Текст книги "Семьи. Книга 3"

Глава XIII

– Ты помнишь, как мы познакомились? – спросила Люба, взяв протянутый ей бокал вина и одновременно наклоняясь телом несколько вперед, давая таким образом Завязину знак, чтобы он приподнял подушку, на которой она лежала. – Скоро будет ровно год.

– Помню, конечно, – ответил Завязни. Поправив подушку, он поднял с пола второй бокал, тарелку с маслинами и, забравшись под одеяло, придвинулся ближе к Любе. – Возле твоего клуба. День рождения Дениса как раз был. Я ушел пораньше и на улице тебя встретил. Ты такси ждала.

– А помнишь первое, что ты сказал мне? – сразу следом поинтересовалась Люба, несколько раздосадованная тем обстоятельством, что столь значимое событие хранилось в памяти Завязина лишь постольку, поскольку совпало с днем рождения его друга. – Не помнишь? «Девушка, давайте с вами познакомимся».

– Да ну! – искоса посмотрел на нее Завязни наполовину недоверчивым, наполовину веселым взглядом.

– Да, да, да! – ликующая улыбка еле сдерживаемой радости засияла на губах и в глазах Любы.

– Глупость страшная.

– Но именно так ты и сказал: «Девушка, давайте с вами познакомимся».

– Ужас.

– Это точно.

– Что?!

– Ну а как еще это назвать?

– Да… наверное.

– По-моему, даже первокурсники так с девушками не знакомятся.

Они оба засмеялись.

– Но знаешь что странно? Ко мне по нескольку раз в неделю подходят мужчины, и если бы кто обратился с подобными нелепостями, я бы даже отвечать такому не стала. Просто проигнорировала бы, и все. Но в тот раз я почему-то не оттолкнула тебя, – Люба украдкой взглянула на Завязина. – Мне кажется, что мы не просто так встретились. Что это судьба.

– Я не верю в судьбу.

– Ну, может, не судьба… – задумчиво продолжила она. – Но что-то необычное свело нас тогда. Что-то, что подсказало мне: «Да, это твоя половинка, твоя любовь».

– Интересно, – сказал Завязни, подливая себе вина в бокал. – В последнее время я тоже об этом думал.

– О чем?

– О любви. О том, что у каждого на свете есть его вторая половинка и что, встретив эту половинку, люди и находят любовь… Вот сама посуди, на свете живут миллиарды людей, и если у каждого имелась бы только одна его половинка, то шанс встретить ее был бы невероятно низким. Настолько низким, что люди никогда бы не знали своей истинной любви. Однако все влюбляются. И, как правило, в тех, кто просто оказался поблизости: в знакомых со школы или университета, в коллег или соседей по подъезду… Мы не находим любовь, предназначенную нам небесами, – мы просто влюбляемся в какого-нибудь человека, и все.

Люба ничего не отвечала. Завязни посмотрел на нее: она с задумчивым видом наклоняла свой бокал в разные стороны, наблюдая за тем, как вино переливалось в нем от одной стенки к другой. Ее серьезное, несколько печальное личико вдруг родило в нем какие-то особенно нежные, трепетные чувства. Завязни смотрел на ее опущенные веки и изумительно длинные пышные ресницы, на аккуратный носик с множеством светлых веснушек, на пухлую нижнюю губку, выглядывающую чуть-чуть вперед. Столько детского, доверчивого, ранимого увидел он в ней в этот момент.

– Ты любишь меня? – вдруг повернулась к нему Люба.

– Да. Люблю, – ответил Завязни, наклоняясь и целуя ее в губы.

– Презервативы… там… в ящичке, – с трудом выговорила она под напором сыпавшихся на нее поцелуев и страстных объятий.

– А ты что, таблетки не пила?

– Пила. Но они не дают стопроцентной гарантии.

– Не переживай. Презервативы не понадобятся. Я все сделаю как надо.

Завязни вновь принялся было покрывать шею и плечи Любы поцелуями, как вдруг резко встрепенулся:

– Подожди! А где кот?

– Я его в ванной заперла. Как ты и просил.

– Да, да. Это хорошо, – облегченно выдохнул Завязни. – А то он мне в прошлый раз все ноги исцарапал…

Взяв вскипевший чайник, Люба налила Завязину полную кружку и, придвинув поближе к нему стоявшую на столе вазочку с вафлями, устроилась рядом на табуретке. Завязни сидел с телефоном в руке, разглядывая сквозь очки номер на визитке службы такси, которую взял из боулинг-клуба.

– У тебя всегда такой умный вид в очках, – не отрывая от него взгляда, сказала Люба. – Ты в них на профессора из университета походишь. Или на доктора какого-нибудь.

– Это у всех так, кто очки надел, – тепло улыбнувшись, посмотрел на нее Завязни.

– Дай я тоже примерю, – весело выпалила Люба.

Легким ловким движением сняв с Завязина очки, она вспорхнула с табуретки и, в мгновение оказавшись возле зеркала в коридоре, примерила их на себя.

– Точно, – развеселилась Люба. – Я похожа на какую-то… бухгалтершу… или директоршу из школы.

– Я же говорю тебе. Это просто иллюзия.

– В каком смысле иллюзия?

– Ну, на самом же деле выражение твоего лица не стало умнее после того, как ты надела очки? Изменилось не выражение лица, а твое восприятие, – Завязни надел очки и снова посмотрел на Любу. – Зачем люди надевают очки?

– …Что-нибудь увидеть, – ответила Люба, не сразу осознав вопрос.

– И даже не увидеть. Надевая очки, человек, как правило, хочет что-то прочитать, разглядеть. Глаза его хмурятся, лицо приобретает серьезный сосредоточенный вид… Даже вот сейчас мы весело о чем-то разговаривали, и вдруг мне понадобилось прочитать номер такси. Я надеваю очки и полностью сосредотачиваюсь на визитке и телефоне.

– А я про что говорю? Получается, что выражение твоего лица действительно изменилось сейчас.

– Ну, в данном случае так и есть. Но ты же говоришь, что у меня всегда в очках очень умный вид.

– Всегда.

– Вот это-то как раз иллюзия. Сейчас, примеряя очки, ты не изменяла выражения лица, но восприятие твое изменилось. Сама сказала, что стала на директрису походить… Все мы с самого раннего детства наблюдаем, как люди, надевая очки, становятся серьезнее и сосредоточеннее. Бабушка, которая берет очки, чтобы вязать; сестренка делает уроки в очках; папа надевает очки, когда читает газету. Все это раз за разом воспринимается нашим подсознанием, накапливается в нем, формируя у человека стойкое убеждение. Убеждение, что в очках – серьезный и сосредоточенный человек.

– Но ведь ты сам говоришь, что так и есть. Что в очках человек становится серьезней и сосредоточенней.

– В большинстве случаев, но отнюдь не всегда. Дело в том, что убеждение «в очках – серьезный и сосредоточенный человек» изначально формируется у нас в голове в результате многократного наблюдения эффекта: «я вижу, что люди становятся серьезнее и сосредоточеннее, когда надевают очки». То есть мы воспринимаем изменения, происходящие в людях, надевающих очки, и из этих изменений формируем убеждение… Происходит это так: в детстве в нашем подсознании активно строится модель окружающего мира, чтобы мы могли эффективно в нем функционировать. Ребенок с интересом наблюдает за людьми и видит, что иногда они становятся необычно серьезными и сосредоточенными. Его это настораживает: он пытается понять причину изменений, чтобы адаптироваться к окружающей обстановке, и очень быстро замечает, что зачастую это происходит, когда люди надевают очки. Ребенок находит объяснение, формируя у себя убеждение: «в очках – серьезный и сосредоточенный человек». Это убеждение является одним из миллиардов кирпичиков в его подсознании, из которых построена модель окружающего мира, позволяющая ему объяснять происходящие вокруг процессы. После того как убеждение сформировано, неожиданно серьезный и сосредоточенный, в чем-то даже грозный вид мамы или отца, когда они надевают очки, уже не беспокоит ребенка, потому что он знает: «в очках – серьезный и сосредоточенный человек». Естественно, весь этот процесс формируется в ребенке бессознательно… Ирония же в том, что, когда убеждение заложено в нас, оно начинает работать по обратному принципу: теперь уже наше убеждение формирует восприятие. То есть даже если нет никаких реальных изменений в выражении лица человека, мы тем не менее будем по-разному воспринимать его в зависимости от того, в очках он или нет. Именно из-за этого сформированного в тебе убеждения, надев очки, ты кажешься себе директрисой или бухгалтершей. Заметь, – чуть наклонив голову, значительно продолжил Завязин, – тебе пришли на ум именно директриса и бухгалтерша. Почему? Не потому же, что все директрисы и бухгалтерши ходят в очках. Нет. Директрис и бухгалтерш в очках не больше и не меньше, чем женщин любых других профессий. Но именно две эти профессии: директриса и бухгалтерша – представляют собой наиболее яркое воплощение таких качеств, как серьезность и сосредоточенность. «В очках – серьезный и сосредоточенный человек» – это убеждение изменило твое восприятие даже самой себя. Оно настолько сильно в нас, что приводит к абсурду… Сейчас я покажу тебе. Где Васька? – спросил Завязин, встав с места и направившись в комнату.

– Это не Васька. Это Феликс, – с веселой усмешкой поправила его Люба, торопясь следом, чтобы не пропустить ничего интересного.

– Никакой это не Феликс. Это – Васька! – сказал Завязин, обращаясь уже к коту. Подняв с подушки огромного лохматого, ленивого и сонного норвежского кота, он положил его спиной себе на ноги. – До чего же он глупый у тебя.

Кот действительно лежал в очень несуразной позе, растопырив лапы в разные стороны и смотря перед собой неподвижным безучастным взглядом. Вяло шевеля пушистым хвостом в знак неодобрения производимым над ним действиям, он тем не менее не выказывал ни малейших попыток изменить свое положение, убежденный, видимо, что его и без того вскоре вернут назад на нагретую подушку, и в ожидании этого момента не собираясь тратить собственные силы.

– Теперь смотри на Ваську, – сказал Завязин, снимая очки и надевая их на усатую морду кота.

– Ха-ха-ха!.. – оба враз засмеялись они.

– Да?! Видишь?! – весело воскликнул Завязин.

– Не могу. Ха-ха! Феликс!.. Умора!

– Смотри!

Завязин приподнял очки, а затем снова опустил на нос коту.

– А-ха-ха! Ой, не могу! Он в очках таким серьезным становится, будто вот-вот заговорить должен.

– Точно-точно!!! Ха-ха-ха! Так и кажется, что он сейчас произнесет: «Ну и что вы ржете?»

– Ха-ха-ха!.. – Завязин и Люба снова залились дружным смехом.

– Представляешь, какая иллюзия сознания! – сняв очки с кота и вернув его на подушку, продолжил Завязин. – Под влиянием убеждения «в очках – серьезный и сосредоточенный человек» изменилось даже твое восприятие животного. Что уж говорить о людях. Некоторые политики, например, специально носят очки, даже если те им вовсе не нужны, потому что знают – они делают их более значительными, презентабельными. Так что если я захочу, чтобы ко мне относились с большим почтением, или, к примеру, пожелаю произвести впечатление серьезного человека, я просто возьму и, – Завязни опустил оправу себе на переносицу, – надену очки! Видишь, как элементарно можно манипулировать сознанием людей.

Люба была восхищена Завязиным. Услышанное сильно впечатлило ее, хотя она не поняла почти ничего из того, что он говорил ей. Не смысл сказанного взволновал ее, отнюдь. Ее пленила интонация любовника, его уверенная убедительная умная речь, тот эмоциональный посыл, который явственно ощущался как в каждом его слове, так и в каждой паузе – именно они увлекли и захватили все ее существо. Люба слушала, смотрела на Завязина глазами, полными обожания, как вдруг в выражении ее лица мелькнул еле заметный оттенок настороженности. Взгляд ее на секунду застыл в тревоге и тут же вспыхнул двумя преисполненными решимости огоньками.

– Когда мы познакомились, ты был в очках! – пылко произнесла она. Улыбка осталась на ее лице, но исказилась в каком-то нервическом оживлении. – Ты тогда их тоже специально надел?

Завязин в задумчивости посмотрел на Любу. Несколько секунд он сидел, ни на что не обращая внимания, совсем не шевелясь, даже не моргая, будто пытаясь восстановить в памяти что-то давно забытое.

– Ты знаешь, – сказал он, вдруг улыбнувшись, – я не помню точно, но очень даже может быть.

Глава XIV

Завязин по привычке сел в такси на переднее сидение, но, перемолвившись с водителем несколькими фразами, почувствовал, что не имеет ни малейшего желания вести разговор, и поспешил отвернуться к боковому окну. Тут только, увидев в стекле свое отражение, понял он, что был в очках, которые так до сих пор и не снял.

«Люба», – подумал про себя Завязин, складывая дужки очков и убирая их в карман. Ему стало тепло на душе, когда он вернулся мыслями к ней, к тому, как внимательно и нежно смотрела она на него за столом, как сказала, что у него очень умный вид. «Профессор. Хм, – хмыкнул Завязин вслух, расплывшись в непроизвольной, полной счастливых эмоций улыбке. – Полина никогда мне ничего подобного не говорила. За всю жизнь ни слова не сказала по поводу того, какой у меня вид в очках. Когда я начал их носить? Лет десять назад. Все это произошло как-то обыденно, незаметно…»

Вспомнив о жене, Завязин почувствовал, как его вновь стали окутывать тягостные ощущения. Ощущения чего-то массивного, довлеющего над ним, от чего невозможно было избавиться. Он посмотрел на время – два часа ночи. Чувства вины и досады охватили Завязина. Ему вдруг стало невыносимо сидеть впереди, около таксиста: несмотря на то, что он был отвернут от водителя, тот начал очень сильно раздражать его, терзать своим присутствием, будто не просто находился рядом физически, а слышал все его чувства, переживания, знал, о чем он думает, что его тревожит.

«Зачем я сел вперед?» – не находил себе места Завязин, хмурясь и смещаясь все дальше к стеклу двери, так что почти уже упирался в него лбом. В этот момент таксист вдруг обратился к нему. Не поворачивая головы и не скрывая своего раздражения вопросом, Завязин ответил односложной фразой и тут же попытался отвлечься, начав разглядывать проплывающие мимо дома и улицы, но город был уже совершенно темным и пустым и не давал ни единого шанса отделаться от мучавших мыслей.

Еще на подъезде к дому Завязин заметил, что в кухне горит свет. Она не спала, как всегда, когда он приходил ночью. Завязин вспомнил состояние Полины в такие моменты, и ему стало жалко ее. «Что же ты не спишь? – напряг он лоб. – Мучаешь и меня, и себя».

Расплатившись с таксистом, Завязин подошел к подъездной двери и остановился возле нее, не желая заходить внутрь. Там, наверху, его ждала измотанная и злая жена, которая, лишь только он окажется в квартире, начнет свои расспросы, а он, как всегда, будет врать ей, нагло врать, и оба они будут знать, что все его слова – ложь. Потом крики, слезы и снова ложь.

Завязни закурил сигарету в бессознательной попытке отсрочить таким образом объяснения с женой, а затем в очередной раз посмотрел на время – шел уже третий час. «Очень поздно», – подумал он про себя. Завязни еще несколько дней назад предупредил Полину, что они с друзьями намечают сегодня встречу в боулинг-клубе, но никогда прежде он не задерживался с товарищами так надолго. «Скажу, что засиделись с друзьями. Все равно она ни у кого спрашивать не будет».

Завязни хорошо знал жену. Знал, что она не будет звонить его друзьям и проверять, действительно ли они разошлись так поздно. Полина была неуверенной в себе, застенчивой женщиной; ей казалось глупым обращаться с такими вопросами к друзьям мужа, которых она плохо знала, и даже если в запале обещалась поговорить на следующий день с Юрием или Ринатом, чтобы все выяснить, никогда этого не делала.

«Буду стоять на своем, и на этом все закончится», – пытался придать себе уверенности Завязни. Он отошел на несколько шагов от стены дома и еще раз посмотрел туда, где располагалось окно кухни, с какой-то наивной надеждой в душе увидеть сейчас, что свет в нем погас.

Свет по-прежнему горел. Завязни выкинул окурок и зашел в подъезд.

Глава XV

Еще несколько дней назад, в тот самый момент, когда муж рассказал о своих планах отправиться в пятницу с друзьями в боулинг-клуб, Полине стало совершенно ясно, что он не придет домой вовремя. В последние месяцы подобные встречи непременно заканчивались появлением супруга поздней ночью, и всегда неизвестно откуда.

Весь день мысли о том, во сколько вернется сегодня муж и где он бывает вечерами, преследовали Полину. На работе она никак не могла сосредоточиться: не замечала посетителей, не слышала коллег; вещи буквально сыпались у нее из рук, так что к концу дня она неловким движением разбила стеклянную полку для одежды. Вернувшись же домой, поссорилась с дочерью, не согласившись отпустить ее в поездку на озеро с однокурсниками в следующие выходные, и в оставшийся вечер они больше не разговаривали.

Все раздражало и беспокоило Полину. С трудом дождалась она, когда дочка, отправившись спать, выключила наконец телевизор, шум которого бередил ее сознание, как заноза в теле; но, вопреки ожиданиям, тишина не принесла облегчения. Несколько раз Полина пыталась дозвониться до мужа, но он не брал трубку. Перейдя после полуночи на кухню и закрыв двери в комнаты, чтобы, когда придет супруг, не разбудить дочку, у которой завтра с утра были занятия в институте, она стала дожидаться его возвращения.

Уже больше полугода Полина жила в постоянной тревоге и напряжении, наблюдая, как муж отдаляется от семьи. Измены супруга происходили и раньше: о некоторых из них она догадывалась, о некоторых знала наверняка, но все эти отдельные случаи никак не сказывались на его взаимоотношениях с домочадцами. В последнее же время все было по-другому.

Сейчас Полина чувствовала – что-то не так. Муж вел себя не как обычно. Все более менялось его отношение к семье, к дочери, но в особенности – к ней самой. Завязни начал сторониться, будто даже избегать ее; они могли днями не разговаривать друг с другом, а когда общались, у Полины то и дело появлялось странное ощущение какого-то принужденного, искусственного характера их беседы, будто муж подходил к разговору с ней как к какой-то своей формальной функции, которую он должен совершить, несмотря на отсутствие всякого естественного желания.

Завязни стал значительно чаще отсутствовать дома. Причины были всегда хорошо известные: встреча с друзьями, дела в гараже, командировка, аврал на работе. Все это имело место и раньше, но если еще полгода назад у него, к примеру, была одна, реже две командировки в месяц, то теперь они случались чуть ли не каждую неделю. Он дольше задерживался по вечерам, а в последнее время стал уезжать из дома даже днем в выходные, чтобы «помочь Денису со шкафом» или «доделать заслонку на машине».

Полина решила внимательней приглядеться к мужу, понаблюдать за ним, но первое время не находила ничего, что могло бы вызвать беспокойство: ни подозрительных записей или сообщений в телефоне, никаких бумаг или вещей в карманах. Она стала больше интересоваться делами супруга вне семьи, однако его объяснения своих регулярных задержек выглядели вполне правдоподобно и благовидно.

На первый взгляд все было безупречно, но, не находя прямых и явных доказательств связи мужа с кем-нибудь на стороне, Полина все чаще стала замечать маленькие нестыковки при сопоставлении самых различных обстоятельств. Множество незначительных несоответствий, зазоров в объяснениях супруга выказывали их истинный поверхностный характер; иногда эти еле заметные противоречия пересекались, выявляя уже больший пробел. Все очевиднее становилось Полине, что муж скрывает нечто очень существенное, а его рассказы о том, где он бывает и чем занимается, представляют собой искусственный, выдуманный мир, созданный специально, чтобы спрятать его реальную жизнь вне семьи. Чем внимательнее приглядывалась она к этому бутафорскому миру, тем яснее видела, как он трещит по швам; и хотя сквозь все эти бесчисленные разломы еще нельзя было ясно разобрать его границ или того, что находилось за ним, она уже вполне ощущала масштаб той скрытой жизни, которую муж прятал от нее, и понимала, что эта скрытая жизнь – любовная связь супруга с женщиной на стороне.

Уже более двух часов Полина сидела на кухне в полной тишине, нарушаемой лишь дребезжанием периодически включающегося холодильника, шум которого в безмолвии глубокой ночи казался до странности сильным. Подобрав под себя ноги и склонившись над столом, она все это время даже не вставала с табурета, а только изредка поднимала голову, чтобы взглянуть на часы, висевшие напротив в коридоре. И каждый раз, когда она смотрела на время, перед ней неизменно возникал один и тот же вопрос: «Где же он?»

«Может, он и вправду до сих пор сидит с товарищами в боулинг-клубе? – в отчаянии предположила Полина, но тут же отказалась от этой мысли, прекрасно понимая, что муж давно уже не с друзьями, если вообще встречался с ними сегодня. – А вдруг случилось что-то страшное? – замаячило у нее в сознании. – Уже два часа ночи. Ведь никогда так допоздна не задерживался. Может, он в больнице, а я такое на него надумала…»

Не раз уже за сегодня Полине приходили в голову мысли о том, что с мужем могло случиться что-то непредвиденное. Полгода назад, когда Завязни впервые стал задерживаться до поздней ночи, она только об этом и думала, по нескольку раз обзванивая городские больницы и близлежащие полицейские участки. Эти мысли страшили Полину, но в то же время приносили с собой облегчение тем, что отвлекали ее от возможной измены супруга: они рождали тревогу за мужа и жалость к нему, тогда как мысли о любовнице причиняли одну лишь нестерпимую боль. То и дело представлялось Полине, что вот сейчас ей позвонят и она узнает про то, как Глеб, возвращаясь домой, попал в аварию, как поедет после этого к нему в больницу, затем, не отходя ни на шаг, забыв про все на свете, будет ухаживать за ним, поможет ему подняться. А когда он выздоровеет, то увидит, кто его по-настоящему любит, и все, что было, станет уже не важным… В такие моменты Полина со смутным ужасом в душе понимала, что страстно желает этого: пусть муж попадет в больницу, пускай даже станет инвалидом – это лучше, чем то, о чем она боялась и подумать. Порой напряжение ее нарастало до такой степени, что она, давясь слезами, в кровь разжевывая губы, кричала про себя: «Хоть бы он умер! Хоть бы он сдох! Сдох!» Она действительно хотела, всей душой ждала, жаждала звонка из морга, этого спасительного звонка, который сообщением о смерти Завязина разрешил бы ее муки. На подсознательном уровне она чувствовала, что даже смерть мужа будет для нее куда менее болезненна: гибель супруга принесла бы ей лишь боль потери; тогда как его уход к другой женщине (фактический или только ментальный – не имело значения) помимо боли потери рождал невыносимое, нестерпимое чувство брошенности, отвергнутости и изматывающую, лишающую всякого покоя, выжигающую и коверкающую душу надежду. Мысли о каком-нибудь чрезвычайном происшествии были для Полины последней отчаянной попыткой убежать от напрашивающегося очевидного вывода, что Завязин у любовницы; но со временем ситуации, когда муж задерживался до поздней ночи, стали настолько частыми, что она уже не могла хоть сколько-нибудь долго обманываться упованием на непредвиденное.

Как ни пыталась Полина, пребывая сейчас в одиночестве и полной тишине, убежать от действительности, лихорадочно перебирая все возможные объяснения, почему супруг не приходит домой, неизбежно вскоре возвращалась к мысли о любовнице. И эта мысль была для нее самой страшной. Когда она понимала, что муж сейчас изменяет ей, что, возможно, в эти минуты, пока она сидит на кухне и сходит с ума в ожидании его, он развлекается с другой женщиной, ей становилось до невозможности обидно, больно, грудь будто сдавливало многотонными тисками, и слезы наворачивались на глаза. Ожидание превращалось для Полины в нестерпимую пытку, и тогда она вновь смотрела на время, и снова ворох мыслей, чувств и эмоций переполнял ее. Из жуткого круга, полного отчаяния, слепых надежд, самообмана, страха и боли, она не способна была сама вырваться. Только появление мужа могло прекратить ее терзания.

В третьем часу ночи с лестничной площадки послышались звуки возни, а затем раздались звонкие щелчки дверного замка.