Текст книги "Большая война Сталина"

Вечером тем артиллеристам, кто холост и не ехал к семьям в Луцк, предстояла пьянка с местными девушками-польками. Но до ужина еще далеко, и Петров делится следующими интересными наблюдениями: «Немцы, безусловно, располагали сведениями о дислокации и вооружении наших дивизионов, о командном и начальствующем составе, о складах боеприпасов, ресурсах и многом другом. Корректировщик (прим. автора: немецкий самолет-корректировщик) ежедневно доставлял документальное подтверждение агентурных данных. Каких-либо мероприятий по дезинформации у нас не проводилось. Скрыть же орудия, машины и личный состав, образно говоря, спрятать артиллерийский дивизион в сейф практически невозможно. Наши специальные учреждения, вероятно, располагали данными о немецких войсках (прим. автора: разумеется, иначе не было бы и тренировок по целеуказанию на немецкой территории), которые добывались вышеупомянутым путем (прим. автора: с помощью агентов, маскирующихся под гражданских жителей)…» (там же). Скоро появился вновь назначенный командир дивизиона майор Фарафонов (надо понимать, его предшественника забрали на повышение – командовать очередным вновь созданным артполком или артиллерией еще одного стрелкового либо механизированного корпуса), который объявил, что «дивизион должен быть готовым к выполнению любого приказа командования…» и 25 июня предстоит погрузка в эшелоны и передислокация для стрельб на Повурском полигоне (прим. автора: в районе соседнего Ковеля). После чего майор откланялся и направился в городской ресторан. Последний мирный вечер, у монастыря играет военный оркестр. И вдруг «… по дороге со стороны Хотячева появилась колонна. Запыленные пехотинцы шагали бодро… Пехотинцы дорожили своим именем, об этом можно было судить по их выправке. Мы смотрели на мерно покачивающиеся шеренги…» (там же). Можно смело делать вывод: вплотную к государственной границе – на исходные рубежи для «обороны» – подошла еще одна кадровая пехотная часть. Но вот настало время ужина, и появляются очаровательные девушки-польки. Одна из них объявляет: «Завтра начнется война… Езус Мария!» (там же).

Я специально посвятил столь много места описанию Петровым последних мирных дней, а потом и часов на советско-германской границе. По моему мнению, оно напоминает романы Кафки: все знают, что вот-вот начнется война, что неожиданно объявленный выходной, похоже, будет последним, и… спокойно ложатся спать… Но мы еще вернемся к Петрову, когда речь зайдет о первых часах начавшегося вторжения.

Теперь приведем свидетельство еще одного артиллериста – капитана Николая Осокина. Вот что поведал человек, бывший перед войной командиром базировавшегося в Литве 4-го дивизиона 270-го корпусного артполка 16-го стрелкового корпуса 11-й армии Прибалтийского Особого военного округа: «Приближалась война. Это чувствовали многие из нас. И нам казалось, что это хорошо понимали и наши начальники. Немало тому было подтверждений. Прежде всего много говорилось и делалось по вопросам боевой готовности. Помню такое большое мероприятие, как выезд на рекогносцировку боевых порядков в непосредственной близости от границы (прим. автора: дивизион Осокина в это время находился в летнем лагере Казла-Руда (Козлово Руда) в 40 километрах от Каунаса). Это было в конце мая 1941 года. Мы провели ее серьезно, ответственно. Руководили рекогносцировкой командир полка и штаб полка. Все командиры дивизионов и батарей были вывезены из лагеря в Казла-Руда к границе, ознакомлены с расположением огневых позиций своих подразделений, командиры батарей даже забили колышки, указывавшие место для установки 1-го орудия каждой батареи. Оставалось провести топопривязку и инженерное оборудование боевых позиций. На мой взгляд, именно тогда полку следовало занять огневые позиции (ОП) и наблюдательные пункты (НП) возле границы. Вот тогда бы мы крепче встретили фашистских агрессоров 22 июня! Но этому помешала установка не давать немцам повода обвинить нас в невыполнении условий пакта о ненападении» (А. Драбкин, сборник «Огневой вал», с. 36).

Отметим, что за каких-то полтора предвоенных года не принимавший участия в Зимней войне Осокин был дважды повышен в должности: сначала до заместителя командира артдивизиона, а затем и до командира дивизиона. Готовилось и очередное повышение – на заместителя командира полка. И происходило это не из-за того, что его начальников пересажали. Пик репрессий давно прошел. Обвиненных в связях со всевозможными разведками командиров (включая и упоминавшихся выше Горбатова с Рокоссовским) освобождали и, наскоро подлечив, подкормив и вернув прежние звания, отправляли обратно в армию. Их, этих «вдруг» выпущенных кадровых офицеров, обычно можно узнать по старым званиям – «комбриг», «комдив» и т. д. Дело в том, что в 1940–1941 годах в Красной Армии были сформированы десятки новых артполков и сотни артдивизионов. Так, по словам историка А. Б. Широкограда, «к началу войны план мобилизационного развертывания корпусной артиллерии был в основном реализован, т. е. число корпусных артиллерийских полков было доведено до 94» («Гений советской артиллерии», с. 176). Если учесть, что еще в 1940 году их число составляло «всего лишь» 72, то это значит, что в первой половине 1941 года были созданы 22 новых корпусных артполка, или 66 дивизионов. А ведь к июню 1941 года по второму артполку добавилось и в большинстве стрелковых дивизий – а их в Красной Армии на эту дату насчитывалось аж 198. По максимуму – это 594 новых артдивизионов. Плюс артполки вновь формируемых мехкорпусов… Не забудем и 19 новых полков АРГК (тяжелые и сверхтяжелые пушки и гаубицы), число которых в начале 1941 года выросло с 55 до 74… В общем, начальники Осокина и Петрова не сгинули на Колыме, а пошли на повышение – командовать новыми полками и артиллерией вновь созданных стрелковых и механизированных корпусов. Скажем, командир 270-го артполка майор Плеганский, прощаясь в конце мая с подчиненными, объявил личному составу, что его назначили в штаб недавно сформированного литовского стрелкового корпуса (надо понимать, 22-го или 24-го: сформированные из «оприходованных» частей «освобожденной» Литвы, они входили в состав тоже только что созданной в обстановке полной секретности 27-й армии Берзарина).

Прошу обратить внимание на то, сколь похожи действия советских артиллеристов, находившихся в разных приграничных округах. И в Прибалтике, и в Западной Украине они занимались одним и тем же – «серьезно», «ответственно» и очень скрытно рассматривали германские боевые порядки по ту сторону границы, готовились к скорой переброске своих частей практически к пограничным столбам и боялись «вспугнуть» немцев слишком уж вызывающими действиями. Говоря о последнем, нельзя забывать, что тяжелый артполк – это грозная сила, его дальнобойные орудия предназначены для «работы» по целям в глубине боевых порядков противника. Из 122-миллиметровых пушек обычно не стреляют прямой наводкой: их цели находятся в 10–15 километрах за линией фронта. Артиллерия корпусного подчинения действует не абы где, а там, где корпус – будь он стрелковый или механизированный – собирается выполнять главную боевую задачу (или где создается критическая ситуация). Несколько таких полков, собранных вместе, – сила огромная. Из рассказа Осокина понятно: вот-вот придет час, когда десятки тяжелых орудий в сжатые сроки окажутся на сравнительно небольшой площадке в непосредственной близости от границы (вновь подчеркнем – чтобы стрелять по целям в глубине германской территории). Тут-то и пригодились бы заранее забитые колышки, заботливо показывающие, куда сравнительно быстро – пока не взошло солнце, и немцы не забили тревогу – поставить каждую из многочисленных корпусных батарей. Попутно постараемся не забыть и еще один важный штрих: «около ста тяжелых орудий и больше сотни тракторов и прицепов (боевая техника двух артполков) было вытянуто в ровные линии на огромной площадке парка матчасти» (там же). Иными словами, как и в случае дивизиона лейтенанта Петрова в Западной Украине, перед нами две полностью укомплектованных артиллерийских части – боеготовых, оснащенных орудиями и транспортными средствами.

«18 июня, – продолжает Осокин, – поступил приказ: «Убрать в леса (прим. автора: вновь тот же приказ – «из леса в лес», отданный в одно и то же время во всех округах!) и тщательно замаскировать всю матчасть артиллерии и средства тяги. Мы с радостью (!) выполнили этот приказ. В ночь с 18 на 19 июня орудия были сцеплены с тракторами, колонна полка отъехала на полкилометра в лес от прежнего места стоянки, там остались лишь один прицеп и одна неисправная машина ГАЗ-ФФ (в первые же часы войны они были разбомблены). За неделю до войны выдали нам боевые секретные противогазы, медальоны (черные пластмассовые свинчивающиеся трубочки), в которые следовало вложить бумажку со своим званием, фамилией, именем и отчеством. Были ограничены отпуска офицеров, увольнения личного состава» (там же, с. 35). В этот день похожий приказ получили и в других корпусных артиллерийских частях Прибалтийского Особого военного округа. Р. Иринархов в книге «Красная Армия в 1941 году», ссылаясь на журнал «Военно-исторический архив» (2003, № 1, с. 145), приводит свидетельство М. И. Новочихина, бывшего в 1941 году красноармейцем другого – 47-го – корпусного артиллерийского полка: «18 июня 1941 года, в 12 часов, на полигон прибыл оперативный дежурный по лагерям и объявил боевую тревогу. Всем частям было приказано срочно явиться в места летней дислокации. По прибытии в летний лагерь… объявили, что в ближайшие дни, а то и часы начнется война… На железнодорожную станцию Лиласте подали составы-порожняки для погрузки техники и людей… Все было погружено в четырнадцать эшелонов. В 16.00 эшелоны двинулись, в 17.00 прошли Ригу. Эшелоны шли без маскировки по направлению к границе с Восточной Пруссией. Утром 21 июня полк выгрузился и двинулся к границе» (с. 407). Уж и не знаю, с «радостью» ли выполняли этот приказ артиллеристы 47-го артполка, но описанные М. Новочихиным события, происходившие в самый канун войны, дают все основания полагать, что нападение немцев не должно было оказаться для них внезапным.

Капитан Осокин резюмирует: «Все-таки немало было сделано для повышения боевой готовности в последние дни перед войной. Наверное, и еще были приняты какие-то меры, о которых мы не знали. В те дни наши жены часто рассказывали о разговорах с ними каунасских женщин в очередях в магазинах (прим. автора: появившиеся в «освобожденной» Прибалтике очереди были верным признаком победы социализма):

– Пани, уезжайте, скоро начнется война…

Некоторые при этом называли сроки, которые оказались весьма близкими к действительности (15 июня, 20 июня). Обо всем этом мы докладывали по команде» (сборник «Огневой вал», с. 36). Таким образом, не только в Украине, но и в Литве недавно приобщенные к большевистскому раю новоиспеченные советские граждане знали о сроках неминуемого начала войны. А в Москве не знали? А как же тогда упомянутые доклады «наверх»?.. «Признаков надвигающейся войны в те дни было больше, чем достаточно, – подчеркивает командир дивизиона, – однако на совещаниях комсостава полка, лекциях, политзанятиях говорилось о нашей силе, необходимости выдержки. О том, что воевать мы будем «малой кровью» на чужой территории, если враг посмеет вдруг (!) на нас напасть, часто упоминался пакт о ненападении с Германией. Советские люди не хотели войны, делали все, чтобы ее избежать» (там же).

Части Красной Армии вступают на улицы Каунаса (Литва). 1940 год (источник: http://aloban75.livejournal.com/2714028.html)

А вот еще одна подробность, в точности повторяющая предвоенные будни артиллеристов в Киевском Особом военном округе: «21 июня 1941 года, получив разрешение своего непосредственного начальника, нового (!) командира полка майора Попова, и оставив за себя начальника штаба дивизиона, я выехал из полкового лагеря в Казлу-Руда поездом в Каунас на выходной день. Почти месяц не виделся я со своей семьей…» (там же, с. 37). Несмотря на то, что в скором начале войны никто уже особенно и не сомневался, когда ночью с 21 на 22 июня Осокин проснулся в супружеской постели от мощных взрывов, то подумал: «Строители где-то взрывают». И… «мы снова спокойно заснули». Вот те на! Его солдаты прячут орудия в лесах, сам он изъездил всю границу, рассматривая будущие огневые позиции, получил и подготовил личный «могильный» медальон, а когда пришла беда, то «спокойно уснул» вместе с супругой. Даже когда его уже вызвали в штаб полка посыльным, он все думал: «учебная тревога»… Узнав о войне, Осокин ничуть не испугался и даже нашел время зайти домой к лапушке-жене: «Не беспокойся, все будет хорошо. Мы, конечно, отбросим немцев за границу». Вновь они встретились лишь в январе 1944 года… Чем вы, читатель, объяснили бы это непонятное спокойствие? Это странное нежелание верить в нападение Германии, хотя скорой войны – по его же словам – все напряженно ждали? Или в его голове просто не укладывалось, что война начнется именно таким образом? Что не немцы должны были ее начать!

Не пригодились: брошенные на дороге советский трактор «Сталинец-60» (С-60) и 152-мм гаубица-пушка образца 1937 года (МЛ-20) в июне 1941 года

Составитель сборника Артем Драбкин предоставил нам редкую возможность – поместил в одной книге воспоминания нескольких однополчан, отражающих одно и то же время, но с несколько разных позиций – у них были различные звания, должности, жизненный опыт и степень информированности. Иван Зеков накануне войны был молодым лейтенантом (как и вышеупомянутый Петров в Украине), которого только что досрочно (!) выпустили из Смоленского артучилища и назначили на должность командира разведвзвода в дивизионе уже знакомого нам Н. Осокина. Его воспоминания интересны, прежде всего, своей непосредственностью и живостью. Тут и притворявшийся («с хвастливой ноткой в голосе») евреем советский немец старший лейтенант Брандт – единственный, пожалуй, случай подобного притворства, о котором я слышал. В нем юный, но бдительный Зеков сразу же раскусил фашистского лазутчика: видно, начитался в юности завлекательных книжек Аркадия Гайдара. Впрочем, несмотря на «улики», никто и не подумал обезвредить «шпиона» до начала войны. Уже после нападения немцев бедного рыжего Брандта поставил к стенке заградотряд НКВД, пытавшийся, видимо, придать всеобщему драпу хоть сколь-нибудь организованный характер.

Рассказывает сибиряк Зеков и о романе с пятнадцатилетней литовской девушкой по имени Маритя. Честно говоря, сразу и не поймешь, за что ее отец, суровый работяга Пятрас, турнул советского офицера с квартиры – то ли за «шуры-муры» с несовершеннолетней дочкой, то ли действительно из-за обиды на большевиков. Отметим попутно, что с приходом «народной власти» в новоявленной советской республике поднялись цены, появились очереди, а вместо твердого лита Пятрасу и прочим «освобожденным» всучили «деревянные» советские «рупли». Честно говоря, плохо верится в то, что литовцы относились к Красной Армии с плохо скрываемой неприязнью лишь из-за нашептываний постоянно упоминаемых Зековым зловредных ксендзов. С другой стороны, выясняется, что и Советская власть относилась к своим новым гражданам с очевидным недоверием: «К тому же, – поясняет Зеков свое смущение, когда ему посреди белого дня бросается на шею юная Маритя, – общение с местными женщинами строго осуждалось командованием, и особенно политработниками, из-за боязни разглашения военной тайны». Оставляя за скобками действенность подобных запретов (подозреваю, что и красноармейцы, и сами местные женщины плевать хотели на политруков с их осуждением), нельзя не задать вполне логичный вопрос: какую такую военную тайну пытались блюсти недремлющие комиссары?..

Воспоминания лейтенанта Зекова позволяют составить несколько более полную картину предвоенных будней 270-го артполка. Так, выясняется, что «в лагерях», возникших в лесу «словно по волшебству» (угадайте, как звали сидевших в Кремле волшебников!) в соседях числился не только еще один корпусной артполк: «К этому времени (прим. автора: в конце мая 1941 года) здесь уже стояло около десятка частей различных родов войск. Лагерь растянулся цепочкой на несколько километров. Должной маскировки почему-то не было. Танки, пушки, автомобили стояли открыто на ровных, посыпанных песком линейках. С воздуха можно было определить, сколько и какие части находятся тут» (там же, с. 209). Для информации: по моим данным, соседями артиллеристов вполне могли быть 188-я стрелковая дивизия 16-го стрелкового корпуса и 28-я танковая дивизия 12-го мехкорпуса. Именно в последней, напомню, служил до перевода в Украину цитированный выше В. М. Шатилов. По словам Зекова, уже тогда – в конце мая – всю эту армаду зафиксировал немецкий двухфюзеляжный самолет-разведчик «рама». Интересно, какие выводы немцы делали после подобных полетов?.. Ведь похожая картина наблюдалась на всем протяжении советско-германской границы (вспомните описания многочисленных соседей дивизиона Петрова в западно-украинских лесах). И весьма напоминала ту, что имела место по обратную сторону пограничного кордона: у готовившихся к нападению немцев происходило то же самое! И летавшие над ними советские самолеты-разведчики они тоже почему-то не сбивали. Чтобы не быть голословным, тут же приведу свидетельство убежденного противника Резуна-Суворова – историка Д. Хазанова. Тот решил посетовать на то, что советские авиаторы в Прибалтике слишком мало летали над чужой территорией: «…Очень скупую информацию имели наши авиаторы и о немецких авиабазах. Можно отметить лишь несколько успешных полетов экипажей Як-4 из 314-го разведывательного авиаполка над Восточной Пруссией (выполненных до вторжения нацистов и в первые дни войны), когда стартовавшие по тревоге дежурные патрули «мессершмиттов» не смогли перехватить скоростных разведчиков…» («Сталинские соколы против Люфтваффе», с. 151). Но об этой удивительной симметрии практически во всех действиях Вермахта и РККА накануне войны мы еще поговорим отдельно.

Делится лейтенант Зеков и некоторыми интересными подробностями упомянутой Осокиным рекогносцировки: «Вскоре командиры дивизионов, батарей и взводов разведки в сопровождении помощника начальника погранзаставы выехали на рекогносцировку местности вблизи границы с Восточной Пруссией. Наметили места под огневые позиции на случай войны. Отсюда, – простодушно делится Зеков, – наши пушки могли простреливать вражескую территорию на глубину до 12–15 километров» (там же, с. 209).

Еще раз подчеркну: выходит, что тяжелая корпусная артиллерия планировала в ближайшее время вести огонь по целям в глубине германской территории. А это, заметим, не очень сочетается с выполнением задач оборонительного характера. Предлагаю также вспомнить Западную Украину, где тяжелые 152-миллиметровые гаубицы тоже планировали ставить чуть ли не в зоне «прямого выстрела» – для поражения немецких дотов на немецкой же территории… «Затем, – продолжает Зеков, – поехали дальше. У самой границы начали выбирать подходящие точки под наблюдательные пункты и штабы (!). Заметных высот тут не было, и через сплошные кустарники и перелески невозможно было просматривать прусскую (!) местность. Пришлось искать точки для наблюдения на вершинах деревьев» (там же). Становятся понятными слова его непосредственного начальника Осокина, подчеркивавшего то, насколько «серьезно» была проведена описываемая рекогносцировка: «Легко лазал по деревьям и Осокин. Ему было тогда 32–33 года. Он хорошо был подготовлен физически. К концу дня мы все-таки нашли места под наблюдательные пункты» (там же). Я понял сказанное таким образом: весь день десятки советских офицеров-артиллеристов под пристальным взором командира полка, уподобляясь обезьянам, лазали по деревьям, чтобы получше подсмотреть, что происходит в глубине чужой страны. По счастью, некоторые деревья все же оказались достаточно высокими, и с них можно было просматривать «прусскую территорию». Напомню рассказ Петрова: в Украине происходило то же самое. С той лишь разницей, что там советским офицерам-артиллеристам пришлось не лазать по деревьям, а ползать в траве. Но действительно поразило меня другое признание Зекова: о том, что здесь – прямо на границе – уже подыскивали место для штабов полка и дивизионов. Что это значит? А то, что сам артполк с началом войны не собирался оставаться возле Каунаса, хотя это было бы вполне логично – дальнобойные орудия могли издалека разносить в пух и прах немецкие механизированные колонны на заранее пристрелянных узких лесных дорогах. Нет, по планам советского командования (которые, замечу, совпали с планами дивизиона Петрова в Украине) с тяжелыми пушками должны были поступить прямо противоположным образом – к началу военных действий корпусная часть усиления намеревалась находиться на границе и вести огонь по немецкой территории. Сразу заметим, что именно так 270-й полк (а заодно и многие другие – и не только в Прибалтике) и поступил. Когда началась война, и командиры распечатали «красные пакеты», тягачи вылезли из лесов и потянули орудия к границе. Чтобы спустя некоторое время – когда стало понятно, что война началась не так, как планировали – тянуть их уже в обратном направлении и добраться до собственных, покинутых ровно сутки назад лагерей в полуобморочном состоянии от усталости и немецких бомбежек, не достигнув особых боевых успехов.

Трижды Герой Советского Союза, летчик-ас А. И. Покрышкин

А вот еще одна показательная сцена – прощание бывшего командира полка майора Плеганского – очередного советского офицера, отправляющегося в конце мая 1941 года на повышение:

«Нет ли у кого вопросов ко мне? – подавив волнение, спросил он (прим. автора: прощавшийся бывший командир полка).

Кто-то выкрикнул из строя:

– Когда начнется война?

Майор комично (!) развел длинными руками:

– Солдат должен быть готовым к бою в любую минуту.

– А пушки-то наши, – прозвучал тот же голос, – на песчаной линеечке, как на пляже загорают, а им бы сейчас поближе к границе на боевых позициях дежурить на всякий случай.

Плеганский явно стушевался (!) перед справедливым замечанием солдата. Поддержать его гласно он не имел права, отвергнуть же не позволяла совесть.

– Мы подчиняемся высшему командованию, – немного витиевато начал он, – в верхах такую проблему изучают (!). Может, совсем скоро наши пушки займут позиции, отвечающие обстановке.

– А когда, наконец, подвезут снаряды из Каунаса? – спросили сразу несколько голосов.

– Ребята, – как-то по-домашнему сказал майор, – мы же с вами не на военном совете. Мы только прощаемся…» (там же, с. 213).

Предлагаю проанализировать эту во многом примечательную сцену. Прежде всего, будем исходить из того, что бывший лейтенант Зеков рассказал правду, и что описанное им грубое нарушение воинской дисциплины действительно имело место. Всякий, служивший в армии – безразлично какой! – прекрасно знает: командиру полка (в том числе и уходящему на повышение) перед строем части подобные вопросы в нормальной ситуации солдаты задавать не могут. Или, по крайней мере, не могут без серьезных для себя последствий – вроде многодневной чистки выгребных ям, отмывания походных кухонь или кое-чего похуже (например, общения с особым отделом). Сам факт публичной постановки подобных вопросов и «комичные» или «витиеватые» ответы на них обычно «строгого» и «собранного» майора Плеганского свидетельствуют о том, что все участники описанного «прощального» построения (а их, надо полагать, были многие сотни) знали, о чем идет речь. О том, что всех глубоко достало бесконечное сидение в лесу. О том, что логичным завершением и неминуемым итогом этого лесного сидения должна стать война. О том, что все присутствовавшие, будь на то их воля, давно бы уже получили снаряды и двинули к границе – громить «германа» с позиций, заранее помеченных колышками. Как и в случае в Украине, описанном лейтенантом Петровым, у молодых здоровых мужчин, с апреля ждущих Большой войны, постепенно росло желание эту самую войну поскорее начать. А параллельно росту этого желания падала и дисциплина. И точно так же любой служивший в армии на командной должности знает: в такой ситуации с подчиненными, сознательно доведенными до подобного состояния каждодневным науськиванием политруков и самих же командиров, обращаться надо очень осторожно. Потому что в действующей армии – в отличие от армии мирного времени – свои законы. В мирное время, если бы полк действительно находился в «летних лагерях», после первого же вопроса старший офицер не стал бы «комично» разводить руками и «витиевато» искать уклончивые ответы. Нет, он вызвал бы задавшего вопрос из строя и назначил бы ему соответствующее наказание – чтобы тому, очумевшему от жары, впредь неповадно было указывать начальству, где должен находиться его полк и когда должны подвезти боеприпасы. Если же в кадровой части Красной Армии (дисциплина, в которой, замечу, была повыше, чем в Советской Армии образца 80-х, где пришлось служить вашему покорному слуге) безнаказанно происходили подобные «митинги», то следует признать: товарищи Сталин, Жуков и Тимошенко вполне справедливо опасались, что у кого-то из миллионов людей в защитных гимнастерках, сидящих в приграничных лесах, могут не выдержать нервы. И что это может привести к преждевременному началу столь долго и тщательно готовившейся ими «крупной операции». Когда новоиспеченный лейтенант Зеков пристает к командиру дивизиона Осокину с предложениями вроде того, что «надо написать товарищу Сталину» – чтобы тот разрешил установить тяжелые орудия прямо на границе и подвезти к ним снаряды, а тот, вместо того, чтобы поставить забывшегося подчиненного на место, с «мягкой иронией», по-отечески, отвечает: «У тебя, кажется, не хватает одной рекомендации в партию?» и хвалит за «самоконтроль» (!), то становится ясно, что стараниями командиров и политработников к лету 1941 года Красная Армия в морально-психологическом плане была подобна сжатой пружине. И что долго ее – как и любую другую, изготовившуюся к войне армию – в таком состоянии держать было просто невозможно. О том же, кстати, задолго до описываемых событий предупреждал в своих трудах и любимый военный теоретик И. В. Сталина – Б. М. Шапошников.

Зеков пишет о первом дне войны, когда согласно довоенным планам дивизион добрался до границы, а он вновь залез на сосну – разглядывать «прусскую территорию» (там же, с. 224): «Мне хорошо была видна стреляющая батарея немцев. Ее обнаружили мои разведчики еще несколько дней назад, когда фашисты начинали ставить пушки. Я тогда взял под сомнение достоверность этой цели. Думал, гитлеровцы ставят макеты орудий для отвода глаз. Ведь, по логике вещей, какой дурак будет ставить батарею в дневное время под носом у противника?» Зекову, кажется, даже в голову не приходит, что, когда он приставал к непосредственному начальнику и настаивал на том, чтобы двинуть на границу не батарею, а целый тяжелый артполк, то предлагал такую же (вернее, несколько большую по масштабам) дурость, в которой сам же недоуменно обвиняет немцев. Попутно в очередной раз заметим, что последние давно – задолго до начала войны – превратились в «противника» без обычного добавления прилагательного «потенциальный». В общем, снаряды должны были подвезти тогда, когда до их применения оставались бы считанные дни. Поэтому-то машины за боеприпасами на окружные склады в Каунасе послали не в мае, а 21 июня (одновременно с объявлением выходного!). Причем, нет никаких упоминаний о том, что это было сделано в ответ на немецкие приготовления – просто пришла пора действовать по заранее утвержденному плану…

Последняя деталь: за несколько дней до начала войны к Зекову в «лагеря» в сопровождении бдительного папы Пятраса приехала влюбленная в него Маритя. Вот что сказала ему юная литовка: «Слушай, Петер. Двадцать два июнь – война будет. Гитлер рано утра граница перейдет. Бить ваша армия будет…» – «Кто тебе сказал про войну?» – задает резонный вопрос Зеков. – «Все наши литовец говорят. Разговор тихо идет». Помните лейтенанта Петрова в Западной Украине? И как его предупреждала польская девушка?..

А вот еще один советский лейтенант, тоже узнавший о дате начала войны от только что «освобожденных» местных жителей – будущий советский летчик-ас А. И. Покрышкин. Накануне войны легендарный пилот-истребитель находился в Бессарабии. Туда он попал за год до того, в ходе бескровной аннексии солидного куска румынской территории: «мы, – пишет знаменитый летчик, – тогда готовились к воздушным боям, а все кончилось очень мирно: наш полк в парадном строю перелетел через границу и приземлился на аэродроме в Бельцах» («Небо войны», с. 3). В мае 1941 года полк получил новейшие истребители МиГ-3, и Покрышкин, одним из первых пересевший с «ишака» И-16 на быстро полюбившуюся ему скоростную машину, с начала июня занимается перегонкой новеньких «мигов» на полевой аэродром в Маяках – поближе к границе. Живет он у старого еврея-лавочника, с которым ведутся, между прочим, разговоры следующего содержания: «О, Букурешт! – хвалит румынскую столицу старик. – Увидели бы вы, какой это город!» – «Когда-нибудь увижу», – «убежденно» отвечает ему Покрышкин. После чего «хозяин широко раскрыл глаза, ожидая, что я скажу дальше. Надо было менять тему разговора» (там же, с. 10). Незадолго до начала войны хозяин сообщает офицеру-квартиранту следующее: «Послушайте, на этой неделе Германия нападет на Советский Союз». Покрышкину пришлось «изобразить на лице безразличие к его сообщению» и «назвать эти слухи провокационными». Но старик не унимался: «Это не слухи! Какие слухи, если из Румынии люди бегут от фашиста Антонеску. Они все видят. Армия Гитлера стоит по ту сторону Прута, и пушки нацелены на вас!» (там же, с. 19).

Понятно, что Петров, Зеков и Покрышкин не единственные лейтенанты Красной Армии, которые знали о сроках начала «внезапной» войны. И знали не хуже, чем ответственные товарищи в Кремле и наркоматах. В общем, сплошной Кафка…

Из трех очень похожих историй видно, что на всем протяжении советско-германской границы практически всем было прекрасно известно как о немецких приготовлениях, так и о вполне реальных датах (и даже времени!) их нападения.

Теперь перейдем к воспоминаниям старшего лейтенанта Петра Сахненко, бывшего накануне войны командиром батареи все в том же 270-м артполку: «Чувствовали ли мы, офицеры полка, угрозу нападения со стороны фашистской Германии? Да, чувствовали» («Огневой вал», с. 330). Интересно, что командир дивизиона Осокин, который тоже вроде бы должен был чувствовать приближение военной грозы в той же степени, что и Сахненко, когда война началась, о нападении немцев даже не подумал, а «спокойно уснул» и даже после вызова в штаб – под грохот разрывов! – считал происходящее «учебной тревогой». Ну да ладно: чего не напутаешь спустя десятки лет после тех или иных событий… Скажем, Осокин писал, что «большая» рекогносцировка (та, что с лазаньем по деревьям) происходила в конце мая, Сахненко же говорит о «между 10-м и 15-м числами июня» – то есть, примерно о тех же датах, что и в случае «большой» рекогносцировки с участием лейтенанта Петрова в Украине. В те же дни, напомню, происходили и рекогносцировки с участием командиров механизированных частей и соединений. Впрочем, вполне возможно, что подобных «прогулок» с участием «всех командиров батарей, дивизионов и штабников» было несколько. Так или иначе, все они проходили «в строжайшей тайне». Есть и другие нестыковки по датам: «по Осокину», матчасть полка отправилась «в леса» 18 июня, а «по Сахненко» это произошло 19 июня – якобы после разгона за плохую маскировку, устроенного заместителем командующего армией, прибывшего с инспекцией. Как будто раньше было непонятно, что ставить технику рядами на виду у всех – это плохая идея! Да и за снарядами командиры батарей послали машины в Каунас не 21 июня – «по Зекову», а еще 20-го – «по Сахненко». Впрочем, путаница в датах может объясняться весьма просто: описанные мероприятия происходили ночью – когда один день плавно переходил в следующий.