Текст книги "Хранитель ключа"

– А вы сами там были, что в церкви за благодать-то?

– Сама не была, врать не буду. Желала бы туда съездить, да далече выбираться. Да рассказывают, что там ангелы поют, архангелы промеж молящихся ходят.

– Еремовск, говорите? – переспросил Аристархов. – Какая церковь?

– Новомихайловская! Да вы не сомневайтесь. Там, верно, каждый скажет, где чудотворная церковь стоит! – Сказав это, бабушка резко перешла на шепот: – Его даже большевики боятся…

…На том разговор и закончился. Аристархов побрел прочь, молча и задумчиво. За ним размашисто шагал Чугункин. Пару кварталов не говорили ни слова. Прошлись по набережной. Местная речушка нрав имела такой же тихий, как и жизнь в городке. Из-за чего вода застаивалась, и первые поселенцы гордого имени реке не придумали, прозвав ее меж собой Речкой-вонючкой. После, когда город облагородился, русло почистили, сделали у́же. В реке появилось некое подобие течения. Но реку по-прежнему именовали Вонючкой – так исторически сложилось.

Наконец, Клим все же не выдержал:

– И что, мы поедем в эту церковь? Где это видано, чтоб большевик шел на поклон к попу! Имейте в виду, товарищ Аристархов, – о вашем космополитизме я извещу кого следует.

– Вы об этом человеке в кабинете нумер «96»? Известите его непременно! А еще спросите: где это видано, чтоб по губернии мотался эскадрон, которого пули не берут! Где это видано, чтоб оборотень набрасывался на комиссаров! После ваших слов он наверняка одумается, объявит убитых и раненых обманом зрения, вернет вас писать статейки, а меня – в школу к этим оболтусам!

И нельзя было понять из слов Аристархова: то ли он хочет вернуться в училище к этой рутине, то ли, напротив, готов на любое дело, лишь бы из города этого выбраться.

– А вдруг это все происки врагов революции! – не сдавался Клим. – И поп нам не поможет, а поведет в строго противоположную сторону.

– Такой возможности исключать нельзя, – согласился Аристархов. – Но я не вижу другого способа в этом убедиться. Лишним не будет, хотя тоже думаю, что ни черта не выгорит. Но по другой причине.

– По какой?

– Не может быть, чтобы проблема так запросто решалась. Этак бабку послушать – пойди в церковь, поставь свечку, на крайний случай закажешь службу – и все сложится. Кстати, ты когда-нибудь был в Еремовске?

– Не-а. А вы?

– На карте видел. И этот город мне положительно нравится.

– Чем же?

– Тем, что до Еремовска триста верст. Мы туда на перекладных неделю добираться будем. И обратно где-то столько же. Пока ездить будем – глядишь, и изловят вурдалаку или банда с колдуном перемрет от сыпного тифа.

В кабинете «96» говорить пришлось все же Аристархову. Безымянный хозяин, вопреки ожиданиям Клима, выслушал Евгения внимательно.

И вынес краткий вердикт:

– Согласен. Одобряю. Какие-то сведения об этой церкви доходили и до меня – так что действуйте.

– Так мы завтра отбудем?..

– Завтра? – переспросил хозяин тоном не то чтоб удивленным, но вопросительным.

Причем вопрос хозяин кабинета, похоже, задавал только себе.

– Ну да, надо получить довольствие, собрать оружие, вещи…

– Как раз сегодня в Еремовск летит аэроплан. Я устрою, чтоб вас взяли на борт, и позабочусь о денежном довольствии, провианте, документах. Вам на сборы – два часа вполне достаточно!

– Я боюсь высоты, – начал Чугункин, но поперхнулся, налетев на взгляд человека в штатском. – Но если партия прикажет…

– Уже приказала. Уж будь уверен, – ответил штатский сразу за всю партию.

Было произнесено это тоном человека, с которым спорить – опасно для жизни. Климу и Евгению оставалось только кивнуть.

* * *

На аэродром прибыли к вечеру. К аэроплану пришлось идти долго – где-то с полверсты. Подымался ветер, разглаживал траву на земле, как заботливый хозяин гладит шерсть любимой собаки. На причальной мачте все тот же ветер трепал чулок, указывающий направление ветра. Однако мачта была пуста, не было пассажиров, ожидающих прибытия рейсового дирижабля. Военлетом оказался розовощекий крепыш, одетый в кожаную куртку, шаровары, сапоги и кожаную же фуражку. Все это снаряжение невыносимо скрипело, отмечая каждый его шаг. На фуражке имелась старая эмблема русской авиации: двуглавый орел, держащий в когтях пропеллер. Орлу этому здорово не повезло: для начала у него отломали короны, затем пробили в груди отверстие, куда законопатили красную звезду. Сам военлет выглядел недовольным. Аристархов мог его понять – все-таки наступала ночь.

– Вы, наверное, важные люди, – бормотал авиатор. – Или дела ваши важные, коль летите на ночь глядя.

Чугункин нахохлился, а Аристархов кивнул:

– Да, где-то так…

– А что, до утра не подождет? Ночью-то летать не слишком ладно.

– Отчего так?

– В этой области движение в небе большое… Давайте за мной.

И пошел, скрепя кожей, через поле к ангарам.

Аэроплан конструкции инженера Арбалетова уже стоял на аэродроме. До революции сей самолет носил имя личное «Святитель Николай». Но когда власть сменилась, название, разумеется, тоже поменяли. Закрасили старое название, а поверх нанесли новое: «Председатель Революционного совета Республики борец за свободу товарищ Лев Троцкий». Хотя надпись писали буквами не сильно большими, но все равно места на фюзеляже не хватило. И последние два слова писали плотнее, так что буквы лезли друг на друга. Выглядел аппарат не очень надежно. Сначала Климу показалось, что это вовсе груда фанеры неаккуратно сложенной, небрежно перевязанная проволочками. Потом рассмотрел два двигателя на консолях крыла, понял, что именно на этом агрегате им и предстоит лететь. От этого Чугункину стало по-настоящему страшно.

– С другой стороны, хорошо, что у самолета два двигателя, – попытался успокоить себя Клим. – Если один двигатель откажет…

– …то второго как раз хватит долететь до места крушения, – ухмыльнулся авиатор.

– А может, действительно, не стоит лететь на ночь глядя?

– Да нет, – ответил военлет. – Надо уж. Мне на обратной дороге еще забирать военкома. Направляют к нам, в Мгеберовск… Да вы не бойтесь, как-то долетим. Мне такие полеты не впервой. Луна полная, на аэродроме уже предупреждены – разожгут костры…

На Чугункина подобное утешение подействовало строго противоположным образом. Особенно не понравилось слово «как-то». Военный летчик его смущение заметил.

– Еще раз прошу: не волнуйтесь. У меня в империалистическую войну было почти семьдесят боевых вылетов, три сбитых немецких аппарата, один воздушный таран. И отдельно прошу не помогать мне в полете ценными советами. Я как-то сам управлюсь…

Пилот занял место за штурвалом. Пассажиры – места за ним. Техники крутанули винты. Двигатели завелись, немного почихали как после простуды, но прогрелись, набрали обороты.

Аппарат тронулся. Пробежал по полю, сначала медленно, затем все быстрей, подпрыгивая на колдобинах. Наконец оторвался от земли, пошел ровнее. Земля уходила вниз и назад, самолет стал подыматься выше, к звездам.

В небе висела полная луна, под крылом аппарата лежала земля: сонная, покрытая темнотой. Но несмотря на то, что на небе ясно проступили звезды, в вышине еще оставалось довольно светло. Лететь оказалось холодно, в открытом кокпите ветер забивался за каждый отворот, в каждую складку одежды. Наверняка у крепыша-военлета все кожанки изнутри были подбиты мехом. Аристархов надвинул на брови фуражку, шарф поднял до носа, спрятал руки в рукавах. Стало действительно теплее. Хотелось спать, и Аристархов задремал. Хоть город оставался все дальше, сон ему снился все тот же – с черной фигурой…

– Кристина, – шептал он. – Кристина…

И пытался обнять Клима. Тот сперва старался увернуться, но позже смирился.

Проснулся Евгений от того, что кто-то его трясет за плечо. Аристархов спросонья попытался подняться с кровати. Ему это не помогло, потому как обнаружил он себя в тесном кокпите. За плечо его тряс Чугункин с выпученными глазами и показывал куда-то в сторону. Евгений послушно повернул голову и немало изумился. Метрах в пятнадцати от них в воздухе висела обнаженная девушка. Евгений закрыл и открыл глаза, ожидая, что наваждение пропадет.

Однако девушка наваждением не была. Присмотревшись, Аристархов понял, что она все же не висит, а сидит на метле. А вот эта метла…

Тут Евгений вспомнил, что находится он в кокпите самолета, самолет-то летит, и эта барышня – тоже летит на метле со скоростью такой же, как и аэроплан. До нее было совсем недалеко – может быть, саженей десять. Поэтому можно было рассмотреть ее довольно хорошо – все, кроме, пожалуй, цвета глаз. Вопреки распространенной легенде, была она не рыжей, а шатенкой. И теперь ветер развевал слегка курчавые волосы. Евгению захотелось знать: а чем пахнут эти волосы? Хотелось зарыться в них носом, закрыть глаза, не чувствовать ничего, кроме этого запаха. Казалось, что ледяной ветер совершенно не беспокоит ведьму. Она улыбалась. И чудилось, что улыбается она именно ему, Евгению. Евгению она показалась редкой красавицей: высокий лоб, щечки, едва заметные ямочки у губ. Совместный полет продолжался недолго. Минут через семь ведьма заложила вираж и ушла вниз и влево.

– На шабаш полетела, – раздался крик молчавшего доселе военлета. – Луна полная – вот они и летают. Я же говорил – в такие ночи движение в небе большое. Эта еще ничего, попутная была. А пару раз со встречными едва разминулись!

Впереди, свесив голову, что-то жалобно стонал Чугункин. А Евгению подумалось: их миссия совершенно противоположна существованию таких вот обнаженных летающих объектов. И, может, шут с ним, с материализмом, коль есть такие ведьмочки… Может, стоило, перекричав рев двигателей, спросить: «Девушка, а чем вы занимаетесь этим вечером? Ах, уже почти ночь? Но не беда – может, найдете свободную минутку завтра? На этой неделе?» И в самом деле – встретиться, забыть эти дурацкие марши, атаки с Гражданской войной… Жить рядом с ней, плодить детишек, самому стать с годами ведьмаком. Когда дети подрастут, рассказывать, как они познакомились с мамой – на высоте двух верст.

* * *

Через час приземлились. По краям летной полосы горели обещанные костры. Около них грелись солдаты. На земле Евгений принялся делать гимнастику, разминая затекшее тело. При этом широко улыбался.

– Жень, – позвал Клим.

– Аюшки?..

– Ты в полете какую-то Кристину звал… кто это?

Аристархов враз стал серьезным:

– Никто. Тебе послышалось… Забудь.

9. 1-й Всероссийский съезд нечисти

А попутчица аэроплана меж тем пролетала над опустевшей деревней, над брошенной церквушкой, пронеслась аккурат над улицей рядом с домом, где совсем недавно обитал Геддо. Положила метлу в повороте как раз над рекой. Прошла над леском на бреющем – прутья метлы едва не задевали вершины деревьев, и стала снижаться у того самого болота, с которого приходил к старику Федот.

Болото было большим. На такой-то территории могло бы разместиться иное государство. Но однако: что делать на болотах целому государству? Это город можно построить, вбив быки да отсыпав дамбы. А тут? Целая смутная волость, где живому человеку ни шага без опаски сделать нельзя. Уйдешь в трясину, и следов не останется, кроме пузырей. Зато нечисти на болоте было раздолье. Еще никто не слышал про гнома или лешего, утонувшего в болоте. Потому жили они здесь в свое удовольствие, ходили в гости друг к другу. Прокладывали тропинки, валили ветки да бревна в гать. Порой отправляли гонцов в другие места нечистые, чаще на болоте появлялись новенькие. Обычно это были заурядные утопленники, призраки, но иногда и кто-нибудь такой, кого доселе не было. А что поделать – мир развивался вширь и вглубь, из стороны в сторону, да и чего греха таить – вкось и вкривь… Случилось, что через болото тянули железнодорожную линию. Делали это вовсе без лицемерия, кое в следующие годы в этих краях образовалось. А именно нагнали каторжников, которые рубили лес, таскали землю на насыпь, засыпали болото и дохли здесь как мухи. И действительно – скоро нитка железной дороги разделила болото на две почти равные половины. Дорогу открыли без особых торжеств, начали движение. Но в одну ночь с пятницы поезд, въехавший на болота с одной стороны, с другой стороны не выехал. Утром выслали на его поиски дрезину с путейцами. Поезд они обнаружили где-то посередине – в топке остывали угли, локомотив был исправен, да только ни от машиниста, ни от кочегара не осталось ничего. Даже пузырей посреди трясины. Путейцы пожали плечами, состав отогнали на станцию. Там и придумали версию, что, дескать, машинисту и кочегару чего-то привиделось на болотах, они остановили локомотив, вышли на топи, где благополучно и утонули. Все бы было хорошо, да только вот история повторилась ровно через четыре недели, тоже в пятницу. Кто-то предположил, что утонуть в болоте – ума много не надо, а дураки, как известно, умирают по пятницам… Потому в такие дни надо отправлять машинистов поумней.

Только эта гипотеза продержалась недолго, а именно минут пять. Дело было утром, и луна не успела убраться с неба. Путеец показал на нее – та была полной… В общем, по этой ветке машинисты поезда старались не водить, а уж ночью в новолуние – тем более. Согласных вывести локомотив на линию в ночь на пятницу не нашлось. Что называется – дураков нема.

А году в 1914-м, в октябре месяце, на фронт германский шел эшелон с солдатами. И все как-то один к одному сложилось – снова пятница и полнолуние, машинист неместный, с другой линии. В общем, стрелковый батальон исчез вместе с командирами. Надо ли говорить, что кочегар с машинистом пропали опять? Был скандал, затем расследование, кое ничего, разумеется, не дало. Зато вспомнили, что линию освящали чисто формально только на конечных станциях. Теперь батюшку с кадкой святой воды не шибко спешно провезли на дрезине. Святой отец кропил рельсы, шпалы и окружающую местность. Нечисть смотрела на это действо издалека. А затем словно в отместку за святую воду пропал товарняк. И что характерно – произошло это днем, правда, туман стоял. Но пропал начисто – не только машинист, а локомотив с тендером и еще двадцать семь вагонов. Вот так просто – линия, с которой не свернуть, состав в тысячи пудов… Как корова языком слизала. Правда, некоторые злословили, что начальник дистанции этот поезд украл и продал в Бразилию. Но доказательств, конечно, не имелось. Линию закрыли. Составы пошли в обход, делая крюк в двести верст. И где-то за два года вся линия ушла в болото. Лишь у станций, которые эта линия соединяла некогда, оставались еще рельсы, уходящие прямиком под тихую воду…

…Поезд, украденный с железнодорожной магистрали, стоял совсем недалеко от того места, где проходила некогда магистраль, – может верст пять. Теперь в нем жила семья гремлинов – одна из самых первых в этом мире. В приборах и механизмах, что везли на Восток Дальний и далекий, ехали они осваивать новый край. Семья гремлинов не стала на болоте своей. Они только-то и были что нечистью, существами разумными, но непохожими на людей. Но с другой стороны-то, и для остальной нежити они выглядели непривычно. К тому же иные существа помнили времена, когда человеком здесь, что называется, и не пахло. И гремлины были здесь новичками. Да и остались бы таковыми еще лет пятьдесят. Ведь гремлины, они кто такие? Существа, которые живут в различных механизмах да железяках и делают так, что у данных устройств появляются функции, какие конструкторам и в кошмарах не снились. Чтоб кто знал: гремлин – существо роста маленького, даже рядом с невысокими гномами. Цвета сумеречного. Поскольку в цехах и внутри устройств технических стоят вечные сумерки, гремлины остаются в них невидимыми. Им бы стоило сдвинуться с места, идти дальше на восток, к прежней цели. Но, видно, на семейном совете решили: когда-то цивилизация, прогресс дойдет и до этого места. А они уже будут здесь первыми и, возможно, единственными. А на болоте какая техника? Только все тот же украденный да потопленный состав. Потому особых занятий здесь у гремлинов и не было. Посему пребывали они в благостном безделье, заплывали жирком. Отец семейства порой нападал на проходящие мимо поезда, выбирался даже в ближайшие городишки. И тогда, к примеру, будильники начинали трезвонить среди ночи, поднимали хозяев даже в самый сон. Причем иногда эти часы даже не были заведены. Но отчего-то в городе надолго не оставался – возможно, масштаб будильников был слишком мелок, может, привык жить на болоте… Этого никто не знал. Даже сам гремлин. А младший, вместо того чтоб технику курочить, стал ее, напротив, собирать. Начинал с вещей никому не нужных, а потому и безобидных. Но где-то в конце года 1916-го, как раз перед тем, как убили Распутина, молодой гремлин все-таки наладил первый приемник. Думал сложить и передатчик, дабы общаться со всем миром, но процесс прослушивания новостей, переговоров так увлек, что стало как-то не до передатчика. Мир кипел, бурлил. Где-то продолжалась война, в бой шли первые танки, летали аэропланы, из-под воды через перископы следили за происходящим экипажи подводных лодок. Гремлин слушал передачи и чертил на земле схемы, как, по его мнению, должны выглядеть эти устройства.

А затем громом грянуло – революция! Сначала одна, затем мятеж, после – еще одна революция.

Молодежь, будь она человеческой или гномьей, склонна всегда к радикализму, к желанию изменить мир. Посему собирались вечерами, когда проходимость радиоволн лучше. Сидели кружком у черной тарелки динамика. За шумом пытались различить слова, затем пересказывали друг другу, кто чего разобрал.

Слушали подпольную радиостанцию «Призрак коммунизма», затем «Голос Шамбалы» и «Свободный Теночтитлан», вещающую из Швейцарии «Искру». И уже иначе смотрели по сторонам – хотелось выбраться из этого болота в мир иной, человеческий и бренный. Все на том же болоте создали подпольный комитет. Впрочем, от кого он был в тайне, в подполье, – никому не ведомо. Всем окружающим на этот комитет было как-то наплевать. Ну а потом и того больше – по городам и весям отправили гонцов с посланием. Дескать, вскорости на болоте состоится Первый Всероссийский съезд нечистой силы.

Со всех сторон, из насиженных мест на болото делегации слетались, сходились, да и, чего греха таить, сползались. Впрочем, делегации – громко сказано. Многие на этом съезде представляли сами себя, да и прибыли не из идейных соображений, а просто так: за компанию или со скуки. Ибо скука – наипервейшая беда, когда живешь долго, особенно в какой-то глуши. И в указанный день, пусть и с трехчасовым опозданием, означенный съезд начался. Призывая к порядку, председательствующий гремлин забренчал в колокольчик, снятый по такому случаю с украденного поезда.

– Товарищи! – возвестил председатель. – Первый съезд депутатов народов древних и малых, существ Межвременья прошу считать открытым.

Далее, для соблюдения процедуры, требовалось прочесть поздравительные телеграммы, письма, полученные съездом. Письма имелись – целых три штуки. Однако президиум, сформированный, к слову, из бывшего подпольного комитета, с молчаливого согласия решил эти письма не оглашать. Два было написано на неизвестном языке, да так небрежно, словно кто-то расписывал перо. Третье письмо, напротив, являло собой образчик почерка каллиграфического. Но содержало все больше ругань и предложения комитету не заниматься ерундой.

– Первый пункт повестки съезда – утверждение повестки работы. Кто за это предложение – прошу…

Но его прервал сидящий в первом ряду Кощей:

– Слушай, а может, перейдем к сути дела? Я, конечно, бессмертный, но это совсем не значит, что мое время ничего не стоит.

Оратор закашлялся и выпил воды. Из черепа. С виду – человеческого. Вода была болотной, иной здесь просто не имелось. Но она взбодрила говорящего. И он продолжил с новой силой:

– Как многие из вас знают, в городе Петрограде победила социалистическая революция. Власть перешла к народу.

– А нам-то с того какая радость? – спросил все тот же Кощей.

Кощея на болоте не любили. И через две минуты общения с ним гремлин начал понимать, по какой такой причине. Говорили, что Кощей Бессмертный на самом деле Агасфер. В пользу данной гипотезы выступало бессмертие, профиль Кощея и злато, над которым он якобы должен чахнуть. Однако того злата никто не видел, а сам Кощей жил в свое удовольствие. На болото он прибыл на орловском рысаке. Одет был франтом: костюм по последней дореволюционной моде, котелок, жилет со множеством брелоков, рубашка с воротничком стоячим, накрахмаленным. Седые волосы были напомажены и уложены, в тонких пальцах тлела папироска. Молоденькие ведьмочки то и дело поглядывали на Кощея и из кокетства прикрывали свою наготу.

– Многие года, даже столетия, – вещал оратор, – нашему народу не давали возможности развиться. И только Великая Октябрьская революция открывает перед нечистью широкие перспективы. Это наша революция, которую мы должны поддержать всеми силами.

– А с какой радости? – снова поинтересовался Кощей.

– Хотите увидеть, какой знак носит их армия?

– Ну и какой?

Из-за трибуны гремлин поднял заранее приготовленный кусок бересты, на которой кошенилью была нарисована пятиконечная звезда.

– Вот! – с триумфом возвестил гремлин.

На местах действительно зашумели. О чем именно – с трибуны невозможно было разобрать.

– Ну и что тут такого? Красный пентакль. Совершенно элементарный знак – чего еще можно было ждать от жалких людишек. Если бы они рунами что-то осмысленное написали, я бы еще подумал. А так…

И Кощей махнул рукой. Дескать, разбирайтесь сами. Без него. Поднялся с места и ушел. Но не уехал, а затаился в стороне, будто ждал чего-то. Или кого-то. За это гремлин был Кощею крайне благодарен: без него съезд пошел гораздо легче.

– Марсова красная пятиконечная звезда, иначе кельтский крест, – пояснял председательствующий, – есть символ волшебный. Сие есть знак посвященным, что к власти пришли наши, колдуны…

Гремлин осмотрел свою аудиторию. Она его не вдохновляла – единства здесь вряд ли можно было достигнуть. С правого края сидели люди – в основном колдуны и все те же легкомысленные ведьмочки. С людьми живыми смыкались те, кто были людьми – но в далеком прошлом. Утопленники, упыри, оборотни. Больше всего присутствовало солдат с того самого поезда, который шел на фронт. Дальше – те, кто на людей походил, но ими не являлся от рождения: гномы, заблудший эльф… Гномы появились здесь давно, еще в те времена, когда недра сего края осваивать начали. Из-за кордона царь Петр выписал сюда специалистов лучших в горном деле – немецких из Шварцвальда. Среди прочих приехали некоторые, кои, хоть и имели немецкие пачпорта, на самом деле немцами не были. Строго говоря, они и людьми-то не были. Проходили года – гномы множились. Делали это путем как естественным, так и вызовом из-за границы многочисленных кузенов, внуков и дядьев – благо у гнома родословная длиной с прославленную гномью бороду. Жили обособленно, обрусели, одичали. Немецкий язык забыли вовсе, а на древнекельтском исключительно ругались. Мужики из сел окрестных считали гномов каким-то местным народцем. Что касается прославленного гномьего долголетия, то никто его и не замечал. Для людей гномы все были на одно лицо. Впрочем, того же мнения гномы были и о людях.

Дальше начиналась самая странная аудитория, к которой принадлежал и сам гремлин, – те, кто походил только на себя. Имелись лешаки, похожие скорее на деревья, другие твари, не поддающиеся никакой классификации. Когда одна такая попала в капкан непонятно как оказавшегося здесь зоолога, то тот обозначил ее в своем дневнике как «крупная рогатая двугорбая полулетучая мышь». Присутствовал даже один ходячий рыцарский доспех. Неизвестно, что было внутри этих гремящих железяк, да и было ли что-нибудь. И остальная нечисть совсем не горела желанием узнать, что там внутри. Доспех бродил по лесу, бил медведей – животное достаточно смелое и глупое, чтоб не сбежать. Затем медвежьим салом тщательно протирал сталь, чтоб не пошла по ней ржавчина, смазывал стыки. Те все равно скрипели. Еще чаще доспех натирал свой меч. Лесные старожилы говорили, что некогда к этому огромному двуручному мечу имелись и ножны. Но когда из них извлекали меч, шум было слышно за три версты. Потому доспех ножны или потерял, или где-то спрятал до поры до времени.

– Вот послушайте, какое воззвание передает восставший Петроград! Вождь мирового пролетариата говорит: мир – народам, земля – крестьянам, фабрики – рабочим, шахты – гномам.

– Что, прям так и сказал? – оживился Хайо, делегат от гномов.

– Нет, – признался гремлин. – Но я так понимаю, что народы, крестьяне и земля имелись в смысле широком. Широчайшем просто… Народы: человеческий, древний, или эльфий, малый народец. А кто вы, гномы, есть, как не трудовой народ…

Бородатые коротыши закивали: дескать, это вся остальная нечисть – бездельники, а мы самые что ни на есть трудовые. И тут гремлин выпалил то, из-за чего все и заваривалось:

– Но революция в опасности! И нам, всем небезразличным к делу революции, следует сформировать интернациональную дивизию нечисти и отправиться на помощь революционному Петрограду!

И тут началось то, что журналисты в газетных отчетах о съездах называют прениями, а все остальные – гамом и криками. Трещали руками-ветками лешие, скрипели доспехи, пронзительно визжала двугорбая жаба!

– Да здравствует Великая Октябрьская революция! – орал луженой глоткой гном.

– За веру, царя и Отечество! – кричали солдаты.

Гремлин слушал этот шум с удовольствием. Ну надо же – почти все как у людей. За поляной, присоединяясь к общему хору, ревели гномьи ездовые медведи. Отправляться в далекий путь пешком было неудобно. Да и зимой, положим, гном в снегу оставлял следы, кои некоторые охотники принимали за детские. Потом в неких краях появлялись байки, легенды о зимнем ребенке. А оседланный медведь оставлял следы только медвежьи.

…Когда дошло до записи, оказалось, что о дивизии думать рано. Даже полк – было слишком. От силы батальон. Но для пущего пафоса все равно подразделение именовали дивизией. Что ни говори – звучало солиднее. В армию записались, среди прочих, ходячий рыцарский доспех, две двугорбые жабы, тридцать солдат из пропавшего в 1914 году батальона. Но больше никто из людей и из тех, кто некогда ими был, в армию не пошли. Пытались, к примеру, позвать утопленника:

– А ты, Федот, пойдешь с нами?

– Не-а, не пойду.

– Что, боишься за свою шкуру? – пытались взять его на «слабо».

– Я уже мертв, – спокойно ответил Федот. – Потому резону за шкуру бояться нету. Что касательно угнетателей, то знаю я только одну, а именно мою жену.

– Ну а как же родное болото?

– Я чего думаю… Мое болото никому не надо. Ну а какой смысл защищать то, на что никто не позарится? Короче, не хочу идти, и все тут!

Хотя гном и кричал если не больше, то громче всех, пошел не в армию, а домой, сославшись на то, что победу он будет ковать в тылу. Не пошел в бой и Кощей:

– Я, конечно, бессмертный, но, с другой стороны, чего лишний раз Хромую дразнить? Да и далеки мне эти все идеи.

Кощей свистнул. Из леса на поляну выбежал его конь.

– Мы будем бороться с бабизмо-ягизмом!

– Ну ничего, придет наше время, сорвем мы с тебя твои барские наряды! – шептал ему в спину гремлин.

Несмотря на возраст, Кощей на слух не жаловался. На чувство юмора – тоже.

– Я бы предпочел, чтоб это сделали они, – улыбнулся он в сторону ведьмочек.

Те захихикали.

Уже держа коня за трензеля, пошутил:

– Эх, я бы порвал тельняшку на груди, но желательно на чужой, и желательно женской…

Ведьмочки засмеялись совершенно откровенно.

Надо ли говорить, что и ведьмочки тоже не пошли на войну?..