на проезжающих мимо конников внимания не обращая. В общем, вели себя как абсолютные хозяева. Наверное, Рихарду это и не понравилось больше всего, и, отпустив поводья, он свистнул в четыре пальца. Захлопал в ладоши, крикнул:

– Кыш, пернатые!!!

Действительно: одни лениво взлетели, иные просто убежали в лесок. На траве лежало то, что осталось от человека: окровавленное тряпье, разодранное тело. Рядом валялась винтовка. От росы ее затвор покрыли оспины ржавчины. Уже нельзя было понять, к какой армии принадлежал погибший. Не то красноармеец, не то так и не получивший форму ополченец. Наверное, он был ранен, отполз от дороги, где благополучно и умер. Ему не закрыли глаза сердобольные, не подобрал винтовку кто-то прагматичный, не сорвал с шеи серебряный крестик мародер.

– Вот скажите, Клим, – проговорил Рихард, пуская коня вокруг умершего. – Все же странно… Я ведь читал прокламации большевиков: дескать, устанавливайте перемирие с немцами, идите домой пахать землю. А выходит, вместо войны с германцами солдаты получили войну дома, со своими соседями. Войну гражданскую. В чем ее преимущество? В том, что необученные солдаты гибнут от ошибок бездарных командиров?

Чугункин, не сводя глаз с покойника, гулко сглотнул.

– Похоронить бы, – вместо него заговорил Евгений. – Неправильно это. Не по-божески, не по-человечески…

– Вот еще! – нахмурился Рихард. – Сказано в Библии: «Пусть мертвые хоронят своих мертвецов». Я не знал его при жизни и не хочу с ним связываться после смерти! Может, я бы закрыл ему глаза, но их уже нет…

– Не в том смысле об этом в Писании сказано, – ответил Евгений.

– А вдруг там, впереди, какой-то олух дивизию положил. Так что, мы теперь каждого хоронить будем? Да и что мы напишем у него на могиле? «Вот лежит то, что было человеком, который позволил себя убить». Скучно же!

Геллер направил коня назад, к дороге. За ним тут же поехал Клим. Чуть подумав, отправился и Евгений. Далее, где-то через версту, из леса вынырнуло железнодорожное полотно и пошло вдоль большака. Проехали небольшой холмик, на котором валялась раздолбанная трехдюймовка. Тут же лежал один из номеров обслуги: уже без винтовки, но еще не погребенный.

– Место плохо выбрали. Ее за версту видно, чем противник и воспользовался, – прокомментировал Рихард. – Я бы вон в той рощице пушку поставил, открыл контрбатарейный огонь. Взял бы в вилку…

Клим вздрогнул, ему показалось, что в той самой рощице за ними кто-то по-прежнему наблюдает через прицел. А то и загнал снаряд, сейчас грянет выстрел…

– Место плохое, если у противника пушка есть. А иначе – тут батальон можно угрохать, если шрапнелью стрелять. Говорится же про трехдюймовку «коса смерти».

– Ну вот и нашла коса на камень…

Далее светло-ржавые рельсы железной дороги текли рядом с большаком. Затем обе дороги проскользнули меж холмами, за которыми уже было видно маленькую станцию: три пакгауза с одной стороны полотна и двухэтажное здание вокзальчика с другой. Меж ними на путях стоял бронепоезд. Уйти со станции он не мог по причине взорванной входной стрелки. Пока ехали, Климу было как-то не по себе: все мерещились люди у оружия. Вот показалось, что двинулась пушка… Сейчас грянет выстрел… Но нет, только показалось.

– А вдруг он в нас выстрелит, – кивнул Клим в сторону бронепоезда.

– Ну вот еще, – пожал плечами Рихард. – Станут из-за тебя снаряды переводить. Захотят убить – повесят. Дешево и сердито. Одной веревкой можно всех передушить.

– Лучше скажи, что будем делать, когда кого-то встретим? – хмуро спросил Евгений.

– Если большевики, разговариваете вы. Если наоборот – я. Если там части иррегулярные, проще говоря бандюки, – сказываемся бродячими рыцарями. Пока они соображают, кто это такие, – пытаемся драпать.

Но говорить не пришлось ни одним, ни другим. Станция оказалась пустой. Бронепоезд стоял мертвый: огни в его топках не горели, люки были призывно открыты. Но даже если в тендере и был уголь, проехать получилось бы саженей сорок: выходная стрелка также была взорванной.

Спешились, прошли по перрону, мимо заколоченного окошка касс, буфета. Скрипнула дверь, впуская их в здание вокзала. Пустые лавки, сквозняк, словно брошенная собачонка, скользнул между ногами.

– Тут и заночуем, – постановил Рихард.

– Не нравится мне тут, – скривил скулу Клим. – Как-то жутковато.

– Кому не нравится, может ночевать в лесу с волками. Но без меня…

За окном стремительно догорал день, спать в лесу как-то не хотелось. В сумерках обошли пакгаузы, надеясь найти что-то полезное. Но склады оказались забиты каким-то мусором: пустые деревянные ящики, металлический трос, брошенный по причине неподъемности, обрезки железных листов. В уголку стоял древний токарный станок с приводом в две-три крепостные человеческие силы. Уходя, взяли немного пустых ящиков, для растопки печи. Когда возвращались, Рихард задержался, чтоб все же осмотреть бронепоезд. А Евгений с Климом пошли к станции. Проверяя здание на наличие печки, осматривали комнату одну за другой. И вдруг, открывая очередную дверь, Клим чуть не налетел на двух мужчин.

– Здрасте… – с удивления поздоровался он.

Те двое отступили вглубь комнаты.

– Вы кто? – спросил Евгений.

– Kes te olete? – ответил один из мужчин. – Mida te tehate siin?

– Не понял ничего. Говори по-русски! – настаивал Чугункин.

– Это не чухонцы? – спросил Евгений у Клима полушепотом. – Не самоеды?.. Вроде речь похожая. Они с нашим колдуном не заодно?

– Да не, – ответил тот с видом знатока. – Самоеды на нартах и в унтах. Пока снег не выпадет, им тут делать нечего. А это, видишь, свои…

Действительно: чужие были одеты в сапоги, шинели без погон, сшитые ладно. А на фуражках были видны маленькие красные звезды. Меж тем, чувствовал Евгений, что-то здесь не так, что-то тут неправильно.

– Palun, Teie dokumendit! – заговорил, наконец, второй.

– Слушайте, ребята, – ответил Аристархов, – у меня к вам выгодное предложение. Мы вас не знаем, и вы нас, соответственно, тоже. Мы вас выпускаем и забываем друг о друге.

– Palun, raagike eesti keeles…

– Да ладно там! Это свои люди! Язык революции интернационален! Я знаю, что делать: тут перво-наперво надо брататься! – успокаивал Клим. И уже обратился к чужакам: – Ленин! Мир народам, земля крестьянам! Дружба!

И, широко разведя руки, пошел на солдат.

– Клим, берегись! – только и успел крикнуть Евгений.

Но было поздно. Будто из воздуха в руке одного солдата появился нож. Широкий замах! Брызнула кровь. Словно мешок, Клим рухнул на пол. Два раза ругнулся кольт в руке Евгения. Два тела рухнули наземь. Какой-то секундой позже хлопнула дверь внизу.

– Евгений! – раздался голос Рихарда. – Где ты?

И очередь в потолок – для острастки. Шелест снега штукатурки.

– Жека, мать твою!

– Все нормально… Поднимайся…

Шаги по лестнице. Распахнулась дверь. Рихард осмотрелся. Убитые Евгением были явно солдатами и будто бы даже красноармейцами. Подобная форма была не известна ни Геллеру, ни Аристархову. Ну и что с того, в такие времена все одеваются кто во что горазд. Обмундировать дивизию – уже достижение. Эти двое одеты были одинаково, принадлежали наверняка к одной части. И вероятно, однополчане были где-то рядом. Но отчего бойцы этого подразделения не понимали по-русски? К удивлению Евгения, Клим был все еще жив. Руками он держался за рану на горле, из-под пальцев сочилась кровь. Рихард покачал головой:

– Не жилец уже наш комиссар…

Клим выпучил глаза и попытался что-то сказать. Но вместо слов изо рта полезли кровавые пузыри.

– Определенно не жилец. Женька, его надо бросать и уходить самим. Эти двое, – он кивнул на убитых красноармейцев, – здесь явно не одни. Пока ночь, надо уходить…

В ответ Чугункин попытался встать. Дескать, с ним все в порядке, он тоже пойдет. Но Евгений присел рядом, положил ладони на плечи раненому, не дал подняться.

– Тихо, тихо, лежи, все хорошо… Если бы я думал тебя бросить – уже бы ушел. Не бойся. Все мы умрем. Но никто не умрет сегодня. Ты меня слышишь, Клим?..

– Не-а… – покачал головой Рихард. – Не дотянет он до полуночи никак.

Кровь выплескивалась из раны толчками, в такт часто бьющемуся сердцу комиссара. Аристархов поискал глазами что-то, чем можно перевязать рану. Внизу опять хлопнула дверь. Евгений сжал кольт.

– Я посмотрю, – предложил Рихард.

И бесшумно, словно кошка, выскользнул за дверь. Евгений ждал выстрелов. Но нет, вдруг за дверью Геллер пошел спокойно, будто с кем-то разговаривал. Снова шаги. На всякий случай Евгений навел оружие на дверь. Шаги ближе. Дверь в комнату открылась, вошел Рихард, за ним какой-то старик. После вбежала собака, а дальше у Евгения перехватило дух… Потом он утверждал, что девушка была совсем не красавица. И при этом врал не то чтоб много: девушка была мила. И совсем неуместна в этом здании, в этой волости, в этой губернии. Наверное, и в этой стране. Девушка была иной, необычной, лишь от ее присутствия в комнате сделалось теплее и светлее. За девушкой в комнату вошел запах померанца, и кровью уже не пахло так резко. Даже Клим будто бы раздумал умирать.

– Среди присутствующих имеется доктор? – спросил Евгений.

Старик и Ольга покачали головой.

– А священник?

– Ваш друг умирает? – догадалась Ольга.

Аристархов кивнул еще раз. Вопреки всяческим ожиданиям отозвался старик:

– Я могу посмотреть…

– Посмотреть он может! – взбеленился Евгений. – Человек! Умирает!!! Это вам не представление!

– Молодой человек, – старик глянул на него спокойно, – не спешите отвергать помощь, когда положение безвыходно.

И далее, не спрашивая разрешения, закатал рукава до локтей, присел около Клима. Открыл свою сумку.

– Не умирай еще минутку, – только попросил он у Клима. – Дальше все будет хорошо.

На кровоточащего Чугункина стариковская собака смотрела уж слишком плотоядно – так обычно псы смотрят на хозяина, который сейчас кинет мозговую косточку.

– Скажите, – заговорил Геллер, – а ваша собака кусается?

– Нет, – ответил старик, все так же копаясь в сумке. – Сразу рвет горло.

Было ли это шуткой, Рихард так и не понял, но Клим еще сильнее вцепился в свою рану. Едва слышно завыл: ему казалось, что причина на то была. Вместо доктора в белом халате со стетоскопом к нему тянулся бородатый старик. Халата на нем не имелось, и, похоже, руки тоже были немытыми. Клим застонал, насколько позволяло перерезанное горло, и почувствовал, как под пальцами расходятся скользкие от крови края раны.

– Тихо, тихо, – шептал старик. – Все будет пренепременно хорошо. Тихо…

Клим беззвучно плакал. Слезы катились по щекам, мешались с кровью. Геддо положил свои ладони на руки Чугункина. Убрал их, стал сам сводить края раны.

– Тише, – по-прежнему просил его старик. – Тише…

Шепот его самого тоже затихал, так, что сначала его слова слышали стоящие рядом, затем – лишь Чугункин. После одному только старику было известно, что он там бормотал. Клим становился спокойнее, замирал. Из раны кровь текла все меньше.

– Кончается уже, – заметил Рихард. – У моего денщика вот так было, когда ногу оторвало. Перед самой смертью смирнехонек лежал.

Затем одной рукой Геддо достал флакончик из сумки. Пробку вынул зубами, сплюнул ее в сторону. Из флакона плеснул на ранку… И тогда произошло то, что потом не смог логично объяснить никто из присутствующих. Каждый про себя решил, что это было чудо. Чудо наивысшего градуса – чудо во благо, во спасение. Свидетелей было трое, не считая самого чудотворца и пациента. Но странно – далее это событие каждый вспоминал про себя, не обсуждая, не делясь впечатлениями с другими. Рана начала стягиваться. Через две минуты на шее Клима красовался пурпурный шрам, и везде засыхала кровь.

– Вот и все. Пару дней будешь чувствовать слабость. Желательно два дня не крутить резко головой, день не разговаривать и не есть. Сращенные ткани еще хрупки. Справишься?

Клим осторожненько кивнул.

– Вот и ладно, – заключил колдун.

Стало весело, хорошо, хотелось смеяться, Рихард улыбнулся девушке. Та улыбнулась в ответ.

– А я ведь знал, что мы встретимся, – проговорил Геллер.

Затем достал бумажник.

– Вот те деньги, что вы заплатили за обед в забегаловке, где мы познакомились.

– Вы же знаете, что я их не возьму, – ответила Ольга.

– Догадываюсь.

– Тогда зачем хлопотали?

– Мне было приятно думать, что тогда я вас угостил обедом. Вас это, разумеется, ни к чему не обязывает, а мне – приятно. Во-вторых… А что я хотел сказать… Забыл.

Рихард посмотрел на деньги в своих руках. Повернулся к Геддо.

– Не будете ли любезны распорядиться этими деньгами в благих целях? Положим, дать милостыню тому, кто в ней действительно нуждается?

И, не дожидаясь ответа от волшебника, положил деньги в его сумку.

– Простите, что прерываю нашу… вашу… идиллию, – заговорил от окна Евгений. – Но нам пора. – Затем повернулся к девушке и продолжил: – Вам, судя по всему, тоже.

– Что случилось, Женя? – удивился Рихард.

– Кажется, идут товарищи наших знакомцев… Смотри, – и показал в окно.

Там, за окном, в темной степи разгорались огни.

– Ну, ничего страшного, – заметил Рихард. – Вернемся по той дороге, по которой прибыли. Впрочем, согласен, лучше поторопиться.

– Эта дорога не из лучших, – печально заговорил старик. – По ней нас преследуют. И если встретят – небо покажется с рогожку, всем…

В слова старика верилось легко.

– Уйдем полем? – предложил Евгений. – Бросим коней и через леса?..

Волшебник покачал головой. Причину объяснять не стал, но все поняли: либо вперед, либо назад. Другой дороги нет.

– Раз нет, то займем круговую оборону, будем отстреливаться, пока хватит патронов, – предложил Аристархов.

– Благо времени это много не займет, – отрезал Геллер. – Два батальона вынесут нас на штыках вперед ногами где-то минут за пять…

Затем обратился к молчащему Климу:

– Тебя, брат, похоже, вылечили только для того, чтоб через сутки пристрелили уже навсегда.

Чугункин покраснел, но промолчал. Ему на помощь пришел Аристархов:

– Рихард, сделай одолжение – заткнись. Или говори по делу. У тебя какие-то идеи имеются?

– Нету.

– Тогда помолчи!

В разговор вступила молчавшая доселе девушка:

– Я видела, у перрона стоит бронепоезд…

– Путь до и после станции разрушен. Можно, конечно, снять пулеметы. Продержимся минут на десять дольше.

– А если укрыться прямо в бронепоезде?

Аристархов покачал головой. Его лицо выражало полное отсутствие энтузиазма: даже не думайте…

– Отчего?

– Рельсы разрушены.

– И все-таки я бы хотела осмотреть бронепоезд.

– Нам для вас ничего не жалко, – щедро разрешил Рихард.

По лестнице спустились впятером. Никто не захотел оставаться в комнате с мертвецами. Вышли на перрон. Стеганул холодный осенний ветер. Аристархов поднял воротник у своей шинели. На станции все так же стоял короткий, в четыре отделения, бронепоезд. Но в скупом свете луны он казался просто огромным. Впереди находился блиндированный вагон при полном вооружении – горная пушка в носовом листе, вдоль борта пулеметы, скорострельные пушки Гочкиса, амбразуры для стрельбы из личного оружия. За головным вагоном шел локомотив, с бронированными котлом и даже трубой, с узкими амбразурами. После него – полувагон, с крышей срезанной. Внутри целились в небо минометы Стокса.

– Экое богатство, – сказала девушка, проводя рукой по клепаному шву вагона. – Просто грех его не попользовать.

Снова Аристархов покачал головой.

– Все, что мы можем сделать, – вывести его за станцию саженей на пятьдесят, а затем героически погибнуть. Даже если мы скроемся в коробке, они натаскают соломы, дров. И мы либо задохнемся, либо запечемся, как запекается рыба в фольге.

…Вот если бы рельсы восстановить, – помечтал Аристархов и тут же опомнился: – Но путь может быть разрушен во многих местах.

– А я ведь занималась бронепоездами.

– В самом деле? – удивился ради приличия Аристархов. – Шили занавески для командирского поста?

Девушка фыркнула:

– Я их разрабатывала! Скажем, где должен находиться в бронепоезде локомотив? И почему?

– Спереди, – не обращая внимания на предостережение старика, первым прохрипел Чугункин. – Чтоб машинист видел, куда ведет локомотив.

Геддо покачал головой, Клим схватился за горло и уже в разговор не вступал.

– Сзади. Чтоб паровоз не мешал вести огонь носовым орудиям, – предположил Геллер.

Покачал головой Аристархов:

– А в таком случае образуется мертвая зона сзади. Локомотив надо ставить в середину состава.

– Но как тогда переходить между казематами? – спросила Ольга.

Все мужчины дружно пожали плечами.

– Все отсеки должны быть соединены переходами, на случай, если в каком-то каземате или локомотиве выбьет обслугу. Поэтому для бронепоездов следует разработать локомотив с котлом либо узким, либо смещенным от строительной оси. – Ольга посмотрела на лица мужчин, осеклась и закруглила разговор. Тихо добавила: – Я писала работу на эту тему, ее печатали в «Вестнике» броневой секции Российского военно-технического департамента. Но вы ее вряд ли читали…

Мужчины покачали головами: нет, не читали. И если будем здесь долго стоять, шансы прочесть сведутся к нулю.

– Сколько у нас времени? – спросила Ольга, проходя мимо локомотива.

– На приступ они пойдут утром. Вероятно, пустят основную массу по оврагу, затем станут наступать так, чтоб между бронепоездом и ними были здания. Тогда мы не сможем открыть перекидной огонь.

– А минометы?

– Я уже смотрел, – встрял Геллер. – На них только дымовые снаряды. Мы, конечно, можем поставить дымовую завесу в надежде, что наступающие заблудятся и не найдут станцию. Но на вашем месте я бы на это не рассчитывал. На близкой дистанции от орудий мало проку – да и не сможем мы стрелять из всех сразу.

Неспешным шагом дошли до конца состава. Отсюда не было видно костров, но их огонь будто бы отражался в небесах. Затем прошли в пакгаузы. Геддо прошептал заклинание, и над ними, освещая дорогу, повис голубой огонек. Ольга посмотрела на обрезки проката, долго стояла возле бухт с металлическим канатом.

– Просто удивительно, как все хорошо складывается… – задумчиво проговорила она.

– Хорошо? – переспросил Рихард. – Вы, вероятно, хотели сказать «плохо»?

– «Отвратительно» – самое то слово.

Ольга покачала головой:

– Что хотела, то и сказала, – затем повернулась к Аристархову. – Ваша мысль была не так уж и плоха.

– О том, чтоб восстановить полотно?

– Угу. Но мы поступим иначе. Я думаю, мы могли бы переделать бронепоезд. Локомотив у него компаунд, мощности должно хватить. Тросовая гусеница, хоть и недолговечна, зато позволяет развить скорость.

– Гусеницы? – переспросил удивленный Геллер.

– И у нас есть только ночь, – добавил Евгений.

– Если мы его не переделаем, это будет последняя ночь в нашей жизни. И ночь – это даже слишком много. Можно уложиться часов за шесть, если бы не необходимость поднимать на домкраты весь состав. И еще нужна будет кислородная горелка поправить колеса…

– Насчет этого можете не беспокоиться, – улыбнулся старик. – Это я беру на себя.

Геллер и Аристархов оглянулись на него, но ничего не спросили.

– Какие-то вопросы еще есть? – спросила Ольга.

– Есть, – проворчал Рихард. – В каком университете таких учат. Явно не в институте благородных девиц…

* * *

Той ночью в депо происходили странные вещи: металл становился мягким, словно необожженная глина. Многотонные вагоны отрывались от рельсов, зависали в воздухе. Стальной канат, весящий сотни пудов, ползал змеей. Но занимались этим два человека: старик и девушка. Аристархов прошелся по вагонам, проверил оружие, Чугункин вспомнил, что он больной, по сути инвалид, сидел в локомотиве, возле топки. Рихард просто слонялся: был он несколько уязвлен тем, что именно девушка, а не он нашла выход. Где-то в глубине души ему хотелось, чтоб у той ничего не получилось, чтоб он сам героически всех спас… Но вот беда: мысли в голову не шли, а от того, как справится Ольга, зависела и его собственная жизнь. Рихард прошелся по бронепоезду. На командирском посту стояла вполне приличная радиостанция, собранная в Петербурге на заводе братьев «Гальске-Сименс». От нечего делать он включил приемник, начал крутить верньер настройки, проверяя диапазон. Черные динамики долго шипели, словно змея, заболевшая двухсторонней пневмонией. Однако скоро удалось поймать остаток какой-то песни. Обрывок был таким коротким, что Геллер так и не угадал мелодию. Но из динамиков послышался бодрый голос:

– В эфире радиостанция «Белая волна». Продолжаем программу «По вашим заявкам». На наш телеграфный адрес поступила заявка из Омска. Для Антона Ивановича Деникина из Екатеринодара просят поставить песню «За рекой Ляохэ». Выполняем просьбу.

Раздался треск – где-то далеко, на радиостанции ведущий ставил иглу граммофона на начало нужной дорожки. Прежде чем заиграть, пластинка сделала несколько холостых оборотов. И даже за сотни верст Рихард понял: песню эту ставят часто, дорожка изрядно заезжена.

И вот запел хор, печально и сурово:

 
…За рекой Ляохэ загорались огни,
Грозно пушки в ночи грохотали,
Сотни храбрых орлов
Из казачьих полков
На Инкоу в набег поскакали…
 

Рихард горько вздохнул и выключил радио. В металлической коробке броневагона было холодно, и Геллер вышел на воздух. Болела голова, она была тяжелой, словно вместо крови ее омывала ртуть. Рихард чувствовал, как внутри его мозга зреет и ширится усталость. Он подошел к Ольге:

– Моя помощь не нужна?

Та не ответила, а просто отмахнулась.

– Я так и думал, – подытожил Рихард.

Не обращая на Геллера никакого внимания, Ольга занялась своим делом и стала рассказывать что-то колдуну:

– А как-то был случай, что на завод привезли много прозрачной брони. Я изготовила танк из бронестекла. Была довольно перспективная машина, но в серию не пошла. Запротестовали танкисты: вероятно, они очень стеснительные люди и не хотят, чтобы посторонние видели, чем они под броней занимаются.

Геллер секунду смотрел на Ольгу, потом развернулся и ушел в зал ожидания, прилег на лавку и, накрывшись шинелью, с удовольствием заснул…

Устало поднимая ноги, в локомотив поднялся Евгений, взглянул на сидящего у котла Клима, проверил уровень воды в баке, есть ли в тендере уголь, сверился с термометром. К ночи похолодало, не случилось бы мороза, не порвало бы льдом магистрали. После присел на кучу припасенных дров, закутался плотнее в шинель, пробормотал:

– Вот отчего я такой, Клим?..

Чугункин, потирая рану, молчал.

Евгений задумался и стал рассказывать. Ему хотелось выговориться. Но кому?.. Рихарду? Ни в коем разе! Девушке? Тем более. Пожалуй, с чистой совестью можно было выговориться старику. Но он занят. Вот и оставался только Клим. На признания Евгения Чугункин лишь кивал и смотрел на Аристархова, как казалось последнему, с пониманием…

* * *

Когда-то Евгений был влюблен. Знал ее, сколько помнил себя, и столько же любил. Ее звали Кристиной Вольшанской, герб «Погоня», из шляхтичей гордых, а потому стремительно нищающих. Молодой Евгений и в мыслях не допускал, что он может полюбить, жениться на ком-то другом. Они даже целовались в ту предвоенную упоительную весну… А после на ее руках умер отец, потом мать. В имении деловито захлопотал ее дядя-опекун. Отношения у них явно не складывались, Евгений звал ее замуж, но та отказывалась:

– Я горе приношу. Я и сама есть горе. Беги от меня.

Затем сообщила, что уходит в монастырь. Вместо того чтоб стать его женой, она захотела стать невестой Христовой. Женька ее отговаривал, как мог.

Говорил, к примеру:

– Вот ты говоришь, что горе приносишь. Может статься, ты и Сладчайшему Жениху, которому себя посвятишь, принесешь неприятности?..

Но Кристина осталась непреклонной и скоро надела скромное черное монашеское платье и платок. В нем она выглядела еще более хрупкой, еще более красивой, желанной.

– Я все равно буду любить тебя всю жизнь…

– Мужчины все так говорят.

По окончании ускоренных пехотных курсов Евгений заглянул к ней, сообщил:

– Я ухожу на фронт.

– Я буду молиться за упокой твоей души, – ответила монахиня.

Евгений пошатнулся и едва не упал. Как же так получается: он жив, и даже не ранен, а за его упокой уже молятся?.. А всем известно, что слово монашеское – самое верное, поскольку они ближе всех к Богу. Но вышло ровно наоборот: хоть и был он вскоре ранен тяжело, полевой хирург переспорил Бога и не дал душе расстаться с телом. Аристархов бредил ее именем, звал ее, молился ей… Господь Бог ересь эту, похоже, прощал.

А однажды, году в семнадцатом, как раз перед последним наступлением русской армии, Евгений проснулся в холодном поту. Он вдруг познал, что сосуды их жизней, разделенные сотнями верст, все равно соединяются. Если в одном сосуде прибывает, то в другом – уменьшается… А если он жив до сих пор, то она – обречена. В утренний бой Евгений рванулся с упоением, впереди всех. Он первым ворвался в неприятельский окоп, он искал Смерть, но та его словно не замечала. За геройство Евгений был представлен к ордену, но бумага затерялась. Но какая разница – не ради ордена он шел в ту отчаянную атаку. Вскоре узнал: предчувствие его не обмануло. Монастырь сгорел. Почти все невесты Христовы отправились прямиком к Жениху.

…Потом, конечно, встречались и иные женщины. Порой они были сами не прочь, чтоб их обняли, покорили, обладали. Да вот не хотелось этого Евгению.

– Я, верно, однолюб. А однолюб, как сапер, – делает лишь одну ошибку в жизни. Свою я уже, похоже, сделал, – шутил Евгений.

На дам это действовало отрезвляюще: как ни странно, многоженцы всегда у них были популярней однолюбов. В родной город Аристархов больше не вернулся – туда его уже ничто не влекло. Сойдись Евгений с другой – никто его не обвинит, даже он сам… Но любовь к умершей, словно ржавчина, все глубже въедалась в его сердце.

– Ты видишь, – говорил порой он, обращаясь куда-то к облакам. – Я по-прежнему тебя люблю. До конца жизни… Ты видишь?..

– Ты видишь? – повторил Евгений. – Ты видишь?..

Взглянул на Клима. Но тот спал, словно сурок…

* * *

Горнист достал трубу, отер рукавом мундштук. Поднес трубу к губам, но тут же ее убрал, печально осмотрелся по сторонам. Вот сейчас он сыграет «подъем», разрушит тишину. Звук будет не слишком громким для большинства солдат, привыкших спать даже под звук канонады. Но его услышит кто-то пребывающий в полудреме, вскочит на ноги, растолкает товарищей. И уже через пару минут войско придет в движение. Чувствовал ли трубач себя богом, способным одним звуком изменить мир? Где там… Хотелось, как минимум, оставить мир в покое, сохранить тишину, даже заснуть самому. Но у него был иной приказ. Рассвет невозможно отменить. Горнист снова поднес трубу к губам и был готов играть, но его отвлек какой-то звук, шедший из утреннего тумана. Почудилось, будто работала паровая машина, и она приближалась. Еще через минуту из тумана показалось металлическое чудовище – поставленный на гусеницы бронепоезд. Горнист успел сыграть «подъем» и тут же, без паузы, выдул «к оружию». Ответно носовое орудие поезда ударило холостым. Так получалось, что холостой выстрел, самый безобидный, звучит громче всех. Перепуганные солдаты вскакивали, хватались за винтовки, пулеметы. Кто-то стрелял, но пули отскакивали от брони, вязли в ней. Артиллеристы разворачивали орудия, но было поздно: бронепоезд уже несся через лагерь, и невозможно было ударить по нему, чтоб не задеть своих. Затем хлопнули минометы. Туман мешался с дымовой завесой. В лагере царила если не паника, то неразбериха, и просто удивительно, что никто не погиб под гусеницами, не попал под пули, выпущенные товарищами. Дав на прощание гудок, бронепоезд уходил в туман.

* * *

…Нашли поезд только к вечеру. Собственно, было это совершенно нетрудно: его гусеницы оставляли за собой след характерный, хорошо заметный, и батальон шел по ним, не делая привалов. Обнаружился беглец посреди болота. Выглядела эта грозная машина посреди топи совершенно неуместно. Но от этого не более безобидно. Потому солдаты долго боялись к нему подойти, жались к опушке, лишь изредка выскакивали на открытое место, словно дразня обслугу бронепоезда. Но его орудия, пулеметы оставались неподвижными. Смельчаки все же подобрались к поезду и после доложили командирам на своем, непонятном в этих местах, языке: вагоны пусты. Состав вроде бы исправен, в тендере еще было много топлива. Противник, кем бы он ни был, ушел. Их командиры пожали плечами: ушел – так ушел…

На гусеничный бронепоезд была назначена команда: подняли пары, кочегары принялись швырять в топку уголь. Гусеницы взбивали болото, плевались грязью, но сдвинуть многосотпудовую махину не могли. Мало того: она медленно погружалась в трясину. Отряд провел рядом с поездом еще несколько дней, пытаясь его вытащить и так и этак… Ничего не получалось, и скоро состав полностью ушел в болото.

Словно и не было…