Текст книги "Хранитель ключа"

13. На прииске

В небе пророкотал гром. Ударил гулко, затем продолжился, словно шелест облаков, отразился от холмов, небес. Будто затих, но затем словно вернулся эхом. Звук шел будто со стороны дороги, и часовой вгляделся в ночь. Действительно – тьма там несколько сгустилась, затем распалась на четыре фигуры. Часовой присмотрелся еще раз, и действительно: из темноты, из дождя выступали четыре всадника. То, что ему сначала показалось громом, на самом деле было грохотом их копыт. И это было более чем странным – дождь шел уже вторые сутки, дороги размыло до абсолютной грязи. В ней копыта должны были вязнуть, чавкать, но никак не стучать.

– Стой, стой! Кто такие? – крикнул часовой приближающейся темноте. – Какая часть?!

Но всадники к шлагбауму подъехали без слов. И только когда до них оставалось саженей пять, часовому удалось рассмотреть отряд лучше. Лошади были костлявы. Всадники, судя по всему, тоже ели немного, может, не покидая седел. Огнестрельного оружия у них видно не было. Не было на поясах тяжелых маузеровских пистолетов, не было заброшенных за плечи карабинов. У путников имелись только сабли, притороченные к поясам, и лишь у крайнего за плечами виднелись две рукояти.

«Наверное, палаши, – подумал часовой, – и охота им таскать такую тяжесть?»

А вслух сказал:

– Слезай с коней, показывай мандаты. Или какие бумаги имеются.

Да не было у них никаких бумаг – ясно с первого взгляда, что эти путники из совершенно другой истории. Что любая бумага у таких хозяев растреплется, расплывется от миллионов дождей. Но, может, за проезд они дадут что-то иное? Монетку из металла, например?

– Бумага? – переспросил тот, что справа.

Звук получился глухим, так, словно говорящий вещал откуда-то из пещеры, а не скрывал свое лицо в глубоком капюшоне.

– Ну да! – согласился часовой. – Где удостоверяется, что вы – это действительно вы…

Сабли и мечи путников, хоть и выглядели опасно, совершенно не пугали часового. Они напоминали заслуженный топор палача, который, хоть и убил сколько-то там сотен людей, теперь, превратившись в музейный экспонат, находится на пенсии.

Да что там: у этих путников оружие должно уже пропасть, стать единым куском ржавчины с ножнами. И даже если оно смазано, что за беда? Они ведь по другую сторону от шлагбаума. В руках имеется винтовка. У винтовки есть штык, в магазине пять жестоких патронов. Трое сослуживцев дремлют в караулке, кто-то крепче, кто-то слабее. Но раздастся выстрел – поднимутся все.

Где-то внутри капюшона что-то улыбнулось. Сам капюшон как будто изменил свою форму, стал улыбающимся.

– Что это действительно я? – прогрохотал голос из капюшона. – Это легко.

Всадник лишь ударил пятками коня, тот немного присел и прыгнул. С места перелетел шлагбаум. Когда он был в высшей точке, всадник выбросил из-за спины меч.

Часовой не стрелял, он был озадачен. «Надо же какой конь, – думал он, – никогда не видел, чтоб кони так прыгали».

То была его последняя мысль.

– Сим удостоверяю! – прогрохотал всадник.

Конь опустился на землю, не поскользнулся в грязи, но чуть присел, затем выпрямился. Однако рука всадника продолжила смертельное пике. Меч опустился на голову стражника, расколол череп, дошел до плеча, остановился. Несколько секунд ничего не изменялось. Но вот выпала винтовка из рук, тело соскользнуло с лезвия прямо в грязь. В глазах погибшего застыло удивление. Кровь мешалась с грязью, дождь капал в открытые глаза, стекал из них словно слезы. Затем оставшиеся кони совершили подобные прыжки, перелетели через шлагбаум.

Из кармана Мор достал записную книжку. Действительно: бумага для них была слишком недолговечной. Листки в этой книжке были из серебра. Глад не спешил убирать меч в ножны – он подставлял лезвие дождю, дабы тот смыл с него кровь. Мор листал записи. Наконец признался:

– Эй, а его не было в списках…

– Ну и что такого, – ответил Глад. – Возьми, добавь и сразу вычеркни.

* * *

Люди здесь жили фанатично бедные. Всякая копейка, рубль, попавший к ним в карман, были вызовом, их надлежало тут же потратить, пропить или прогулять. В крайнем случае потерять. Времена нынешние им нравились безумно: не так давно через деревню промаршировал взвод, состоящий почти полностью из ночных кошмаров. Исключение составляли только солдаты, да и те были уж сильно с нездоровым цветом лиц. Вся эта прелесть пела, хрипела, булькала и визжала «Интернационал». Появление смутного воинства сначала списали на особо крепкий самогон, настоянный на мухоморах. Мужики снова купили его, приготовились смотреть новый парад, но его не последовало.

В тот день на завалинке у брошенной хаты местные мужики пили в необычной своей компании. Угощали пьяницу приблудного, который пришел из каких-то далеких краев. Ответно гость развлекал местных побасенками. Говорил на тему актуальную: о мировой революции и ее вожде. Идеи большевиков здесь воспринимали более чем благосклонно. Ну а как же – это денег не будет не только у них, а у всех!

– И что рассказывают… – вещал приблуда, – бывает, сидят солдатики у костра, пьют чай или там чего покрепче. Подсядет к ним старичок вроде как погреться. В разговор втянется, чарочку со всеми выпьет или даже свой штоф даст, жалобы солдатские выслушает. А на следующий день – раз, и нету тех бед, на которые солдатушки роптали. Жалованье и довольствие выпишут, а командиров тех, что деньгу солдатскую зажилили, – к стенке или на фонарный столб. А все потому, что этот старик – сам Ленин.

Люди здесь жили простые. Можно сказать, элементарные. Верили почти во все услышанное. По крайней мере пока это услышанное не конфликтовало с их собственным разумением. Но тут как раз наступил такой момент.

– Мне говорили, что Ленин росточка малого, – начал плюгавый мужичок. – Навроде наших Швац-бряц-носов. Нормальному мужику в пуп дышит.

Местные забормотали: Шварцбергсонов не любили. Работали они у себя на прииске словно стожильные, платили хорошо, но и трудиться требовали еще лучше.

– А я слышал, что Ленин – он громадный, – возразил другой местный. – Кулачищи с пуд! Ударит кого – дух вон!

– Да нет! Роста он обыкновенного, даже маленького. А вот сила у него и правда богатырская. Сам может ведро водки выпить!

– Да ты шо!!! – с уважением дивились мужики.

– Истинную правду вам говорю! Сам видел!

Но старик из местных, совсем старый, зашамкал беззубым ртом:

– Школько лет влашть меняетшя – завшегда такое плетуть! И про царя Николу такое говорили. И про батюшку евойного Аляксандра…

– Ты бы, дед, помолчал, – останавливал его кто-то помоложе. – Ты еще Ермака помнишь!

– А шо! – соглашался дед. – Помню. И батюшку его помню – Тимофея!

Но мужикам было не до покорителя Сибири.

– А к слову! Из какейных будет твой Ленин? Чегой-то мне его фамилье не ндравится. Он из духовных или, не приведи Господь, из учителей?

– У него две фамилии, – объяснял приблудный. – Ульянов и Ленин. – Первая, ясен пень, от улья. То бишь деды его, прадеды пчелами занимались, бортники стал быть! Ну а вторая фамилия от лени – чего тут непонятного. Точно говорю вам – наш человек! Вот и все дела до копейки!

Местные мужики дружно закивали: и правда, ладно выходит. Ведь учителей и ученых в деревушке не любили. Во-первых, от них так и жди какого-то подвоха. Во-вторых – они чужаки, неместные. Это пьяница простой да везде – свой.

Но вот на дороге к деревне появились двое – старик и рядом с ним девушка. Затем разглядели и собаку, бегущую за ними. Пьяницы запросто могли уйти на другую сторону избушки, укрыться за стенами дома. Но этого не стали делать: чего им стесняться в своей деревне? Сперва подумали: идет слепой нищий с поводырем. Глядишь – еще какое-то развлечение будет. Песни станет петь, милостыню просить жалостливо. Денег нищим все одно не дали бы – нечего давать. Самим на водку не хватает. Но оказалось: старик не выглядел ни бедным, ни слепым. Да и его спутница вышла из обычного возраста провожатых. Пришельцы вовсе бы прошли мимо пьющих мужиков без остановки, даже не поздоровавшись. Но кто-то из пьяниц крикнул:

– Эй, старик, что в мире деется?

– Да откуда мне знать? – бодро откликнулся тот, остановившись. – Я думал, вы мне чего-то расскажете.

Отчего-то такой ответ смутил пьющих. Кто-то все же собрался с мыслями, подал голос:

– Ну дак… Леворюция в мире… – и повернулся к приблуде за помощью: – Какая, ты говорил?

– Социалистическая…

– Во-во, она самая.

Геддо покачал головой и печально улыбнулся. Дескать, это уже год как не новость. Вместо этого спросил:

– А вы все пьете?

– Ну да…

– Самим-то не надоело разум пропивать?

– Ой, надоело, – запричитал кто-то. – Да шо поделать…

– А что, хотите бросить пить?

– Ну дык… А как же. Хозяйки бранятся…

Геддо кивнул, прошептал заклинание, нарисовал в воздухе какой-то знак. Сообщил тоном, не терпящим возражений:

– Все! Больше пить не будете ничего крепче вина, да и то по праздникам. А скажите, добры молодцы, как нам пройти на прииск Шварцбергсонов?..

– Шварц-бряц… Да вот идите по дорожке до церкви, а там налево. Да не заблудитесь – дорога-то одна, некуда сворачивать.

Старик повернулся и пошел дальше, в село. За ним последовали девушка и собака. Пьяницы проводили их взглядом, затем вернулись к тому, из-за чего, собственно, и собрались. Жидкость мутную и злую разлили по разнокалиберным чаркам.

– Ну, поехали…

Поднесли емкости к губам… Запах сивухи ударил в нос, вспомнилось, как тяжело эту гадость глотать. Как потом это пойло будет стремиться выплеснуться обратно, и вероятней всего успешно. И какой противный запах будет у этого полупереваренного самогона. Как за него будет бранить жена, гонять слабого мужа, прикладывать его крепким полотенцем. Но самое тяжкое придет вместе с утром: запах в комнате будет стоять такой, что и самому станет противно, во рту – сухо, и ни одну мысль не подумаешь без головной боли. А на опохмел хозяйка и полшкалика не нальет… Спрашивается: если пить она его не дает, то на кой хранит? Явно ведь бережет на похороны мужа. И спрашивается: на кой пить? Один пьяница смотрел на лица своих товарищей, ожидая найти поддержку. Но вместо нее видел лишь сомнения. Кто-то даже поставил полную чарку на место.

– Что-то пить не хочется…

* * *

До прииска было версты две – дорога к нему была вполне порядочная, отсыпанная гравием и укатанная. Добрались еще до сумерек, по-осеннему ранних. Над въездом в горный поселок ветер трепал вывеску: «Приискъ Счастливый, основанъ Хайо Шварцбергсономъ въ 1755 г.». Несмотря на довольно поздний час и, мало того, субботу, кипела работа. Сновали по рельсам вагонетки, грохотали сита, по желобам стекала пустая порода. Из шахт доносились удары кирок. Здесь все словно на подбор были низкими, бородатыми, кряжистыми, ростом в полтора аршина или около того. Под стать им были и лошадки: маленькие, но плотно сбитые пони, которые тягали вагонетки. Впрочем, вот одну телегу, на которой было не меньше сорока пудов, тащил человечек – не то ребенок, не то вовсе баба. Внезапно Геддо получил сильный удар в спину. Сделал шаг, покачнулся, но устоял. На обидчика зарычала собачка: выгнула спину и, как показалось Ольге, стала в два раза больше. Но это было лишним: путникам улыбался седобородый старец, похожий больше на обросший белым мхом валун.

– Геддо! Старый дурак! Сколько лет сколько зим!

– Хайо! Пенечек! Будь здрав!

Удар по спине был только дружеским похлопыванием, ну а то, что не рассчитал силу, – бывает. Старики обменялись дружескими зуботычинами и таким крепким рукопожатием, что затрещали кости.

– Жена? – спросил Хайо, глядя на Ольгу. – Одобряю.

– Нет, просто попутчица…

– Не одобряю, – и тут же крикнул своим: – Эй, ребята! Шабаш на сегодня! Короткий день! Праздник! Друг приехал!

Работа остановилась. Пони стали разводить по конюшням. Грязные после работы бородатые ребята мылись прямо в ключе, бьющем из горы. Вода была кристально чистой и наверняка просто ледяной. Походило на то, что Хайо – потомок того самого Хайо, который полтораста лет назад основал сей прииск.

– А где молитвенная машина? – спросила Ольга.

– Сегодня никаких дел, – ответил Геддо. – Ты хочешь оскорбить хозяев?

Праздник был шумным, пьяным, дымным. В углах обеденного зала чадили факелы. Весь прииск сидел за огромным основательным столом, ел, пил из кружек темное горькое пиво. Изрядно захмелев, бородатые завели песни, причем сразу в трех местах и все разные. Ольга запросилась на отдых: ее отвели в комнату с низким потолком, где предложили кровать ненамного длиннее детской колыбели. Спать в ней получалось, лишь свернувшись калачиком, но усталость оказалась сильнее неудобства.

* * *

Утром отправились смотреть молитвенную машину. Она стояла в пещере, в которой уже давно выработали руду. В стенах и крыше большой пещеры имелись слюдяные окошки, через которые падал мутноватый свет, он ложился на тонкие серебряные пластины, похожие на крылья стрекозы. В центре зала помещался куб, стоящий на центральной колонне. В свою очередь куб делился на уйму маленьких кубиков, на каждом из которых был нацарапан знак, руна.

– Мы народ очень занятой, – пояснял Хайо. – Молиться часами в храме не можем. Потому Ву сконструировал для нас машину. Усилитель молитв. Мы молимся на рабочих местах. Она собирает молитвы и отправляет прямо Богу.

– Ву? – переспросила Ольга.

– Ву, – подтвердил Геддо как нечто само собой разумеющееся.

– И вот она поломалась, – продолжал Хайо. – Это нехорошо. Даже плохо. Бог не слышит наших молитв. А сейчас времена ненадежные. Если Бог за нас не заступится, нам крышка. Понятно?

– Да чего непонятного, – проговорила Ольга, обходя машину.

– Часть механики я могу заменить магией… – предложил Геддо.

– Не надо, я починю. У вас есть гаечные ключи? Дайте мне ключ на три четверти дюйма.

…Ключи нашлись. Старики ушли разговаривать о чем-то своем, а к девушке приставили невысокого бородатого мужчину. Его представили как самого перспективного механика прииска. Не так давно он собрал столь страшное пугало, что у птиц, его увидавших, от ужаса на лету лопалось сердце, а горох, посаженный на поле рядом, так и не решился взойти. Однако помощник Ольге почти не требовался. Можно было бы обойтись даже без «почти», но иногда нужно было придержать, поднажать, приподнять. Упорства и силы бородачу было не занимать, он, верно, мог бы выкопать траншею в котельном железе. Механик все более развлекал Ольгу разговором:

– В мире так много интересного: войны, эпидемии, грабители. А тут на шахте разве что увидишь? Я хотел пойти с войском, защищать революцию, но мама не пустила…

– Сколько же тебе лет? – удивилась Ольга и непроизвольно добавила: – Деточка…

И прикусила язык: когда-то он ее доведет до крупных неприятностей. Но бородач не обиделся.

– Сто два, – сообщил он. – Может, мама и права, какие мои годы, к другой революции успею.

Ольга чуть не первый раз отвлеклась от машины: сто два?.. А с виду раза в четыре меньше. Да еще и мамочка… Тогда, может, встреченный вчера Хайо и был тем самым основателем прииска? Но люди так долго не живут. А кто сказал, что это люди? Гномы? Похожи определенно. Выходило, что Ольга ночевала среди гномов, а заметила только сейчас.

…Работа спорилась. По ходу ремонта Ольга делала в своей записной книжке пометки, эскизируя интересные узлы. Она полагала, что в будущем это может пригодиться, но ошибалась: записную книжку она забыла в номере гостиницы через пару лет. Впоследствии ее заметки попали в руки иностранного инженера. Иностранец был сообразителен, хотя и не чета Ольге. Еще через несколько лет заводы миллионными партиями производили похожие кубики, цветные грани которых могли вращаться друг относительно друга. Правда, кубики были пластмассовые.

* * *

– Все, готово! – сообщила Ольга. – Пускаем?..

– Невозможно! Ересь! Так быстро? – удивился Хайо.

– Пускаем. Чего ждать?.. – зевнул Геддо.

Ольга включила муфту. Дело было как раз к полудню, к обеду, солнце стояло почти в зените. Раскачиваемые солнечным ветром серебряные крылья пришли в движение, закрутились колеса, зашумели вариаторы, составляющие кубики пришли в движение, стали перемещаться, пропадать в глубине общего куба, появляться из него. Начали складываться новые молитвы.

– Будто работает…

Геддо сделал несколько мановений рукой:

– Подтверждаю. Потоки движутся…

Где-то далеко низкорослый божок хлопнул себя по лбу: и как он мог забыть?..

После – засобирались. На дорожку, как водится, присели, выпили. Может, это были и гномы, но изрядно обрусевшие.

– Сударыня, за работу надо платить.

Хайо протянул прозрачный флакончик вроде кулона на серебряной цепочке, наполненный искристой влагой.

– Это отворотное зелье. Кто его выпьет – освободит сердце для следующей любви.

– Только гномы могли придумать такое, – заметил Геддо.

Старики выпили еще по чарке, крякнули в бороды.

– Оставайся у нас? – звал Хайо. – За нами ты как за каменной стеной.

– Спасибо, старый пень. Но ваши топоры тут не помогут.

– Ну и пусть! Уйдем в шахты, к земному ядру! Он сотни лет будет нас искать.

– Сотни лет для него не проблема.

«О чем это они? – не понимала Ольга. – Кто это – ОН?» Но ее отвлекал подарок. Флакон выглядел совершенно по-особенному. Его гранью девушка провела по стеклу штофа. Осталась глубокая царапина. Казалось невероятным: флакон был вырезан из алмаза, он, верно, стоил как небольшой замок где-то в Швейцарии…

– Все, нам пора.

Действительно заспешили.

– Мы расстаемся, – сказал Геддо, едва они вышли за ворота прииска.

– С чего бы это вдруг? – возмутилась Ольга.

– Меня ищет другой колдун. Если найдет, то съём шкуры живьем – будет гуманной смертью.

– Найдет? Как?..

– Молитвенная машина мощно возмутила линии магического поля. Он заметит, пойдет по следу. Он знает, что это я. Больше некому…

– Вы знали об этом и дали мне починить эту машину! Да я сейчас ее развалю.

– Не сметь! Да и поздно уже.

– Это же угрожает вашей жизни!

– Это еще не повод делать добрые дела.

* * *

Когда возвращались с прииска через деревню, их уже ждали. С одной стороны улицы – зареванные бабы, с другой – их мужья, вида угрюмого. В руках последние ненавязчиво и задумчиво крутили колья. Увидав мужиков с кольями, Геддо с Ольгой остановились. И тут, словно кто-то невидимый дал знак, хором запричитали бабы:

– Шо ж ты, батюшка, такое творишь?! Нешто так можно?! На что нам такие напасти!

Геддо опешил:

– Да как же так! Я же ничего не сделал… только починили машину вашим Шварц…

– Да какая на хрен машина! – крикнул кто-то из толпы.

Из объяснений баб потихоньку стало ясно, что причиной сегодняшней сходки было заклинание, брошенное Геддо при входе в деревушку. Мужики пить бросили. Но легче от того не стало. Даже наоборот. Ведь тогда на завалинке пили не все мужики деревушки. Стало быть, кто-то в деревне продолжал глушить горькую, оттого пребывать в состоянии необычайной легкости. А они, заколдованные, пить больше не могли и от этого злились. Под горячую руку попадали хозяйки. Конечно, и раньше по пьяни мужики поколачивали баб. Разве сложно жене перед мужем провиниться: то щи пересолены, то ребенок чумазый. Спасало иное: делали это мужики бестолково. Да и разве что-то можно сделать хорошо по большой нетрезвости? За такое житье-битье хозяйки зла особо не держали – чего взять с хмельного-то? Да и снова-таки: пьяному было сподручней дать сдачи, всыпать тумаков уже спящему. Но у трезвого мужа рука оказывалась тверже. И вот, исстрадавшись за ночь, утром селяне собрались на дороге, ожидая возвращения старика. Терпеливо ждали, пока он вернется. Но на всяк случай раздергали забор на колья: волшебник, лишающий их единственной радости в жизни, не казался добрым. Геддо обвел присутствующих взглядом, тяжелым как гиря. Бабы поперхнулись плачем, мужики крепче сжали свое оружие.

Но волшебник кивнул:

– Ладно, давайте пейте…

14. Конец смутной армии

Дорога шла между холмов, а за ними делала поворот. Как раз из-за поворота навстречу костылевскому эскадрону выступал отряд… Лехто попытался подобрать надлежащее слово для тех, кто двигался им навстречу, но не смог. На них двигались непонятно кто. И был их не полубатальон, как показалось вначале, а более. В обман вводил малый рост некоторых воинов. Так, скажем, впереди были существа ростом не более локтя, сотканные, казалось, из сумерек. За ними прыгали жабы размером с небольшого бычка. Шагал одинокий рыцарь в полных латах. Рядом с ним шли мертвые солдаты. Лехто отметил: это были настоящие качественные живые мертвецы. Явно смерть встретила их давно: это было заметно по превратившейся в лохмотья форме, по ржавому оружию. Меж тем эти мертвецы были не чета колдовству Лехто: оживленному Оське Дикому или тому гробовщику из сожженной деревни. И тот и другой были отуплены смертью, рассыпались на ходу. А эти солдаты, похоже, почти полностью сохранили реакцию, моторику. Скрепя ветвями-суставами, шли лешаки, рядом с ними, расплескивая воду, – водяные. Имелось даже двое полупрозрачных ледяных, существ, сложенных из живого льда. Якобы такой лед появлялся вследствие замерзания живой воды. Но Лехто никогда не видел ледяных ранее. Да и слышал о них крайне мало. А то, что слышал, частично оказалось ложью. Говорили, что ледяные живут только на севере и появляются только в жуткие морозы, когда плевок на лету превращается в сосульку. С утра было прохладно, и у некоторых шел пар изо рта. Но не появилось даже корочки льда на лужах… А меж тем ледяные тут как тут.

Костылевская сотня и батальон нечисти сближались. Не было сомнений ни в намерениях, ни в политических пристрастиях нежити: руки мертвецов сжимали винтовки. Над смутным войском висела красная хоругвь. Висела, а не развевалась она из-за метода покраски. Что-то красное капало с ткани.

– Что это такое? – удивился Костылев. – Это что, комуняцкая кунцкамера на марше?

– Заворачивай сотню, – прошипел колдун. – Уходим отсюда… Быстро!!!

Но Костылев уже жил грядущим боем, раздавая команды. Да, в общем, солдаты и без того знали, что делать. Тачанки и правда развернули. Кавалерия оставила дорогу – освободила директрису пулеметчикам. Сама же пошла лавой слева и справа прямо по полю. Мертвецы-солдаты вскинули винтовки, дали залп. Вернее попытались. Пребывание в сыром лесу не пошло на пользу ни механике винтовок, ни патронам. Многие винтовки вовсе не выстрелили. Редко какая из них пальнула во второй раз. В третий раз не выстрелил никто. Зато ровно заработали пулеметы. Вдребезги разлетелся один водяной, лопнула, нашпигованная пулями, двугорбая жаба. Ну а дальше пулеметчики огонь прекратили: лава вошла в боевое соприкосновение со смутной армией. Та действовала крайне непрофессионально: сбилась в кучу… Оказалось, что сабля – не совсем то оружие, что годится против нечисти. Шашки рубили мелкие сучки и куски коры у леших, но особого вреда им не причиняли – в самом деле, попробуй срубить дерево саблей, тем более если дерево обороняется. Свистел меч, скрипели латы ходячих доспехов. Мертвецы солдаты дрались спокойно, не страшась умереть.

…Умереть, умереть, умереть…

Умирали солдаты костылевской сотни. Лошади плохо чувствовали себя рядом с нечистью, не слушались команд, становились на дыбы, норовили сбросить бойца. Всадников стаскивали сучьями из седел, оплетали побегами. Жабы плевались какой-то слизью. Целили все больше в глаза. Может, слизь и не была ядовитой, но здоровья тоже не добавляла.

– Ну сделай… Сделай что-то! – Афанасий теребил колдуна за рукав пиджака. – Ты же можешь!..

Бандитская сотня таяла. Кажется, люди были в меньшинстве.

– Я тебе говорил не ввязываться в эту драку? – напомнил Лехто.

Костылев завыл:

– Уничтожь этих тварей!

– Каких именно? – криво усмехнулся Лехто. – Там ведь все смешалось!

Но через четверть минуты выкрикнул первое заклинание. От тачанки, поджигая придорожные кусты, пошла огненная волна. Лошади шарахались от нее, но не понесли. Боевые скакуны были приучены и к дыму, и к огню, и к драке. Зато побежали лешие – но огонь был быстрей. Лешаки вспыхнули, словно хорошо просмоленные факелы. Затем колдун произнес еще одно заклинание. С обеих сторон дороги сгустились низкие, не выше колен, тучи. Они стали сползаться… Ударила молния, защуршала по земле, словно змея.

– Надо же, угадал, – прошептал удивленно Лехто.

Проскользнув в центр дерущейся толпы, молния будто потерялась. И вдруг ударила вверх, к небесам. Взорвался ледяной, замертво упали водяные, задымились и с грохотом осыпались рыцарские доспехи. Бой не затянулся. Через каких-то пять минут рухнуло последнее тело – изрубленный упал последний мертвый солдат. Теперь он стал мертв до невозможности. Лехто спрыгнул с тачанки и пошел к месту битвы. Костылев осторожно следовал за ним. На ногах оставалось человек двадцать из всей сотни. Некоторые из них были легко ранены. Тяжелораненые лежали все больше на земле. Очевидно, что многие пострадали от огня и молний заклинаний Лехто. Колдун осмотрелся. Медленно таял остаток тела ледяного. В нем было видно вмерзшую рыбку, кусочек водорослей. На земле лежали дымящиеся доспехи. Через дыры в броне и вывороченное забрало выползали контуженые змеи. Странно, но нигде не было видно тел цвета сумерек. Ногой Лехто тронул изрешеченную пулеметами двугорбую жабу:

– Кстати, знаете, как эти твари охотятся? Сидят и плюют в глаза проходящим мимо.

– Наверно, отравленной слюной? – неуверенно предположил Коростылев.

– Да что вы… Обыкновенной слюной и плюются. Но оплеванные обижаются, опрометчиво бросаются на обидчика. И попадают в яму-ловушку, вырытую жабами…

Затем Лехто занялся сортировкой раненых:

– Этого перевязать, и пусть едет в седле. Этого грузите в тачанку. Этого…

Короткий жест, заклинание резкое, как удар мизерикорда.

– Этот все равно бы не выжил. Вероятней всего.

К Лехто подошел Афанасий. Спросил:

– К слову… Вы тогда, на тачанке, после как сотворили молнию, сказали, что угадали. А что угадали?

– Направление. Это довольно хаотическое заклинание. Молния могла пойти в нашу сторону.

– Да ты… Ведь нас могло убить!

– У меня был амулет от молнии.

– Но у меня-то амулета не было! – возмутился Костылев.

Лехто отмахнулся. Для него это было совершенно несущественно.

* * *

– …Тебе водить!

Маленькая девчачья ладошка хлопнула Петьку по плечу.

Петька, бондарев сын, перешел на шаг, а потом и вовсе остановился.

Осмотрелся, задумался.

– Че смотришь? Лови! – крикнул кто-то из ребят.

Петька снова пошел, но совсем не быстро. Детвора старалась держаться от водящего на безопасном расстоянии. А кого ловить-то? Он коротконогий, бегает небыстро, зато с места срывается лихо. За Колькой Шепелявым? Этот наоборот: дылда, ноги длинные, если сразу не догонишь – считай, пропало. Можно погнаться за Аленкой. Девчонка бегала хуже всех. К тому же только что водила, стало быть, устала. Да вот беда: Аленка ему нравится. В игру ее взяли по Петькиному хлопотанию, и сейчас она осалила бондарева сына только потому, что тот поддался. Конечно, можно было ее догнать, будто невзначай схватить, прижать к себе. Но осалить ее – значит расстроить…

…Вдруг Петька сорвался с места и, сделав два шага к Ваське, развернулся и бросился к Шепелявому. В три прыжка преодолел расстояние, думал лишь осалить, но Колька не убегал, и Петька просто налетел на него.

– Ты чего не бежишь?

Оглядевшись, водящий увидел, что Васька тоже не сдвинулся с места. Промелькнуло: стоило бы погнаться за ним. Убежать от Васьки было бы все же проще.

– Гляди! – проговорил, наконец, Колька, показывая на что-то за спиной товарища.

– Надуть хочешь? – спросил тот. – Все равно тебе водить.

Ну да, как же… Он обернется, его осалят обратно и стрекача. Наверное, с Васькой столковались заранее. Нет, не выйдет. Но…

– Да гляди же! – крикнула Аленка, которая тут была будто ни при чем.

Из-за рощи к селу двигалось войско: две тачанки и дюжина конных.

* * *

Банда не прошла мимо, как на то надеялись деревенские. Пришлые остановились в центре селения, солдаты согнали народ. Велели крестьянам разбирать раненых. Жители делали это неохотно, пряча неторопливость за осторожностью, будто боялись причинить солдатам боль. На самом же деле держались надежды: а вдруг как раз им раненых и не хватит. Раненые старались вести себя тихо. Остатки эскадрона, избавившись от обузы, уйдут дальше. А калеки останутся тут без оружия, на милость крестьянскую. И все говорило о том, что окажется она весьма краткой. Вот прошлой зимой, говорят, было дело: где-то крестьяне изловили отряд краснопузых. Каждого по темечку обушком – тюк! Ну а затем на мороз, положили на снег, руку вытянули – дескать, верным путем идете, товарищи! Затем водой облили и на перекрестках расставили словно указатели. Судьба раненых была незавидной. Тем, чье положение тяжко, помогут умереть. Других превратят в рабов, в тягловую скотину, дабы они заменяли лошадей, угнанных другими бригадами. Держать будут на цепях, кормить половой, спать определят в углу свинарника. Был еще ничтожный шанс попасть к сердобольной вдове, показаться ей кротким и милым.

…Меж взрослых крутился и Петька. Всех его друзей родители загнали по домам. Петьке было несколько проще: мамка его померла в прошлом году, а батька ноне получил задаток за бочки и пропивал его уже третий день. Для пацана визит отряда был настоящим праздником. Солдаты, да каждый с винтовкой, лошади, тачанки. Имелось даже два настоящих пулемета. Вот она, взрослая жизнь… Если б у него была винтовка, сабля – никто бы не посмел его выпороть. Да что там: даже никто бы не крикнул. У ближайшего солдата со смелостью, присущей детям, спросил:

– А кто тут у вас атаман?

Помогая крестьянину стаскивать с тачанки своего товарища, солдат кивнул на человека невысокого, кривоногого, с лицом побитым оспинами. Проплешины не могла скрыть даже папаха. Сей человек на атамана или батьку совершенно не походил. Как так? Атаману положено быть молодым, высоким, красивым, с ногами длинными, ровными, невзирая на месяцы, годы, проведенные в седле. И чтоб грудь колесом – на ней бинокль германский, на поясе – шашка с темляком из Анненской ленты. Всего этого не было. Петька задумчиво попятился. Но оказалось поздно. Не то атаман почувствовал взгляд, не то услышал разговор мальчишки с солдатом. Как бы то ни было, позвал к себе:

– Эй, малой, иди сюда!

Петька мог тут же рвануть прочь. Что-то говорило: так правильней всего. Но нет, послушно подошел. Пока мальчишка подходил, Афанасий осмотрелся: деревушка была маленькой, заурядной. Из всех достопримечательностей – колодец. Из всех развлечений – дед Федор, который в этот колодец упал в прошлом году. Еще в деревне почти не было мужиков. Куда они делись, было неизвестно: погибли на империалистической? Воевали у белых, красных, анархистов? Ушли в «зеленую армию», то бишь стали матерыми, убежденными дезертирами? И теперь из леска смотрели, как их бабы с детьми отдуваются перед заезжими. Имелось лишь десятка два стариков, половина из которых, вероятно, перемрет еще до ближайшего боя. Да юнцов, почти детей, с полдюжины. «Ну ничего, – думал Костылев, – прямо в войске и подрастут. Объявим их кадетами или там юнкерами. Где-то людей брать надо?»