Текст книги "Буратино и спички. Короткие рассказы"

Буратино и спички
Короткие рассказы
Андрей Мошанов

Моим друзьям и всем тем,

кто оказался случайно рядом,

в ненужном месте

в ненужное время

© Андрей Мошанов, 2017

ISBN 978-5-4485-3603-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Глава 1
Детство ренегата

Родился я с чистой совестью и стандартными детскими мечтами с левой стороны от ж. д. узла Киров-Сортировочная в бараке на Деповском переулке. Детство запомнилось традиционными драками с малолетками с правой стороны, ночными гудками поездов прибывавших и отправлявшихся под безразличные обьявления диспетчера с уставшим голосом, невинным щипанием пьянчуг у привокзальных ларьков, запахами паровозной гари, да мало ли ещё чем. Пока в одном из ларьков не открылся пункт приема стеклопосуды.

Менеджмент этого предприятия страдал несовершенными представлениями о логистике, бутылки принимали спереди, но складывали их позади ларька и это быстро позволило мне отточить до совершенства технологию многократной сдачи одних и тех же бутылок в одни и те же руки.

Примерно это же время я считаю днем рождения моей интуиции, которая очень вовремя подсказала мне, что пора менять ларёк, и тем самым способствовала, по крайней мере, двум положительным моментам в моей жизни: переходу на межрайонный операционный размах и сохранению аутентичных форм лица. Хотя нос в его девственной форме мне так и не удалось пронести сквозь годы юношеских дерзаний.

Приближался день приёма в пионеры и значимость этого момента рождала в душе необьяснимую истому, требуя безусловного самоoчищения и перехода души в новые гуманистические состояния. Школьные плакаты кричали со стен «Будь готов!», и будущее представлялось волнительным и загадочным, словно вот-вот предстояло проткнуть своим сломанным и таким же длинным как у Буратино носом тот самый плакат над камином и обнаружить за ним тайную дверь во взрослую жизнь.

Эта дверь долго не открывалась, а когда наконец-то со страшным скрипом пошла, то выяснилось, что ни я, и ни кто из моих друзей так и не был «готов» ни к чему из предстоящего, несмотря на однажды взятое групповоe обязательство «быть».

Меня не приняли в пионеры с первого раза без особых объяснений, и я явственно ощутил свою убогость и ущербность перед счастливчиками из первого набора. Mне было так непривычно смотреть в глаза моей маме будто я подвёл её ни за что, ни про что. Я готов был провалиться сквозь землю от неуёмного стыда, который как паяльник прожигал меня насквозь, когда мы оставались одни и вместе молчали. Но всё по-тихоньку загладилось.

Я просыпался ровно в 06:00 часов утра под звуки Гимна СССР, который eжедневно напоминал всем жителям нашей страны о том, что кто не работает – тот не ест. Бабушка начинала растапливать печь и греметь эмалированной посудой нарочито громко, словно посылая куда надо тайный сигнал о своей безоговорочной лояльности к заведённым порядкам. Я вcё чаще думаю, что моя бабушка встречала эти моменты рождения нового дня стоя, держа руки по швам и равняясь на черный круг радио. Она была золотым человеком и как-то смиренно, по-толстовски не желала противиться никакому злу насилием.

Для всех кроме неё это было, пожалуй, сладкое чувство безнаказанного обмана и блаженства от того, что этот бесцеремонный голос, призывавший уже в 6 часов 05 минут «поставить ноги на ширине плеч и начать урок утренней гимнастики», не мог доподлинно знать, кто из 250 миллионов строителей социализма в действительности участвовал в этой физкультурной вакханалии. По крайней мере, за всю свою жизнь я так и не встретил ни одного человека искренне признавшегося мне в этом.

Оставшееся время до всеобщего подъема напоминало плавание на ветхой шхуне по волнистому морю. Когда я ненадолго снова засыпал, она то клевала всем носом в мягкую волну, то выныривала обратно, вытаскивая тебя на поверхность, а там меня уже встречали сюрреалистические звуки пианиста аккомпанирующего невидимым физкультурникам где-то по средине Индийского океана.

Прощание с этой идилией происходило всегда в одно и то же время, когда в 06:37 злобный голос требовал «внимания-внимания» и извещал, что скорый поезд Москва-Нижний Тагил прибывает на третий путь. И никто с этим не мог ничего поделать многие-многие годы и всем приходилось вставать.

Родители всегда поражали меня своей твердой верой в общепринятые сведения об устройстве мира, и я видел как они светились особенным энтузиазмом, убегая ни свет ни заря на работу. Сотни переполненных автобусов развозили тысячи людей, собранных в пачки по профессиональному признаку, по стройкам, заводам и учреждениям, незаметно превращая их выглаженную с вечера одежду в одинаковые робы пилигримов и вытрясая из них по пути остатки сна.

Подъехав к месту назначения, люди вылетали пробками из дверей автобусов и пулей бросались в рассыпную, словно несчастные домашние собаки привыкшие к ежеутреннему опорожнению, но запертые запойным хозяином в квартире до вечера. Подобную модель поведения я наблюдал много позже по прибытию океанского круизного лайнера на остров Кюрасао после 3-х дней дрейфа из Майми. Лица, скорость высадки на берег и резвый старт с места большинства участников этой капиталистической формы отдыха напоминали мне масштабный эксперимент с собаками Павлова, направленный однако на сей раз на исследование физиологических лимитов их моче-испускательной системы.

Туристы-павловцы совершив несколько бессмысленных кругов по центру острова в скором времени успокаивались и, замедляя обороты, в конце концов выпускали шасси и пикировали на ближайший бар, где и коротали время до следующего отплытия в состоянии полного счастья. Так и наши люди в своё время, добежав до проходной, казалось мгновенно находили себе уют и покой, исчезнув за её железными клыками до вечера.

Это было странное время, когда все радовались примерно одинаково, хотя и возможно чуть-чуть по-разному грустили. По крайней мере в нашем городе это было именно так. Снаружи всё и у всех было ровно, но внутри, конечно же, полыхали пожары, горели трубы, свербили сверчки, ныло под ложечкой, покалывало в груди, изнывало от томления, чесалось на спине. Как шепнула мне однажды в автобусе одна бабка страшным голосом, это всё было из-за американцев, которые захоронили свои радиоактивные отходы где-то у нас в области. Xотя я думаю, что не только из-за них. Здесь у всех, всегда и во все времена свербилось, чесалось, ныло и покалывало.

Со времён Бориса Годунова, отправившего сюда в ссылку боярина Василия Никитича Романова (дядю будущего основателя династии Романовых, царя Михаила Федоровича), этот богом забытый край надолго приобрел славу ссыльного. Несмотря на какую-то тысячу вёрст, отделявших его от белокаменной столицы, сюда в огромных количествах десятилетиями свозилась бунтующая интеллигенция, герцены и салтыковы-щедрины, шумные александры грины и тихие вольнодумцы c опиумными лицами, сочинители язвительных памфлетов и настоящие люди дела, пацаны-декабристы, несметное количество буйной гопоты, дзержинских, азиных, а также прочих робингудов и голимых налётчиков всех мастей и народов. Здесь было не реально пройти мимо друг друга и не подхватить если не туберкулезную палочку, то как минимум заряд анархизма, иначе откуда взялась бы эта плеяда сумасшедших заболоцких, циолковских, бехтеревых, которые, родись они не в Вятке, а в Лондоне и доберись они до Оксфордской библиотеки в своем отрочестве, перевернули бы мир с ног на голову гораздо раньше.

Я точно знаю, что именно этот город пропитал меня угарным газом своего ментального андеграунда и поселил во мне тот особенный цинизм, которые многие сегодня принимают за тонкий английский юмор. А по мне, так это он и есть социалистический реализм.

Глава 2
Урок рисования

Тогда пили все, но не так как их родители. Пили больше для бравады, a не от необходимости загнать глубоко под кожу животный страх и подниматься во весь рост в атаку как мой дед на фронте.

В жизнь очень незаметно вошел и пустил корни этот пост-гусарский синдром, когда выпитый залпом стакан стал первым признаком мужской сексуальности и производил неотразимое впечатление на окружающих и особенно дам, мучительно мечтающих о своем Д'Aртаньяне. Конечно водка была тогда лучше и вкуснее. Ею можно было питаться, но мне всегда казалось, что придёт тот день, когда сопьются все – от рядового до маршала Гречко, от работяги до министра тяжёлой промышленности и от врачей до космонавтов. Останутся только женщины и дети. И возможно евреи. Но этих людей будет явно недостаточно для построения коммунизма. Наверное поэтому он представлялся мне волшебным миром существовавшим где-то на далеких планетах.

Урок рисования во втором классе был посвящен городу будущего и наша учительница Белла Давыдовна Бернштейн раздала листочки бумаги, сказав, что нам даётся задание используя всю нашу фантазию, изобразить будущее, которое нам предстоит всем вместе построить.

Я увлеченно рисовал небоскрёбы, соединял их трубами, переходами, вешал на их стены загадочные антенны и выдуманные устройства, которые ещё предстояло изобрести человечеству. Между моими домами сновали летающие тарелки и летали сгустки космической энергии.

Я посмотрел на свой рисунок с гордостью. Да! Это мой город будущего! И в нем не будет вокзалов с их пивными ларьками и их вечных спутников-забулдыг, дома будут как межпланетные станции, в которых обязательно должны быть бесплатные аппараты газированной воды, и самое главное (!) в нем не будет музыкальной школы. Я был уверен, что в будущем люди будут рождаться сразу с запрограм-мированным умением играть на скрипке или пианино и не будут тратить столько времени гоняя пальцами взад-вперед эти бесконечные гаммы.

«Дети, – сказала учительница, – подписываем работы и сдаем через пять минут».

Я ещё раз взглянул на свой шедевр с желанием его улучшить. В самом верху ещё оставалось место, как раз между крышами трёх небоскрёбов и краем листа, и я почти подсознательно дорисовал на их крышах три транспaранта, на которые наткнулся сегодня, болтаясь по школе около кабинета завхоза и которые видимо были уже приготовлены для октябрьской демонстрации.

Родителей вызвали в школу. Мама не поднимала глаза, а отец всё-таки смог один раз взглянуть на мой рисунок и закашлялся.

А мне он, честно говоря, нравился! Да и буквы на плакатах «Коммунизм – наша цель», «Наша цель – коммунизм» и «Цель наша – коммунизм» получились довольно ровно.

В тот день родилось моё космическое одиночество непонятого художника, а я пошел осваивать стены и заборы. Вот так я стал первым советским Бэнкси, который начал свой путь с простых иллюстраций к наиболее популярным надписям того времени из трёх, четырёх и пяти букв.

Глава 3
Ножик

Истина в вине, говорили древние, но я уверен, что им просто повезло, потому что они не пробовали ту дешёвую красулю, которую продавали на разлив в ларьке около нашей остановки. Мой дед любил пропустить пару стаканчиков в течении дня. Вино било не только в башку и он подолгу сидел в нужнике с папиросой Беломор. Зайти туда после него было просто невозможно в течении нескольких часов и все домашние, зажмурившись от страшной вони, проносились ракетой мимо нужника расположенного слава богу в сенях и, на всякий случай, крепко хлопали входной дверью в дом когда входили или выходили на улицу.

Последние годы он перестал цапаться с бабушкой, много листал газету «Правда» и увлёкся животноводством. Он завел кроликов и часто брал меня пострелять из мелкашки в тир, который стоял прямо на входе в Кòровский парк. Я естественным образом считал, что этот парк как-то связан с сельским хозяйством и всегда верил, что где-то здесь, в его глубине должны гулять коровы. Я всё искал их глазами за железными прутьями его ограды, но моё разочарование было полным, когда Кор оказался всего лишь Клубом Октябрьской революции. О ней я знал не больше чем все живущие около вокзала: что это было примерно как взрыв сверхновой звезды. То есть, был вселенский вакуум, всемирный мрак, потом взрыв, исчезли мамонты, из разлива вышел Ленин, выстрелила Аврора, революция и всё.

В отсутствии какой-либо связи с животноводством, в парке оказалась танцплощадка и парашютная вышка, по субботам играл оркестр! Люди ходили парами, культурно отдыхали, мужчины курили тот же Беломор и пили тo же вино, но запах был другим, торжественнее, что ли…

В привокзалье деда знали все, и стоило ему вынырнуть из нашего переулка на первую улицу ведущую к Кору, как он тут же обрастал знакомыми, знакомыми знакомых, друзьями друзей, и вся наша разношёрстная компания, состоявшая из людей разной степени трезвости, заваливалась в тир. Мне давали сделать свои пять-десять выстрелов и инициатива переходила к ним. Большинство из них были фронтовики, а один, который всегда побеждал всех в этом противостоянии с железными утками и шарами (не смотря на сбитые прицелы), был вообще без руки. Меня награждали мороженным «Пломбир», оно не известно откуда возникало, и у меня надолго появлялось ощущение того безмятежного счастья, которое замедлило на время мой приход в настоящий мир с его реальными товарно-денежными отношениями.

Перевозбужденный общением с большими мужиками, я убегал обратно, на свою территорию счастья в поисках новых приключений и оставлял их завершить свой день традиционными кругами по площади и прилегающим к ней точкам общепита.

Дед никогда много не рассказывал о войне, и я только знал, что он был сильно ранен и выжил, и ещё получил две медали. В нагрудном кармане гимнастерки он всегда носил широкую стальную железяку (на всякий случай!), которая и спасла его однажды. «Страшно было. Oчень», – признался он мне как-то. Только поэтому пуля не попала в сердце, а скользнула вниз и вынесла два последних ребра, пол-желудка и часть селезёнки. Я видел эту зияющую во весь его бок впадину раз в неделю, когда мы все ходили в железнодорожную баню, где он с особой заботой тер её мыльной мочалкой и очень аккуратно прикладывал к ней в парной свой веник.

По праздникам у нас любила собираться родня, праздновали шумно, съедали огромное количество пельменей с водкой и сразу после этого принимались рассказывать свои любимые истории, каждый свою, не обращая никакого внимания на то, что все уже давно знали их наизусть. Я благодарен деду за то, что он бесчисленными повторениями своей любимой истории прочно впечатал в мой мозг это своё кредо «на всякий случай».

Приближался его юбилей, по-моему 60 лет, в магазинах было не на что посмотреть, но мой отец достал где-то складной ножик. Где он его взял было неизвестно. Моему любопытству не было предела и я, выследив где его хранят, стал кружить вокруг того места, как акула вокруг жертвы, постепенно сужая круги. Уже через пару дней я держал его на ладони, наслаждаясь его законченным видом как у шедевра мирового искусства. На ручке была накатка сеточкой, а лезвие открывалось с волнующим кликом и блестело как посеребрённая луна. Ещё через пару дней я тихо носил его в кармане по нескольку часов в день, просто чтобы ощущать и наслаждаться его солидным весом и ценностью.

Мои нервы не выдержали за два дня до праздника, когда мне позарез стало нужно проковырять отверстие для пальца в каком то обрезке доски, которой отводилась роль винтовки. Из нее я собирался помочь Гойко Митичу из фильма Чингачгук Большой Змей разобраться с ирокезами шатающимися по нашему переулку. Я мог бы попробовать и просверлить отверстие, но не знал, где лежит коловорот, да и работа с ним требовала своего умения. И я решил, что такая вещь, как этот ножик, уж точно сделает свое дело.

Я очертил карандашом маленький круг на этой доске и, загнав ножик остриём в место предполагаемого курка, начал раскачивать его из стороны в сторону и поддевать частички древесины. Страшных хруст заставил содрогнуться меня от ужаса и душа моя упала в пятки. Сталь острия не выдержала и обломилась, оставив самый кончик в доске…

Это был скорее всего п****ц – слово, которoe я много раз слышал в тире в тот момент, когда очередная мишень покорялась однорукому снайперу.

Это очень ёмкое и многозначное слово, которое незаслуженно не входило в школьную программу изучения русского языка, было настолько глубинным и гипер-философским, что полностью понять его в моём возрасте было невозможно даже если часами глядеть на жертвенную обреченность железной уточки-мишени.

Но сегодня, в этот черный день календаря, я продвинулся далеко вперед к пониманию его полного смысла и добавил к нему ощущение полного конца света заполнившее меня всего целиком. Такого (!) конца света, что даже выражение моих ошалевших от ужаса глаз не могли в полной мере отразить ту трагическую гамму чувств охватившую меня.

Это был самый чёрный период в моей жизни. Не проходило и дня, чтобы я не был в чем-то виноват. Родителей вызывали в школу, жаловались соседи, я ломал или портил всё, что попадалось мне в руки. Я был просто как царь Мидас с точностью до наоборот. Он превращал в золото всё к чему прикасался, а я похоже всё превращал в ….

Кстати, о говне! Моих родителей совсем недавно отчехвостили в школе. Очередной скандал только-только утих. Я был один единственный, кто не прошел диспансеризацию и не сдал спичечный коробок со своим калом школьной медсестре.

– Ты куда его дел??? – спрашивала мама – ведь ты его ещё утром нёс в школу!

– Принёс и сдал. Это они его потеряли, – буркнул я. Чего я ей буду рассказывать всю эту историю…

А получилось так, что надо было его подписать, а я забыл. Медичка, женщина приземлённая, без мужа и без малейших признаков интеллигентности, начала перебирать коробки с фамилиями Петров, Сергеева, Коновалов, Смирнова… и тут увидела мой и спрашивает:

– А это чьё говно?

Зачем она так!? А ведь там стояли все девочки из класса. И Наташа тоже…

– Моё, – с трудом выдавил я и покраснел. Они все прыснули от смеха.

– Тогда подпиши его, – рявкнула она и сунула мне его обратно в руки.

Я разволновался, схватил этот коробок, выбежал за дверь медкабинета и, желая как можно быстрее закончить этот позор, быстро написал поперек коробка «это моё говно» и, бросив его в общий поднос, поспешил скрыться.

Почему его потеряли в областной поликлинике, ума не приложу. Дед им сразу сказал:

– Было бы из за чего так растраиваться, одним говном больше, одним меньше…

Но маму и отца тогда уже заставляли вступать в партию и они очень болезненно относились ко всему, что могло бы помешать им соответствовать.

Я сложил ножик и тихо вернул его на место….

Драмы в детстве отличаются от взрослых трагедий разной степенью безысходности. Когда ты мал, ты всегда надеешься на чудо, что вот-вот приедет волшебник в очках Гарри Поттера, Дед Мороз, Старик Хоттабыч, кто угодно и всё поправит, но с возрастом эта надежда истончается, хотя и умирает всегда последней. Чудес во взрослой жизни не бывает, если только ты не подстраховался и не сделал чего-нибудь «на всякий случай». А если нет, то такие как этот злой п***ц всегда подкрадываются незаметно.

Я пытался задержать время силой мысли и смотрел на стрелки часов по несколько минут не отрываясь, но день праздника даже не собирался задерживаться. Oн просто настал и никого не спросил. Перед самым застольем мы подошли к деду первыми дарить наш подарок. Отец перемигнулся с дедом, протянул мне ножик и сказал:

– Давай ты!

Я стал каменным и не мог двинуться с места. Дед взял у меня из рук подарок, обнял нас всех и, не открывая его, сказал:

– Спасибо, родные! Вот это вещь!

и все пошли за стол пить водку и есть пельмени. Взрослые время от времени выходили во двор покурить и через какое-то время он увлек меня сильной рукой во двор и повёл к сарайке.

– Пойдём, научу тебя крутить коловорот, на всякий случай, может пригодится когда-нибудь, – сказал он и хитро подмигнул.

А вечером, когда уже разошлись гости, он дал мне свой ножик, чтобы я смог доделать приклад моего ружья. Ножик излучал спокойный серый свет на закатном солнце и прекрасно резал мягкое дерево своим лезвием, которое по прежнему заканчивалось остриём. Может быть он стал чуть-чуть короче, но это было совсем незаметно и неважно, тем более, что ирокезы около ларька в переулке уже давно заждались меня.

Глава 4
День победы

Фильмы про войну крутили почти ежедневно. И правильно. Верных жен надо тренировать фильмами про любовь. Настоящих пацанов можно воспитать только на фильмах про войну.

Многосерийные противостояния добра и зла, пятиконечной звезды и нацистской свастики заводили нас до экстаза и ложились на податливые умы как несмываемые татуировки.

Это гораздо позднее я открыл для себя звезду как символ бесконечности, а точнее как символ бесконечности русского перепутья, когда стоишь в её центре как в чистом поле и не знаешь куда повернуть, а везде так хорошо! И всё бы ничего, если бы её лучи указывали только на четыре строны света, знакомые по урокам географии. Но их было больше! Их было пять! Что делать с пятым направлением никто попросту не знал, и наш возмущенный разум временами вскипал и ошпаривал окружающих.

Со свастикой всегда всё было однозначнo. Эти четыре шагающие по кругу сапога олицетворяли немецкую решимость идти куда приказано без всяких размышлений. Если на пути попадалась стена, сапоги превращались в маленькие молоточки и долбили эту стену пока она не рухнет и не откроет им новый простор для марш-броска или нового блицкрига. И опять шли вперёд.

В тот день отец придя с работы потащил меня на тепловозную дрезину, где он встречался со своим приятелем-машинистом, и мы совершили petit voyage по запасным путям в направлении следующей станции и обратно. Железный конь ехал сам по себе, они пили водку, а мне дали волю дёргать за шнур сигнального гудка. Протяжный звук «у-у-у» бесцеремонно протыкал насквозь всеобщее вечернее спокойствие, а его мощь заставляла дрожать нашу кабину и окна хибар, мимо которых мы проносились лишая сна очумевших дворовых барбосов в их трясущихся конурах.

Дрезина шла в самое логово декаденса – в правосторонний район, и я молил бога первый раз в жизни, чтобы водка не кончилась так скоро. Мне было очень нужно заехать на нашем бронепоезде как можно глубже во вражеский тыл, до самого центра их посёлка, и выстрелить им всем в висок самым протяжным в мире гудком «сс-ууууууу-ки!» и хоть как-то расквитаться за последний раз, когда нас с Серёгой здесь по-хорошему отпинали.

Отец что-то оживлённо обсуждал с машинистом всю дорогу. Я легко вышел на исходную и явственно представил, как эти вырожденцы заняли позиции за палисадниками притихших домов и затаились.

Я палил по ним очередями из кусков угля и кидал гранаты из пустых бутылок из арсенала машиниста, который хранился в тамбурном ящике. На мою атаку ответила обречённым визгом по меньшей мере одна собака, и один вражеский блиндаж сообщил о прямом попадании звоном разбитого стекла.

Душа пела. Это был день нашей победы. Мы его долго ждали и приближали как могли.

Всю полноту ответственности за нападение на гестапо я приготовился взять на себя, но не получилось. Я благодарен отцу и его другу-машинисту за мужскую солидарность.

Bедь знаю (!), что их пытали длинными иглами и тупыми ножами, оставляя на толстой коже их рабочей совести глубокие шрамы, такие же как их первые морщинки вокруг глаз. Им тогда было чуть больше тридцати, но это уже были настоящие и проверенные в деле мужики, они прикрывали меня с флангов и вели дрезину твёрдой рукой в очень непростых условиях.

И дед их уважал.